Броня Молчания

Мамины хитрости

'Дорогая Малышка, ты не представляешь, как я рада, что ты всё-таки обнаружилась! Твой брат написал отцу, что с тобой всё в порядке — мы всем дворцом читали и радовались. Конечно же, мне он ни строчки не отправил!

Малышка, а мы голову ломали, куда же это ты умудрилась спрятаться, что найти нельзя уже второй месяц⁈ Твой отец был близок к тому, чтобы разобрать каждый монастырь по камешкам, да, спасибо, Золотой Министр отговорил. Видела бы ты, как они твою Ануш обхаживали, но она молодец — как воды в рот набрала, ничего никому не сказала! Даже, чтоб не поддаться соблазну — на Порог Удачи к Ичико сбежала. Потом, правда, я её обратно переманила в свою свиту, но это дело долгое, позже расскажу…' — нежданным подарком ко дню, когда заботливые доктора разрешили снять крылья с натяжения, и тем самым выпустили её из палатки, для Метеа были пришедшие одновременно два письма — со степным тюльпаном от матери, и от Ануш — с мечом «Сосновая ветка» внутри. Скабрёзница-суккуб не удержалась в очередной раз пошутить, обернув вместо ветки — меч…

«…Это я к тому, чтобы ты не удивлялась, почему её письмо оказалось у меня — не бойся, не читала, да и её сёстры не дали бы мне. Ну да ладно — не нужны мне ваши секреты!» — эта фраза заставила маленько напрячься дочь императрицы. Разве… Она с сожалением посмотрела на нераспечатанное послание Ануш — может, его следовало бы начать первым⁈ И ей ещё сильнее захотелось добраться до середины материнского письма.

«Тебе же надо рассказать, что без тебя случилось!» — мать словно всплеснула невидимыми руками: 'А вот: отец хочет тебя выпороть, как вернёшься. Тебя спасёт только, если вернёшься в чине не меньше генерала. Мы, кстати, специально и написали твоему брату, чтобы тебе чина выше генеральского не давал — уж больно охота посмотреть, как отец сдержит слово!

Вообще, за Девятивратной Оградой нынче полный кавардак, с тех пор, как Сэнсей уехал. Но, всё по порядку!

Твоя «Весёлый Бордель» опять выкинула очередную фортель! Знаешь, мы думали, она за ум возьмётся, ты вот уехала — и стала себя прилично вести, распределила подарки по завещанию, ну золото, а не девка! — мы только тогда и поняли, как она смогла всю жизнь в твоих первых фрейлинах продержаться. А только узнала, что ты не в монастырь, а в армию сбежала — снова испортилась, завыкаблучивалась по-старому, устроила вечеринку, перевернула весь город кверху дном. А на следующий день — собрала пожитки, взяла подаренный тобой корабль и упорхнула с планеты! Мне заявила: «Жизнь прожигать в вашей провинции — очень надо! Полечу на высшие планеты, где время не летит так мимолётно, сохраню молодость и красоту, и посмотрю потом на вас, старых!». Вот ведь лисица неблагодарная! Зря ты ей такую большую долю выделила, малышка. А ещё пуще жаль «Тень Соснового Леса». Ну, зачем! Этой проститутке домик, что строили с любовью для тебя — только на бордель. Может быть, раз ты не постриглась, отменишь хотя бы это распоряжение⁈ Ведь ты вернёшься — подумала, где жить? Мы с отцом уж постараемся… да и госпожа дочь кормилицы не возражает!

Кстати, о дворце: тихоню твою битую-калеченную, взял в жены сын твоего дворецкого. Теперь она жена богатого землевладельца. Они и господина Кото к себе позвали, как только узнали, что дворец переходит к Кико. Она (тихоня твоя) мне написала, и Ичико говорит, что не врёт — живут, душа в душу, друг на друга наглядеться не могут… Ну, ты же знаешь сына господина Кото — он с детства любил всяких брошенных и покинутых: собачек, кошечек, птичек, а теперь и жену. И, зная, как он выхаживал своих зверушек, думаю, что и Масако (я правильно вспомнила⁈) живётся там, как у Бога за пазухой.

