Броня Молчания

Цвет вишни

…Господин Сакагучи спускался по четвёртой улице девятого квартала, и старался отогнать то счастливое настроение, которое навевали остатки аромата только вчера отцветших вишен, мешающихся с запахом рано распустившихся яблонь.

Он, стараясь казаться спокойным, настороженно перебегал взглядом от одного фасада к другому, и, даже зная, что нужна-то левая сторона, нет-нет, да и останавливался, оглядываяся, окидывая взглядом правую. Конечно, он помнил, что правая сторона тенистее, и, учитывая здешние порядки, лавка могла переехать за эти два года.

Нет, вот она. Несмотря на опасения, дом он всё-таки узнал, и почти та же вывеска на лавке красильщика — только подновленная немного, как и полагалось у рачительных хозяев.

…- А-а… господин, господин тюдзе! — предупредительно выскочил красильщик, едва бывший хатамото сделал шаг по направлению к дверям: — Как же, очень-очень ждали вас! Вы не представляете, даже моя старуха все глаза проглядела: «Где там наш господин» — а ведь она Кодзуми не родная. Что же говорить о самой нашей красавице⁈ Вы проходите-проходите! — неустанно тараторя, вел его счастливый папаша через лавку: — В сад, там сейчас спокойно и хорошо, я чай принёс в беседку, у нас не только яблони, но и персики зацвели, а старая вишня, как вас ждала — единственная на всей улице — сами увидите! А я дочку позову… Эй, Кодзуко! Кодзуми, дочка, кто к нам пришел! Выходи, встречай дорогого гостя!.. Такие гости, такие гости…

— Я не тюдзе, — наконец выдавил Сакагучи…

…Сад был действительно великолепен. Вновь увидя его, бывший хатамото опять понимал, почему все мечтания хозяина о правой стороне улицы так и останутся мечтаниями — бросить такое сокровище! Огромная сакура — украшение этой улицы, царила здесь, нависая и над беседкой, и над затейливо украшенным прудом. И вправду — её цветение выглядело сущим чудом. Маленькие, упорные цветки розового пламени — их было так много, что сияние, разливающееся вокруг, затмевало даже полуденную Аматэрасу — и белые лучи Царицы Неба, пробивая сквозь прорехи в кроне царицы сада, сами красились в розовый цвет.

Сакагучи же оценил эту красоту практично — взглянув на свою руку, заметил, что шрамы в этом свете почти невидимы.

…- Ах, а она, сколько же вас ждала, сколько ждала! Только и разговоров у меня в доме, что: «Где наш господин Сакагучи⁈». Мы уже и привыкли к этому со старухой — почти в каждом дне про вас вспоминаем, — чай в тихой беседке, ставленой для дорого гостя, был особенно вкусен: — Особенно много было надежд, когда пришло известие о гибели Его Высочества Наследника. Конечно, это печально, и грех веселиться, но наша Кодзуми так обрадовалась, узнав, что вы герой.

— Никакой я не герой… Просто ближе всех был.

— Правда⁈ — удивился господин красильщик: — Может, расскажете, пока ждём⁈

Хозяин дома сам был ветераном, и как-то не шло ему это обывательское любопытство. Инвалид даэнской войны, лоскут перепонки и два пальца левого крыла он оставил там, на холодной планете, вотчине непутёвого Сабуро, да и других следов от знакомства с шемширами, он, наверное, хранил немало… Прежде, Сакагучи удивлялся, почему самые крутые из ветеранов не хвастаются своими подвигами. Теперь — понял, но удивлялся снова — почему его так торопят рассказать…

— Я не хочу говорить пока о себе. Расскажите о Кодзуми.

…Господин красильщик строго посмотрел на него и сказал:

— Вы же понимаете, господин, как мы любим её… И я, и моя старуха — а она ведь ей даже не родная. Вы уж не обижайте её, господин… (Сакагучи крепче сжал челюсти): — Мать её, покойница, её носила, дело как раз зимой было — помнится, всё тепла просила, мы для неё не жаровню, а целый костёр жгли в доме — вот и прозвали дочку «Кодзуми» — «сияние», ведь, наверное, весь свет от костра впитала, и с тех пор как есть — освещает весь наш дом, надежда наша… Ну, вы же знаете нашу Кодзуми, господин?

