Броня Молчания

Имя для звезды

…Гетман и сам не заметил, как задремал. Может, укатали уже старого казака дороги межзвёздных наёмников, может, годы намекали, что уж не двадцать лет, ночь на ногах уже не простоять, а может это всё мягкий ход дрезины — не пыхтящей на стыках рельс и не воняющей как паровозы иных миров, иных рас — люди были просто непревзойдённы по части некоторых штучек…

И не то чтобы он совсем заснул, нет, он отчётливо замечал глазами всё, что творилось за стеклом кабины, слышал ушами все умные слова Кошевого, даже кивал в такт — но в мыслях был совсем-совсем далеко во времени и пространстве, тогда, когда его головастый адъютант даже и не родился…

…Солнце заходило, расплескав цвета заката по всем окаёму. По другую сторону поднимался Шани во всём великолепии своих колец, как обычно расчертивших небосвод коромыслами разноцветных радуг по другую сторону заката. Тут, на Коците, пусть даже он как самый близкий брат похож на родину, никогда не будет таких закатов и рассветов — потому что нет Шани, царящего в небе Полыни, его радуг на рассвете зимы и блеска на исходе лета. Последние минуты перед вечерним сумраком кольца сияли, отражая свет маленького и холодного солнца, даря волнующимся под ветром с моря хлебам драгоценные минуты дня перед ночными сумерками — славный урожай поспевал, если опять не будет войны…

Солёный Волок готовился к весёлой ночной жизни, зажигая огни и затягивая пьяными голосами лихие песни. Стройные казацкие «чайки» устало подбирали паруса, и покрепче пришвартовывались к пристани — сегодня их хозяева будут праздновать успешное возвращение с Дикого Моря, и многим корабликам потребуется не один канат, чтобы не отправиться по пьяному делу в новый поход. А то и в чужие руки.

Солёный Волок был последней остановкой на реке Бессони по пути из устья в Чернолесную Сечь. Когда-то давным-давно один из пшекских магнатов придумал прорыть старый волок, между Бессоной и Черноводной, которым до этого пользовались только солевары, каналом — чтобы катать на яхточке юную чешуйчатую княжну, и сам того не ожидая, открыл путь лихим ватагам на богатый Юг, во владения нагов-иноверцев. Давно уже не казали носа на берега канала ни богатые шляхтичи, ни ломливые хвостатые панночки — выросший на торговом пути свободный, не держащий ответа ни перед гетманом, ни Сеймом, город, сам заботился о кормящем его канале, углубляя достаточно, чтобы могли пройти легкие казачьи чайки, но не тяжелые боевые корабли с магами, если татары бы решили отомстить за разбой. И крепостицу с юга сами поставили, со стражей даже не из казаков — из простых гречкосеев, смело дававших отпор и татарам, и буйным казакам, и пернатым змеям-гусарам магната Юнаса. Окрепли, обнеслись тыном, свою гавань завели — а там и купцы пожаловали, — поняли, где была выгода. Здесь царили и нравы Сечи и больших городов — была воля и казакам, и запретов на баб и прочие развлечения, к которым особенно была строга последняя Сечь на Черноводной, тоже не было — ушлые проходимицы знали все способы обчистить до нитки удачливых хлопцев.

Да и зачем казаку деньга, если шаровары не светятся, да сабля востра, да ружьё заряжено⁈ — разве только на выпивку. Отсюда «чайки» уйдут, загрузившись лишь добротным оружием, чеканным золотом для Сечи (эту долю ни один казак не пропьёт), да ведя за собой новых просмоленных сестёр-корабликов, красавиц-«чаек» изготовлением которых был славен этот городок. И глядишь, со следующей весной выйдут корабли-птицы в Устье, и вероломный Ахия опять не досчитается кого-то из своих черноносых кораблей. А товары и рабы, добытые в честном бою, погрузят на долгие, и хорошо охраняемые караваны, и повезут в Миргород, где за звонкую монету уйдут в руки иноземных купцов, прилетавших на прекрасных и страшных кораблях кто с близких Шукры и Брихи, кто с дружественного Амаля, или даже с далёкой Талаталы…

Корчма, что у старого тына, шумела и шаталась от могучей попойки. Когда-то, на памяти деда Зубилы, она была на самом краю города, и её хозяину платили большую деньгу любители тайных сделок. Но река, запрямлённая в канал, каждый год съедала по клочку восточного край острова, за что жители платили ей тем, что так же, год за годом, постепенно отвоёвывали по кусочку её правого, порожистого рукава. Вот так и вышло, что бывшая прежде на окраине не самая захудалая корчма, оказалась в центре Солёного Волока, прямо перед майданом, ну и естественно, хозяева приложили работящие руки к тому, чтобы как следует развернуться, превратив бывший уголок тайных встреч, в широкий постоялый двор — не без шика, но и не слишком дорогой, как раз то, что нужно весёлому казаку, возвращавшемуся из похода, чтобы отпраздновать удачу, и оплакать друзей, павших в лихом бою.

А вот сам Зубило — тогда ещё не гетман, а семнадцатилетний дурень, которому даже весло доверяли с опаской, не то, что козаков — с веселой ватагой, до различной степени опьянённых удалью да горилкой товарищей, пришедший туда, привлечённый шумом и музыкой.