Ёко же сейчас всё-таки попала на Даэну. Она, кстати, была жутко против — спасибо, честно скажу, хоть и неприятно — спасибо твоей беспутной Хасегаве, что затащила её туда. Вначале хотела убежать в первый же день — кинула кому-то письмо и на космодром, но Кико предупредила корабль, и тот улетел — вот и пришлось ей с Сабуро встретиться.

Оказалось, он сам дурак — обидел её какой-то глупостью в последнем письме, вот она столько лет и бегала от него подальше. Ничего, не фарфоровый, не переломился от извинений — сейчас вроде дело идёт на лад, писала мне, что сейчас её вся планета к наместнику ревнует, ну, значит, я и думаю, что помирились. Может он, в конце концов, предложение сделает? Давно ведь пора, а то уже, сколько лет девку мурыжит! Одна ерунда на уме у нашего Сабуро — а мы, ведь знаешь, Малышка, уже давно Ёко почти за родственницу держим.

С Мико — твоей новенькой, случилось несчастье, извини за плохую весть, дорогая, но это всё оказалось связано со смертью жены твоего брата, так что я расскажу всё по порядку…" — Кадомацу отложила письмо в предчувствии плохих известий, проморгала глазами, и вновь принялась за чтение, уже не надеясь на что-то хорошее:

«Честно, сразу сказать, что толчком ко всему послужило, я не могу — всё так совпало, дорогая. Как раз ты убежала, я с отцом туда, сюда — тебя искать, потом от излишнего перенапряжения, наверное, у меня эти припадки начались — знаешь, дочка, думаю, что это у меня всё-таки истерика, а не настоящая эпилепсия. Ну, так вот, пока я провалялась, вернее, когда я отвалялась, (императрица писала о своем недуге вульгарными словами), я встала, ничего не помня, (это уже когда Сэнсей от твоего брата вернулся — поэтому рассказывать придётся с чужих слов, так как всё произошло между припадками)…» — мать не совсем хорошо владела сиддхскими знаками, и поэтому в тексте часто срывалась на лхасскую письменность, особенно, когда дело касалось терминов и диагнозов.

'Дорогая, извини, что так неловко получается, (о, Боже — выглядит так, будто оправдываюсь!). Ну, ничего, в конце концов, я умудрённая опытом после второго приступа додумалась вести дневник — и мне он помог, и тебе будет что рассказать.

Значит так, как знаешь… а нет, ты уже уехала, (эти слова были зачёркнуты). Знаешь ведь, дорогая, оказалось, что заботы о Госпоже Ханакадзе оставили исключительно на тебя — сейчас только понимаем, как это было бессовестно… ну что же поделаешь! Все привыкли, что чуть твой брат в отъезд, ну, куда он не может брать свою ненаглядную, так её — в твой птичник, на руки к твоим потаскушкам.

А тут — ты уехала, полдворца в ступоре — другая в более буйном помешательстве, чем госпожа супруга наследника. В твоём крыле творился вообще «непроходипоймёшь», фрейлины сами с катушек съехали, твоё наследство деля, ну вот, твой брат подошел к отцу, говорит, мол, жену совсем не с кем оставить, хоть бы родственников пригласить…

Отец спросил меня — не знаю ли я, где её мать, она ведь, как помнишь, дочка, кормилицей Ичико была. А я подумала-подумала — говорю, сама за нею присмотрю, ещё вызывать её из монастыря во дворец — вдруг какой обет нарушит⁈ Да и говоря по правде, ведь я видела её сама недавно — совсем слаба глазами стала, где ей за больной дочерью уследить!

