Туристы. О путешествиях во времени

Глава средняя Война — это ад…

Место действия: д. Чижи, Украина. Дата: отктябрь 1941. Время: день.

Жители деревни Чижи ещё вчера до последнего не верили в то, что началась война. Он успокаивали друг друга, говоря, что их просто пугают войной, что враги не прорвутся, повернут назад и всё закончится… Но в полдень из Еленовских карьеров приехал лейтенант Комаров. У него был автомобиль «ГАЗ-М1», перекрашенный в болотно-зелёный защитный цвет, на колёсах которого налипло столько грязи, что вообще удивительно было, как он проехал по раскисшей от дождей, глинистой грунтовке.

Катерина кормила своих кур, выгнав их из курятника на задний двор, когда в ворота к ней неожиданно постучали. Катерина удивилась: она никого так рано не ждала… Её муж Федор — в поле, и будет работать там до вечера, ремотировать трактора…

Оставив кур клевать, она бросила ведёрко с остатками проса и побежала к воротам, чтобы увидеть того, кто так усердно колотил в них кулаком. Небо слегка развиднелось, и дождь перестал, превратившись в сырость, но с запада надвигалась новая туча — грозовая, похожая на высокую тёмную гору.

— Видчиняй, хозяйка! — крикнули за воротами, когда Катерина приблизилась — недобро как-то крикнули, страшно. Катерина поёжилась, отодвигая задвижку и открывая крепкую калитку.

— Доброго дня, Катерина! — незваный гость громко поздоровался, и Катерина тут же узнала его.

За калиткою, на пыльной дорожке стоял Петро, их с Федором кум, а за спиной его, над верхушками соседских яблонь, разрасталась эта туча, которую то и дело рвали острые молнии. В высоком небе летели клином журавли — летели на юг, покидая дом, чтобы переждать холодную и голодную зиму. Катерина с детства знала Петра, но в этот раз, увидав его, испугалась — зелёная гимнастёрка и пилотка, в которые был одет её кум означали только одно: до их мирной деревушки добралась война. Это не байка, а страшная правда, и Петра уже призвали на фронт, а к ним он пришёл совсем не в гости, а для того, чтобы увести с собою Федора. Навсегда. Катерина попятилась и в страхе решила прогнать Петра, но вдруг её остановил резкий окрик:

— Гражданка! — крикнул незнакомый голос, и Катерина застыла, часто моргая. Из-за Петра выдвинулся незнакомый человек в такой же гимнастёрке, только с какими-то нашивками, а на голове его низко сидела фуражка. — Лейтенант Комаров! — представился он, рубленым движением отдав солдатскую честь.

Катерина торчала на месте, не шевелилась и молчала — боялась, а лейтенант Комаров раскрыл свой чистый блокнот, провёл пальцем по строгим записям и поднял на Катерину свои суровые глаза.

— Гражданин Онопко Федор здесь живёт? — сухо осведомился он, а Петро около него виновато топтался в своих солдатских сапогах, будто извиняясь за то, что привёл Комарова к дому Катерины.

— З-здесь… — едва не задыхаясь, выдавила Катерина, а потом собрала всё своё мужество и громко крикнула прямо в лицо этому страшному лейтенанту:

— Я вам не отдам его! Уходите!

Петро подался назад — ожидал, что Комаров рассвирепеет и закричит на Катерину, но лейтенант только опустил глаза и тихо пробормотал:

— Извините, я уполномочен провести призыв.

— А… можно… можно Федора оставить? — Катерина поняла, что разум покидает её, забилась в истерике. — У нас дочь…

— Ничего не могу поделать, — лейтенант Комаров пытался казаться твёрдым, хотя по-настоящему едва заставлял себя выдавливать заученные фразы.