— Батюшка! — бывший хатамото вздрогнул от того, насколько чистым, невинным был этот голос. Голос стал намного взрослее, но не испортился, лишь получил немного женственности:

— Батюшка! — она выбежала на поворот дорожки к беседке и остановилась.

У неё были розовые волосы. В свете цветущей сакуры они казались совсем белыми:

— Здравствуйте, господин Сакагучи, — отец кинулся к ней и удержал от поклона.

…Она была как ветка в первые дни весны — хрупка, но вот-вот распустятся и листья и цветы. Как солнце в последнюю луну зимы, за день до того, как поднимутся туманы. Как блеск лучей полуденной царицы в слегка подтаявшем насте. Как юность, только-только пробудившая предначертанную красоту…

— Как ваше здоровье, уважаемый господин Сакагучи⁈

Сакагучи дёрнулся, попытавшись дотронуться до своих шрамов, но вовремя вспомнил, что здесь, в свете цветущей сакуры, они не видны — и отдёрнул руку. Незачем привлекать внимание.

— Поздравляю с победой, господин тюдзё.

— Я не тюдзё… — ответил бывший хатамото.

Вздохнул.

И вышел из тени листвы и света лепестков под прямые и яркие лучи света Аматэрасу. Честно. И смотря в её голубые глаза.

— Прошу прощения, мой господин.

Она не дрогнула! Только чуть печальнее стали глаза — печалью за него, такого странного…

…Он сел. Маленькие ножки пробежали по дорожке, маленькие, почти что детские ручки подняли чайник и разлили чай. Где-то за пределами зрения, рядом за столом опустился её отец.

— У нас сакура расцвела. Вам понравилось, господин?

— Да, сакура замечательная.

— А вы видели персиковое дерево⁈ Нет, не это, это какое-то неправильное, там, в углу сада есть…

— Не знаю, смогу ли я посмотреть…

— Почему, господин⁈..

Он попытался поднять глаза к её лицу — получилось только до подбородка. Подбородок совсем детский.

— Прекрасная госпожа Кодзуми, уважаемый господин красильщик. Спасибо за то, что позволили полюбоваться вашим прекрасным садом, (отец напрягся, Кодзуми положила ему ладонь на руку, успокоила), спасибо за великолепный чай. Но… (пальцы девушки крепче сжали ткань кимоно отца)…на войне время идёт иначе. Там, среди звёзд, прошло слишком много лет, и…я по-другому посмотрел на себя. Я… не оправдал надежд, как телохранитель Её Высочества, а ранее оказался негоден как хатамото покойного наследника…

— Но ведь, господин Сакагучи…

— Поэтому, прошу прощения, уважаемая Кодзуми, я решил, что недостоин той судьбы, о которой мечтал, уходя на войну. Новый мой путь я не имею права разделить с кем-либо. Поэтому, простите, уважаемый красильщик, я вынужден отказаться от руки вашей дочери. Прости меня, Кодзуми… я…

Колючий комок застрял в горле. Много красивых, правильных слов настукались об него, и так и не вылетели. Кодзуми, белая, как снега Коцита, стояла посреди беседки. Бывший хатамото отступил на шаг, ещё один… вдруг поклонился ей низко-низко, и резко бросился прочь из этого чересчур красивого сада.

— Отец, проводи… его…

…Господин красильщик догнал его в дверях лавки. Бывший жених приостановился, думая, что его будут удерживать, но отец, Кодзуми, наоборот, открыл дверь.

— Глупый, как же ты сам теперь… Мне, конечно, страшно за Кодзуми… но тебе-то, дурак, в десять раз тяжелее будет! Ты точно подумал⁈

— Подумал, господин красильщик. Поверьте… я делаю это тоже потому, что мне страшно за Кодзуми. Ваша дочь — самая прекрасная женщина, что мне доводилось видеть… я… я поговорил с приёмным отцом, он поможет Кодзуми, если возникнут трудности…

— Ты всё ещё называешь его приёмным отцом⁈ — он вздохнул: — Не знаю я, что ты задумал, но удачи тебе. Иди с миром. И не забывай нас.

— Спасибо… До свиданья, господин красильщик.