Ну, значит, и взяла на себя эту заботу. Твой брат, конечно же, был сначала против, ну, отец его уговорил… Он поверил, уехал, а тут, из последних монастырей пришла весть, что тебя не нашли… Дочка, я как подумала, что ты странствующей монахиней стала — вернее, «видать подумала», потому что честно, не помню, только вот провалялась почти сутки, да потом ещё столько же отходила. Про жену наследника-то все и забыли! Вернее вру, не совсем — просто без моего глаза фрейлинам стало… (императрица записала браное слово буквенной азбукой, чтобы было понятнее) с ней возиться — и знаешь, что выдумали эти дуры⁈ Они связали её, и только что пить подносили — ох, ну я и била их!

Рассказывают — встаю я на третий день, бреду, растрёпа, со своей «утренней мордою», захожу в одну из комнат — и вдруг слышу, вежливое такое: «Здравствуйте, госпожа императрица!»

Я оборачиваюсь, вижу — в углу, вся затянутая ремнями, неприбранная, немытая, в том кимоно, в котором провожала мужа, лежит сестра твоего брата, да и буквально плавает в своей же моче и испражнениях! Ух, ну и шум я тогда подняла, дочка! Эти дуры единственное, что умудрились сделать для неё — это рогожу подстелить, чтобы она ковры не попортила. А следы от ремней так и остались — на похоронах ещё многим долго пришлось объяснять, откуда они.

Ну, значит, я позвала всех, быстро её развязали, унесли в ванную, драили с полдня — а может больше, вывели чистую, и только когда стали одевать, тогда и поняли, что она, как путёвая соображает!" — на этом кончилась страница, и Кадомацу, хоть ей и не понравилось определение «как путёвая», принялась за следующую:

«Дорогая дочка, никто не поверил, что вдруг так она выздоровела. Вот такая шутка судьбы — вот привыкли все, что жена наследника навсегда больная, ну и посчитали, что это не выздоровление, а очередная причуда. Я пришла, и только тогда им и сказала: „Да она здоровая, что вы её связываете!“» — ну, конечно, себя мать-императрица не забыла вставить.

«Вот как раз, когда её связывали, вот тогда и поняли, что она нормальная. Как ты помнишь, дочка, рулевые крылья ей намертво прибинтовывали к телу, вот, а на этот раз она вдруг как заявит фрейлинам: „Слушайте, вы надоели меня заматывать! Никуда я от вас не улечу, что я, сумасшедшая, что ли⁈“. Её девчонки так и опешили от удивления, а потом с криками побежали за мной. Я пришла, посмотрела, и говорю: „Выздоровела, что ли⁈“. Она кланяется, и говорит: „Наверное, да, госпожа императрица“. Я первым делом подумала: „Вот ведь гадина, спелась со своим мужем и издевается!“ — а потом: „Как она может издеваться, если сумасшедшая⁈“ — и приказала развязать!» — чего с улыбкой отметила её дочь, так это то, что к тому предложению не было приписки или оговорки типа: «Мне рассказывали», или: «Наверное…» — значит, всё помнила точно старая отравительница.

«Мы пригласили Сэнсея, всех лекарей, да и я сама помогала — все в один голос признали, что воистину, жена наследника исцелилась! Честно — я боялась этого дня, и (сейчас уже могу) признаюсь тебе, Малышка — делала всё, чтобы он никогда не наступил. Но ведь я всё-таки давала клятву целителей, и не могу её нарушить — даже если это пагубно отразится на будущем моих детей…» — от такой честности аж слёзы на глаза наворачивались. А ведь не помешала эта клятва ей отравить друга времён ученичества! Впрочем, белокожая императрица жила по каким-то своим правилам, и не всё чёрное в её мире было белым, и не всё белое — чёрным. Вполне возможно, что какая-то клятва и заменяла не работающую ценность заповеди «не убий!».