Из глаз Катерины сами собой полились слёзы, в ушах зашумело… Петро показал Комарову куда-то на дорожку, Комаров обернулся, и Катерина тоже посмотрела и увидала, что возвращается Федор — весь в машинном масле, одетый в рабочую робу. Он даже не переоделся, так спешил домой, а за ним едва поспевал местный парень Грыць, шестнадцати лет от роду. Грыць рвался в армию — Родину защищать, и за ним, кудахча, бежала его мамка — грузная баба Параска, хватала Грыця за руки и громко причитала, на всю деревню:

— Гой, сынку, та за що мени воно таке??

— Онопко Федор? — уточнил лейтенант Комаров, когда они приблизились.

— Я, — согласился Федор. — Здравия желаю.

— Феденька… — всхлипнула Катерина, заливаясь слезами и подалась к нему, но Федор отстранил её, понимая, что от призыва не уйдёт. Кум его, Петро жил в соседней деревне Нижинцы, которую уже заняли немцы.

— Гражданин Онопко, вы призваны в ряды Красной Армии, — лейтенант Комаров сообщил Федору новость, которая для него давно уже была не новость. Федор догадался, что его заберут в армию в тот день, когда забрали Петра.

— А я у вас есть? — спросил Грыць, надеясь на то, что и его тоже призовут — мамке на зло.

— А как же вас звать-величать? — осведомился лейтенант Комаров, как показалось Грыцю, насмешливо, будто видел его насквозь, и знал, сколько ему по-настоящему лет.

— Коваленко Григорий, — ответил Грыць, а баба Параска дёргала его за рукав и за жилетку, причитая, чтобы он домой топал, и на рожон не лез.

— Так, Коваленко Григорий… — забормотал лейтенант Комаров, выискивая в своём списке фамилию и имя Грыця. — Нет! — сообщил он, не найдя. — Лет вам сколько?

— Шестнадцать… — пробормотал Грыць, догадываясь, что его не включили список потому что ему лет маловато, не дорос…

— Зелен ты ещё, сынок! — заключил лейтенант Комаров и подмигнул бабе Параске.

— А я… а я в партизаны пойду! — обиделся Грыць, топнув ногой. — До батьки Василя в отряд!

— Додому пошли! — баба Параска ухватила Грыця под локоток и насильно поволокла по тропинке, к своему двору, чтобы посадить его в хате на лавку и пирогами пичкать. У них есть рыжий кот Васька, и Катерина видела его, как он сидит на крыше их хаты, помахивая толстым полосатым хвостом. Баба Параска уволокла Грыця и захлопнула за ним ворота, а лейтенант Комаров протянул Федору какую-то свою бумагу и чернильницу-непроливайку.

— Распишитесь! — потребовал он от Федора, а Катерина слышала его слова как через тёмную холодную воду — приглушённо, жутко… Как она скажет дочке о том, что папку на войну забрали, и он… Нет, Катерина гнала от себя плохие мысли… эта война ненадолго, и Федор через недельку вернётся.

— Я неграмотный… — признался Федор лейтенанту Комарову, глядя на носки своих грязных сапог.

— Хоть корючку какую нарисуй… — буркнул Комаров, протягивая Федору ручку с пером.

Федор взял ручку неуклюже своими толстыми замаранными пальцами, попытался что-то нарисовать в маленькой клеточке и тут же спустил с пера кляксу…

И это был последний раз, когда Катерина видела его… как в тумане, призрачно так, как не по-настоящему. Федор обнял её на прощание, а Катерине казалось, что это происходит не с ней, или это сон такой, она откроет глаза, и всё будет по-прежнему. Она даже и не вспомнила, что не закрыла кур, и не видела, как куры её выскакивают мимо её ног и разбегаются по сторонам — Катерина всё смотрела вслед лейтенанту Комарову и Петру, как они уводят Федора, и скрываются за поворотом. И журавли в небе кричали так протяжно, так жалобно…

Место действия: городской посёлок Еленовские Карьеры, Сталинская область, Украина. Дата: Начало октября 1941 года. Время: Конец ночи.