Вначале, помнится, все хором они дивились богатому экипажу, остановившемуся возле корчмы — да кто такие могли приехать сюда, на таких маленьких и смешных лошадках? Но, войдя внутрь, под музыку скрипки и дуды, от близости нарядных и доступных девиц с собольими бровями, нецелованные казаки и забыли об этом чуде. Да мало ли кто приезжает, когда о них, о казаках, слава гремит на всю Вселенную! Может, действительно потребовалось какому магнату, или даже иностранцу, пара лихих казачьих голов для светлых или тёмных дел — где же лучше узнать достойных и когда же лучше торговаться, как не на большой пьянке? (К чести сказать, больше одного-двух таким образом не наторгуешь — казачьи старейшины даже вдрызг пьяные следили за этим строго, и слишком прытких комиссаров, начавших набирать отрядами, быстро брали под белы рученьки (или что там вместо рук) и вели к гетману — торговаться по правилам. А то и вовсе в Бессону-реку, если не проявит уважения).

Зубило, выплясав третий танец, хвастался новой плёткой из змеиной кожи пред служивым казаком, из сердюков.

— Нет, — говаривал тот: — Разве ж это настоящая кожа?

— Из кожи шляхтецкой дочки! — гордо возмущался Зубило.

— Так из сброшенной же! Небось, у неё и купленной, так, хлопец⁈ — пытал он по-дружески красневшего парня: — Много она с тебя содрала за свою шкуру-то⁈ Тут ни гибкости, ни хлесткости не будет. Настоящая кожа — с живых, через неделю после линьки, три червонные ленты от головы до хвоста — и в косу сплести. Тогда износу не будет! Особенно, если со спины колдуньи…

Отвернулся, обиженный хлопец, что не заценили его обнову, и тогда заметил, что в одном углу сгрудилась уж очень необыкновенно большая группа козаков и городских. Ещё не очень-то пьяный, он поднялся, отодрал от себя нацелившуюся на его кошель потаскушку, и, решительно подойдя в этот угол, одним движением освободил лавку от своих соратников. (Он, выпивший всего пол-бочонка горилки, был трезвее всех в корчме, трезвее, даже чем скрипач и хозяин, а в плечах тогда был ещё шире, чем сейчас) Скинул всех на пол, извинился, и посмотрел, на чего это они дивились…

И, о Господи Боже! — таких девок никогда не видел юный демон! Сама вся такая маленькая, но красивая, как дорогая безделушка, которых он не раз видел среди захваченных у татарвы товаров. Маленькие, игрушечные ручки, тоненькие крылья, крепкая, аппетитная грудь, натянувшая донельзя полупрозрачную блузку, когда её владелица посмотрела на него. Полные губы, которые так хотелось поцеловать, и — о чудо! — цветные, серо-зелёные глаза, с кошачьим зрачком посередине.

«Ты, значит, здесь вышибалой работаешь?» — спросила она, и своей крохотной ладошкой прижала светлую косу к нежной щеке, отчего Зубило был готов выть от восторга.

«Что?.. Тога…» — не мог найтись молодой казак, все тяжелее наваливаясь на стол, и понимая, что скоро горилка в его жилах и её красота возьмут своё. А она улыбалась, и в его тени её лицо со вспыхнувшими глазами становилось всё краше… А потом незнакомка вскочила — юбочка её едва-едва прикрывала самый срам, да и то так облегала, что и нужды в ней не было, — и протянула к нему руки.

Он подхватил, обнял её одной рукой под голые колени, почувствовав, какая горячая у неё была кожа, а она сама легла на другую, как ребёнок — легонькая, так покорно прижалась к нему, что всё его тело словно сгорело в сладостном огне.

«Ты кто такая?» — спросил он её, не замечая, как поднимается наверх, в комнату.

«Неважно» — ответила она, и он увидел, как в страстном вздохе киль грудины рвёт дорогую заморскую ткань тоненькой блузки.

«Зови меня звездой»… — поцеловала его она и заставила смотреть в свои глаза…

Стрёкот пронёсшейся над ними летающей колымаги оторвал гетмана от сладостных воспоминаний.

— Черти! — выругался водитель-человек: — Им же сказано — до подтверждения не покидать постов, так эти дурни, едва тревогу отменили, уже домой рванули!

— Что? Кто⁈ Какую тревогу?

— Гетман, послухайте, как Марчантар ругается. Кто-то на Стене пошутил, дал отбой по городу, — объяснил Кошевой: — Это горе-войско и радо было посигать с постов до хат и жинок. Кум комиссар вон и матюком и добрым словом просит, чтоб не верили.

— А тут уже и на вихрелётах погнали, — добавил машинист.

— Тревога? Вихрелёт? — гетман задумался: А ну-ка, давай за этой колымагой! Поворачивай! Это принцесса!

— Есть, — однако, сразу повернуть не удалось — пошел встречный, так что они порядочно удалились от места встречи.

— Она специально дала отбой тревоги, чтобы выключились зенитки, — пояснял гетман тем временем Кошевому и подбежавшим на крик «принцесса» хлопцам: — Помните, во время второго штурма тоже рано отбой дали, и нам пришлось за шкирку тащить пушкарей к пушкам? Вот так. Зря Марчантар ловил её в подвале — она через дымоход вылезла!

…Брошенный вихрелёт они нашли у стен следующей централи — и никаких следов вокруг. Зелёноглазая дьяволица снова была на шаг впереди. Если не на два…