'…Мы устроили праздник, пустив на него всё, приготовленное к твоей свадьбе. Об истинной причине мы с отцом и Сэнсеем решили не говорить — к чему выносить сор, пусть будет маленькое чудо для народа. Тех, провинившихся фрейлин, я побила и постригла в странствующие монахини — тебя искать. Пусть дадут простым людям лишний повод совершить благодеяние, да и сами уму поучатся. Вот. А сама госпожа супруга наследника оказалась вполне достойной женщиной — вся в мать. Она же ты помнишь, одной из наших кормилиц была, а я, кого попало, в кормилицы своим детям не выбирала. Ну, мы же знали её ещё девочкой — не зря ведь вы подругами были и остались даже с её болезнью. Сэнсей считал, что всё дело в шоке — эх, знали бы мы сразу, в чём тут дело!..

На празднике она была весела, интересна, как приятно было с нею говорить! Жаль, Ёко не было с нами — вот был бы стихотворный поединок достойных соперниц! — но зато Сабуро прислал от себя и неё стихотворение, «посвящённое чуду исцеления». Жаль, не могу написать его, потому что на похоронах Сабуро забрал его назад.

Да мы много чего собирались сделать в честь праздника! Вот, например, она захотела опять как следует научиться летать — сам божественный Каминакабаро согласился стать её наставником! Ещё она захотела поехать на юг, к морю… Но никто-никто, не обратил внимания на слова её старой служанки — что принцесса-то себя ведёт точь-в-точь как на свадьбе: то сидит долго-долго тихо, то вдруг взрывается потоком слов и веселья. Нет, она была нормальной! Только вот говорливой больше, чем в прошлый день, но ведь и вина на празднике было выпито больше!' — этот абзац, более складный, был написан не материнской рукой — только с кое-где слегка подправленными ею иероглифами. Ведь и императрицы устают, коли пишут целыми днями…

«…Беды долго ждать не пришлось. Мы повезли её на море — с маленькой свитой, божественный Каминакабаро сам разрабатывал крылья ей по дороге — знали бы мы, к чему это приведёт, никогда бы не позволили её вновь обучать полёту!» — ну со словом «вновь» мать была неправа. Ёсико и больная отлично летала — только на привязи, либо к учебному шесту, либо поясу младшей принцессы — сам Мамору был бы рад, но ему, выучившему только армейский минимум, не хватало мастерства, чтобы лететь в связке. Мацуко отвлеклась на мгновение, коснувшись своих воспоминаний… Но вскоре, вновь вернулась к тексту:

"…Но чего я себе никогда не прощу — то, что не взяла с собой кого-нибудь из твоей свиты! Пусть фрейлины и суккубы разъехались — но твоих служанок, хотя бы, я могла б найти! Уж они бы быстро поняли, что с женой твоего брата что-то неладно…

Мы были слишком ослеплены счастьем, чтобы заметить признаки надвигающейся беды. На ужине перед тем днём она была неожиданно молчалива и только стреляла глазами по сторонам. А днём отец отправился в порт — организовать к вечеру потешное сражение перед Императорским Утёсом, а я — в город, к инопланетным купцам. Божественный Каминакабаро на моих глазах привязал госпожу Ханакадзе к тренировочному шесту, и пообещал, что сегодня она будет летать только на привязи.

Вот что, дочка — зря я ему поверила. Но он же не знал, что принцесса уже опять сошла с ума! Они занимались на взлётной площадке маяка — если оглянуться, с дороги было отлично видно привязанную к почти невидимому шесту маленькую-маленькую фигурку в цветном кимоно, висящую в береговом ветру, как праздничный змей. Я уже и успокоилась, как вдруг сигнал тревоги заставил всех нас обернуться.