…На исходе ночи утихли ночные птицы, наполнив лес почти мистическим молчаньем. Луна зашла, покинув сереющее небо, и прекратился ветер, сделав сырой воздух неподвижным, словно стеклянным. Ходила туманными тропами мрачная тишина, пожухшие листья, медленно кружась, опадали с мокрых ветвей, ложились на холодную землю рыжим ковром. Над острыми вершинами высоких елей блекли недобрые звёзды, туман покидал бескрайнюю степь, отползал обратно, в болотистую лесную глушь. Среди жухлых ковылей занимался холодный рассвет.

За наполненным непролазными болотами лесом, за степью и полем стоял городской посёлок Еленовские Карьеры, тихий в своё последнее мирное утро. В сизой дымке дремали дома и магазины, новый театр, который только что построили, пустые торговые ряды и высокое здание райкома. Но напуганные люди не спали. Все жители этого городского посёлка, несмотря на холод и дождь, собрались у западной границы, у самого страшного леса, из которого вот-вот придёт беда. Им раздали лопаты и мешки и приказали строить баррикады — насыпать в мешки тяжёлую, мокрую землю и укладывать их друг на друга, отгораживая город от тёмного поля, за которым поднимались к ночным небесам острые верхушки лесных деревьев. Мирные песни сверчков, крики ночных птиц и шорох листвы тонули в гомоне голосов и топоте многочисленных ног. Здесь было много людей: жители Еленовских Карьеров, которым всё не разрешали эвакуацию и солдаты Красной Армии. Одни из них, потея, рыли окопы, строили укрытия из брёвен и земли, одни — пихали тяжёлые страшные пушки, из которых бьют по танкам.

— Насыпаем, насыпаем! — во всё гороло орал лейтенант Комаров, а люди поспешно наполняли землёю крепкие мешки. Их передавали из рук в руки и поспешно укладывали друг на друга, строили баррикады.

В небе над городом висели тяжёлые тучи, иногда срывался мелкий моросящий дождик. Сырой ветерок шевелил волосы людей, иногда прохватывал до косточек, но люди продолжали работать: мужчины таскали мешки, а женщины лопатами рыли противотанковый ров. Они были здесь все, кроме немощных стариков, лежачих больных и маленьких детей — жители Еленовских Карьеров вышли на защиту своего города от страшного врага и готовились принять сметрельный бой, любой ценой отстоять свою родину. Войска Красной армии собирались недалеко от города — работая на баррикадах, люди видели не только солдат, как те строят блиндажи, копают окопы, занимают боевые позиции, но и страшные броневые машины, которые собирались прямо в поле, разворотив зелёные всходы своими тяжёлыми гусеницами. Значит, беда близко, и это — страшная беда, раз они так мечутся в своих зелёных гимнастёрках, устанавливают пушки, заряжают ружья… Только вчера в Еленовских Карьерах прошёл призыв — приехали суровые армейские офицеры и силой увели тех, кого посчитали годным воевать. Их просто поставили в строй и повели по мощёным улицам неизвестно куда… в никуда. Матери бежали вслед за молодыми своими сыновьями, проливая слёзы, жёны не пускали мужей… но их просто отогнали и пригрозили расстрелом. За измену Родине.

На баррикадах здоровых мужчин не было — трудились лишь старики, женщины, мальчишки да калеки, которые не могли бежать в атаку.

— Говорят, эта война ненадолго, до нас не дойдёт… — проскрежетал соседу худой лысый мужик с редкой бородёнкой непонятного цвета, который не очень-то стремился рыть тяжёлую и вязкую от воды глинистую землю — отлынивал потихоньку, думая, что этого никто не замечает.

— Та на нас танки прут, дурачина! — свирепо одёрнул его лейтенант Комаров, залепив тумака. — Работай давай, не стой!

— Та ну тебя! — буркнул лысый мужик, который едва отрывал полный мокрой глины тяжёлый мешок от грязной, раскисшей земли.

— Ты чего не в армии? — заметил его сосед — однорукий калека, потерявший руку свою ещё в Германскую войну. — Руки-ноги то целы!