Первое, что я заметила — не было той фигурки! Не сразу я — одна из девочек-куродо увидела первой, а потом и я разглядела уносимую посвежевшим бризом, как сорвавшийся змей, жену наследника. Божественный Каминакабаро, да и другие рванули за ней — но он был первым, и казалось, с его-то крыльями, с такой скоростью, точно, вот-вот, догонит — но сами боги были против этого. Ветер с берега, унёсший Ёсико (в первый раз мать употребила её имя!), вдруг сменился на противоположный, причём он прошел низом, над морем, не повредив беглянке, зато, отразившись от подножия Сигнальной Кручи, подкинул божественного Каминакабаро на вдвое большую высоту. И — жуткое совпадение, в этот момент до нас донёсся сумасшедший хохот, её хохот, носимый заразившимися безумием ветрами этого дня, и раздавшийся почему-то не со стороны утёса, над которым висела она, а с побережья, в которое ударяла высокая волна.

И мы поняли, что чудо кончилось — боги, вернувшие на время жене наследника разум, вновь забрали его для каких-то своих игр…

Она вроде бы уже и собиралась вернуться, божественный Каминакабаро каким-то образом сумел уговорить её, он сложил крылья, пикируя к ней, будто сам сумасшедший, да ей вдруг взбрело в голову ему подражать — тоже сложила крылья и бросилась вниз. А потом пришла волна, разбившаяся об Императорский утёс с такой силою, что брызги взлетели выше божественного Каминакабаро, а осколки скалы долетели до дворца… Поднятый ею вихрь и подвёл черту жизни несчастной Ёсико — божественного Каминакабаро прошвырнул сквозь два ряда туч, а её со злобной силою размазал по Императорскому Утёсу…'

Метеа представляла себе эту ситуацию — тут даже божественный Каминакабаро наверняка бы ничего не успел и в более благоприятной обстановке. Южная резиденция микадо «Сигнальный огонь» возвышалась над высоким обрывом — Сигнальной Кручей, архитектурно подчинённая встроенному в её комплекс маяку. Узкие щели и осыпи Сигнальной Кручи создавали весьма сложный рисунок ветров в округе, да тут ещё и находящийся на расстоянии считанных минут лёта Императорский Утёс, рассекающий волны, как плавник акулы. Вместе со своими сёстрами — каверзными скалами, ограждавшими побережье, вместе с императорской резиденцией и городом Сидзуе, он прикрывал их от непрошеных гостей-пиратов, не давая им подойти на безопасное расстояние для десанта на Южную Дорогу. Даже осенью, в относительно спокойную погоду, там было опасно летать — что уж говорить о весне — поре знаменитых бурь, которыми славился Берег Прибрежных Гор!

'…Он всё-таки вытащил её тело. Он — божественный Каминакабаро, он ещё раз доказал, что заслужил носить свой титул. Сразу начался страшенный шторм, три смерча завились на наших глазах буквально на расстоянии плевка от Императорской Скалы — казалось, само море оплакивало гибель Ёсико. Поднялся такой ветер, что нас-то, конных, и то чуть не сдуло! А каково было летающему там Божественному⁈ Он вернулся вскоре после нас — всё-таки вернулся, принеся на руках разбитую, но всё ещё дышащую госпожу Сломанная Ветка. Принёс для того, чтобы она сделала последний вздох на моих руках.

Тут бы и Сэнсей оказался бессильным — ни одной целой кости, лоб проломлен до мозга, её и донесли-то потому, что божественный Каминакабаро завязал её платье как котомку. Моих сил хватило лишь на то, чтобы снять боль перед концом. Как помню, сделала укол — она открыла глаза, и вновь ясным, незамутнённым безумием взором посмотрела на меня, и сказав: «Мама…» — умерла…' — маленькая принцесса заплакала, уронив листик с письменами. Говорили, что Мамору и Ёси красивая пара, обещали им замечательных детей, будущих достойных пера историка императоров Края Последнего Рассвета. Ну, вот как оно обернулось — не было удачи для Наследного Принца, даже его жену — тёзку счастья, забрала неумолимая судьба… Когда Кадомацу вернулась к чтению, некоторые иероглифы оказались попорчены горестной слезой:

'…С последним ударом её пульса сверкнули тысячи молний и прогрохотал такой гром, что у некоторых женщин драгоценности выпали из оправы, или разбились. Про зеркало маяка я уже не говорю — я только отпустила её руку, как по крыше раздался ужасный грохот, противный скрежет, и мы с веранды увидели этот жуткий ливень из осколков стекла. А потом пошел уже и настоящий, небесный… Отец твой укрылся от бури в корабле — так только этот корабль и остался на своём месте, все остальные пошвыряло в город, а в самом городе, как языком, слизнуло подчистую два квартала. Слава Будде, не так много народу погибло, как можно было ожидать — заброшенные бурей в город корабли спасли многих. Я же во время бури занималась приведением в порядок тела Ёсико и самого божественного Каминакабаро — он ведь тоже порядком повредился, когда воевал со смерчами. Он мне и рассказал, что произошло на самом деле.

Оказывается, она где-то стянула меч — а может, ей и кто-то дал, не думали ведь, что она опять сумасшедшая! Сумела сломать клинок, чтобы удобнее спрятать — откуда только сила у безумцев берётся! Божественный Каминакабаро хотел её уже спускать вниз — видел, что приближается шторм, она заспорила, и, говорит, голос был такой ненатуральный, что он сам поднялся, чтобы её убедить. А она — только увидала, что он взлетел, с хохотом крикнула: «Поймай меня!», сложила крылья, вытащила двумя руками обломок, и перерубила верёвку (это всё пока падала — откуда, говорится сила…) — и, распахнув крылья, полетела… Божественный Каминакабаро понял, что она опять помешалась, и бросился следом… ну остальное, я уже сама видела и про то тебе написала. Обломок меча мы нашли потом — на верхней площадке маяка, то ли она так забросила, то ли шторм постарался — не знаю…'

«…На похороны собралась чуть ли не вся планета, приехал и Сабуро и Ичико, она тогда забрала твоих суккубочек к себе, и мать госпожи супруги наследника — совсем ослепла от горя, полезла на погребальный костёр, еле выручили… а ведь вроде отреклась от мирского, вот она, родительская любовь-то. Я поэтому никогда не пойду в монастырь, будь у меня хоть один живой ребёнок, и ты не ходи — никакая святость не стоит тех минут, когда ты прикладываешь своё дитя к своей груди» — дочь императрицы усмехнулась. Её мать, как и все знатные дамы, пользовалась кормилицами, об одной из которых и писала сейчас. Хотя… что-то странное рассказывала Кико про её мать и Императрицу, но то были слухи, слишком не укладывающиеся в сложившийся образ, поэтому она с детства их пропускала мимо ушей.

«Смерть полюбила Императорский Дворец, начиная с этих похорон. Твоя новая Фрейлина — Мико, дочь Кавабато, поперхнулась на поминках рыбной косточкой, и через три дня мы зажигали ещё один костёр. Её мать, получая урну, призналась мне, что отправляла дочь в наложницы императору, а не тебе в свиту — почему ты мне ничего не рассказала⁈» — эта откровенная ложь заставила Кадомацу в бешенстве смять невиновный листок бумаги и бросить материнское письмо об стол — конечно же, всё на самом деле было наоборот! Вошедшая в поговорку глупость госпожи Кавабата заставила её похвастаться перед подругой-императрицей — и подписать смертный приговор своей дочери…

Кадомацу в бессилии стиснув кулаки так, что когти вонзились в ладони, села, нахохлившись на краю кровати, думая, за что же судьба наказала её такой матерью? В наивном детстве, беря пример с родителей, девочка, до жути похожая на мать (разве что цветом кожи отличались), оказываясь перед выбором, всегда старалась поступить по-доброму, по-честному, по справедливому, твердя себе, что именно так бы поступила любимая мама — сделала бы всё хорошо. Теперь, повзрослев, она поняла, сколько раз ошибалась — её мать никогда бы не поступила хорошо. Она в любом случае поступала гадко…

Маленькая принцесса долго не возвращалась к письму…