— Дык больной я… — прокряхтел лысый, дымя цигаркой вместо того, чтобы строить баррикады.

— Трусливый! — плюнул однорукий, который набрал мешков больше, нежели лысый своими двумя руками…

— Глядите-ка! — лысый вдруг перестал спорить с одноруким и уставился куда-то вдаль, в поле, тыкая своим пальцем, будто желая что-то показать.

— Ну и что там? Вши? — недовольно буркнул однорукий, не переставая насыпать. — Давай-ка копай, а то лейтенанта позову!

— Та нет, гляди: бежит! — это подошёл охромевший дядька Антип, который накануне просился в армию но его не взяли из хромой его ноги.

Лысый не соврал — через поле, оступаясь, спотыкаясь и падая временами, действительно, нёсся человек — в плохоньком каком-то плащике, в шляпе грязной да в замаранных клетчатых брюках. За ним тянулся полосатый шарф, а потом этот шарф сорвался да так и остался лежать на земле, потому что этот странный беглец не стал его подбирать.

Как сумасшедший, перепрыгнул он через заготовку окопа, толкнув молодого солдатика со смешной фамилией Сергунчик, а потом — забежал на неготовые баррикады, встал прямо на мешки и принялся громко орать панически маша руками:

— Убегайте! Убегайте! Эвакуация! — вереща, он брызгал слюной, пускал «петухи», едва не срывая свой писклявый голос.

— Ты что, чёрт?? — лейтенант Комаров подбежал к этому паникёру, схватил его за руки, принялся стаскивать. — Чего орёшь, дьявол??

Не хватало ещё, чтобы эти гражданские побежали и устроили давку вместо того, чтобы возводить баррикады.

— Слезай… — кряхтел Комаров, пытаясь заломить паникёру руки и убрать с глаз долой. Но тот упёрся, порывался стукнуть Комарова кулаком, и всё кричал, как заведённый, судорожно вдыхая воздух:

— Они уже здесь, за лесом! Они нападут через час! Чего вы копаетесь?? Вас же сейчас зароют всех! Антип! Антип! Ты же знаешь, твои уже в оккупации!

— Та сгинь ты! — Комаров начал ругаться, угрожать паникёру расстрелом, изо всех сил спихивая его прочь с баррикад.

— Ну, я тебе, Антип, покажу!! — зарычал он на хромого Антипа, чей кум Егор и впрямь оказался в оккупированной деревне.

— Та я не знаю, хто це, товарищ лейтенант… — принялся оправдываться хромой Антип, опустив лопату, которой набирал землю в мешок.

— Пшёл! — Комаров, наконец-то спихнул паникёра вниз, где солдаты рыли окопы. — Расстреляю! — рычал он и вытаскивал пистолет, чтобы и впрямь пустить в него пулю, но вдруг замер. Люди, которые до появления этого типа усердно работали, кидали мешки, лопаты, вёдра и бегом убегали с баррикад, визжа околесицу.

— Та… чёрт! — Комаров бросил паникёра и побежал назад на баррикады, чтобы собирать разбегающихся людей, однако те невменяемо разбегались, не замечая даже его выстрелы в воздух.

— Да куда вы все?? — Комаров поймал одного, на чьём лице оказались панические слёзы. — Работать! Защищать город!

— Ты нам, вояка, не указ! — сзади на Комарова напала его пышнотелая жена, пихнув. — Пусти Ваньку, нам собраться надо! — она пихнула Комарова покрепче, оттолкнув от Ваньки, и, схватив его в охапку, помчалась куда-то, смешавшись с пёстрой толпой других людей.

Лейтенант Комаров оступился на мешках и чуть не свалился в незаконченный ров, повернул голову и увидел, что солдаты прекратили копать окопы и смотрят на него своими глупыми глазами.

— Так, чего уставились?? — разозлился лейтетнант Комаров, замахнувшись кулаком. — Рыть окоп!

— Есть, — солдаты вернулись к рытью без энтузиазма — как же, люди разбежались, им придётся всё самим делать — и рыть, и баррикады достраивать.

А Комаров принялся искать проклятого паникёра, чтобы расстрелять его наконец, но его почему-то и след простыл… словно исчез, как окаянный лешак, про которых тут травят глупые байки.

Паникёр нырнул в темноту, будто бы исчезнув, солдаты принялись за работу и никто не знал, что этот странный человек бежит сейчас через поле к лесу, за которым лежали занятые немцами деревни. Он пригибался ниже, к земле, чтобы быть менее заметным, однако теперь в нём не осталось ни тени паники. Незнакомец бежал ритмично и ровно, прибежал на опушку и приблизился к кордону из колючей проволоки, за которым начиналась «Германия» — по ту сторону проволоки всё принадлежало фашистам, и из полосатой будки высунулся суровый немец в дождевике и надвинутой каске, поднял автомат и рыкнул:

— Хальт!

Человек остановился, поправляя шляпу, и спокойно полез в карман, чтобы что-то там найти. Фашист наблюдал за ним со сдвинутыми бровями, а незнакомец хранил гранитное спокойствие — он протянул ему бумагу как должное, будто ничего такого не случилось и он делал это много раз…

Наделённый широченными плечами и низеньким обезьяньим лобиком, фашист надвинул на свои свирепые глазки круглые очки и сделался нелепым: горилла в очках. Похрюкав широким носом, он вперился в бумажку незнакомца, прочитал и… без лишних слов распахнул ворота, пропуская его за проволоку, как своего. Отдав честь, гориллообразный солдат запряталася обратно в будку, а незнакомец, в который раз поправив свою шляпу, жуткой тенью неслышно шмыгнул к крутому берегу лесного озера, где над водой ждала его другая тень — куда более опрятная, в фуражке.

— Ну? — осведомилась эта опрятная тень, повернув к пришедшему свою голову. А тот в свою очередь вытянулся, подняв правую руку, после чего уселся рядом с тенью в фуражке, и тихо заговорил:

— Герр группенфюрер, задание выполнено: в городе паника.

— Отлично, Заммер! — тихо ответил этот группенфюрер, растянув кривую усмешку. Он перевёл свой взгляд с лица Заммера на спокойную воду озера, ведь смотреть на неё куда приятнее, и осведомился:

— Вы в курсе, что будете вести пехоту на прорыв?

— Яволь, — кивнул Заммер, избавившись от мятой шляпы и обнаружив на своей голове безупречную и популярную стрижку под «полубокс».

— У меня на этот город интересные планы! — прошипел группенфюрер, сжав кулаки. — Только попробуйте мне сдуть — пойдёте не только под трибунал, но и на кол! — зловеще пообещал он, после чего встал и ушёл с берега, оставив Заммера одного — сидеть, слушать, как грохочет где-то выпь, и думать, с какой стороны ему лучше всего будет напасть, чтобы не подвести сурового начальника. Это озеро местные «дикари» называли Медвежьим, хоть медведей в этих краях никогда не водилось, водились только байки про страшных русалок, которые вроде как вылазят из прозрачной воды, раскачивая водяные лилии, и утаскивают того, кто вздумает засидеться ночью на высоком травянистом берегу. Карл Заммер был не робкого десятка — имея звание штурмбанфюрера СС он уже не один раз вёл пехоту на прорыв, устраивал диверсии в стане разных врагов, шпионил… но что это там плеснуло у того дальнего берега? И белые чашечки лилий у самой тонкой кромки песка закачались на маленьких волнах, будто кто-то сейчас вылезет из воды… А вдруг в этих древних местах, овеянных легендами, по-настоящему русалки водятся?? Карл Заммер решил не задерживаться на этом берегу — он встал и ушёл, чтобы не попасться русалке на ужин…

За Медвежьим озером, отделенная небольшой полоской леса, стояла маленькая деревня, которая носила простое местное название — Чижи. Обычно, в такие тихие ночи Чижи мирно спали, но в эту страшную ночь в каждой низкой хате горел свет.

Недалеко от Чижей прошли бои — немцы прорвали оборону, разбив части Красной Армии в прах и пух, и вторглись в беззащитную деревеньку прямо посреди ночи. Грязные, ободранные, уставшие после тяжёлого боя — они расселялись по хатам, пулями выгоняя хозяев в дождливую ночь, заставляя отдавать еду, латать свои мундиры и перевязывать раны. Селяне проснулись ещё задолго до того, как враги, разметав заборы страховитыми своими машинами, ворвались в Чижи — их разбудил вой снарядов и грохот взрывов, трясущаяся земля, падающая с полок посуда. Многие побежали прятаться в погреб, а над их домами с рёвом летали самолёты, сбивая друг друга. Сбитые падали, дымя, врубаясь в землю так, что всё вокруг начинало дрожать, а грохот был такой, что впору можно было оглохнуть, в нём тонули все другие звуки. Воздух быстро забился удушливым едким дымом, а над Чижами летал страх. Жители съёжились в погребах, обнимая детей — молились и плакали навзрыд, а потом — пришли враги…

Хаты, почернелые и тёмные, торчали в беспорядке, как грибы, в унылом мраке этой тающей ночи, наполненной страхом. Катерина тоже боялась. Накануне враги разбили полк, где служили Петро и муж её Федор, но они не погибли — вчера в Чижи приходил из лесу Грыць и сказал, что оба сбежали из плена и попали к ним в партизанский отряд. У Катерины словно гора свалилась с плеч — она уж думала, что Федор погиб, а он — живой и скоро будет дома. Грыць сказал, что сегодня ночью он придёт навестить их с дочкой, и Катерина ждала… Но Федор не пришёл — вместо него пришли враги. Как и соседи, Катерина пряталась в погребе, прижав дочку к себе, а вокруг неё всё ревело и тряслось так, что валились с полок банки с соленьями, разбиваясь о пол. Катерина забилась в самый угол, где не было ни полок, ни банок — чтобы острые стёкла не поранили дочку. Девочка плакала, вымачивая слезами её сорочку, а Катерина — лепетала молитвы сквозь рвущие душу слёзы. А потом стихло — но это была не умиротворяющая тишина обычной ночи, а жуткое безмолвие смерти. Будто все погибли, и Чижей бльше нет — давящая тишина, буквально, душила… Катерина оставалась в погребе — до последнего надеялась, что враги разбиты, отогнаны назад, и здесь не появятся… А если и не разбиты — они в Чижи не пойдут — что им делать в мизерных нищих Чижах, когда впереди — Еленовские Карьеры? Вокруг неё оставалось тихо — лишь дочка жалобно всхлипывала на коленях, и Катерина, наконец, решила выглянуть из погреба наружу. Хата оказалась цела — только тарелки упали да ваза с васильками, которую они с дочкой поставили на стол, опрокинулась, вымочив свежую скатерть. Отпустив дочку, Катерина нашла свечу и зажгла её, чуть разогнав тёплым светом страшную темноту. Можно было бы считать, что ничего не случилось, если бы не этот удушливый дым, гарь, копоть — тут всюду осела копоть, и белая скатерть на столе оказалась противно серой.

— Мама! — дочка дёргала подол её юбки, но Катерина не сразу заметила это. Она прислушивалась к тишине и слышала, как разрывают эту тишину какие-то странные чужие звуки: лязганье, пыхтение… Катерина посмотрела в окошко и увидела свет — чуждый, жуткий яркий свет, который вдруг ударил со двора и будто ослепил. Катерина в ужасе отшатнулась, понимая, что беда таки случилась…

— Мама! — дочка снова дёрнула её юбку, Катерина наклонилась к ней…

ХРЯСЬ! — в сенях раздался громкий треск, а за ним — грузный топот, Катерина мигом спрятала дочку за себя и выхватила из печи ухват.

Топ! Топ! Топ! — медвежьи шаги приближались, а спустя пару минут возникло чудище — отвратительный толстый фашист ввалился в её чистую кухню в своих страшенных грязных сапожищах, захрюкал, оглядев её скарб своими вороватыми глазками, и широким шагом направился прямо к ним, тряся своим рыхлым пузом, затянутым в серый мундир.

— А-а-а-а! — Катерина слышала, как закричала её дочка, вцепившись в неё обеими ручками.

— Не бойся, маленькая, — выдохнула она, борясь со страхом и со всей силы навернула фашиста ухватом по каске, как только тот приблизился к ней, чтобы схватить. Фашист мерзко булькнул и осел на пол, распластав телеса, а Катерина, схватив дочку на руки, метнулась к распахнутой крышке погреба, чтобы схоронться в нём, сбежать в подземный ход… Ход существовал ещё со времён её деда, который построил этот дом — он и прорыл в погребе подземный ход, длинный узкий лаз, который ведёт прочь из деревни, к Медвежьему озеру. Дед Катерины, бывший царский цирюльник — боялся, что коммунисты придут и расстреляют его — вот и сделал для себя лаз, чтобы вовремя сбежать. Деду лаз не понадобился, а вот Катерине впору придётся…

— Хальт! — перед ней выросли два рослых фашиста, направив свои ужасные дула, а Катерина, озверев, взмахнула ухватом, целясь в их стальные головы. Но они были сильнее — ухватили её за руки, повалили…

— Мама! — дочка кричала, вжавшись в угол, а фашисты тащили Катерину прочь из хаты во двор…

— А… Шайзе… — ругался толстый фашист в звании обер-лейтенанта, поднимаясь на ноги и потирая побитую башку. — Доннерветтер…

Протащившись через всю кухню и оставив грязные лепёхи на вымытом полу, он вышел в сени, пересёк двор, плюнув на грядки, и отправился к соседям — к бабе Параске. Ему приказали заставить селян накормить солдат, однако с едой что-то не клеилось. Селяне разбегались и прятались, не желая сотрудничать, а в их замшелых хатах вешались мыши — в одной хате обер-лейтенант нашёл древнюю бабку и чёрствую краюху.

— Эссен! — обер-лейтенант потребовал еды, показав руками, будто ест, но бабка покачала своей трухлявой головой и проскрипела странное слово: «Колхоз»…

— Шайзе… — обер-лейтенант плюнул на бабку и отправился в другую хату, где… ухватом по голове получил от хозяйки.

После этой неудачи обер-лейтенант потащился в третью хату… Он бы расстрелял и бабку, и эту сумасшедшую с ухватом — за милую душу бы прикончил, но герр группенфюрер отдал однозначный приказ: местных «дикарей» пока не трогать, что связало ему руки. Ругаясь, он потопал в очередной двор, разломав сапогами хлипкую калитку, вломился в хату, сокрушив дверь…

— Вот тебе! — внезапно на него набросилась хозяйка с вилами, прыгнула, пытаясь заколоть.

— Шайзе… — обер-лейтенант чуть не расплакался от бессильной злобы — он бы и эту бабу накормил свинцом — если бы не суровый приказ. Перехватив острые вилы в полёте, он отобрал их у бабы, выкинул… Баба рычала, злобно зыркая, а обер-лейтенант попытался уговорить её принести хоть какую еду, а то герр группенфюрер его самого расстреляет за такую плохую работу.

— Ляйзе, фрау… Чшшш… Нихт шляген, битте (Тише, не бейте, пожалуйста…)… Ми вас не фбивать, нихт приказ… — прокаркал оберлейтенант, выставив вперёд руки, чтобы как-то успокоить эту хозяйку, которая, казалось, высматривала момент, чтобы заполучить назад свои вилы и продырявить его ими насквозь.

— Я хотеть эссн… эссн… — обер-лейтенант снова сделал жест, будто вилкой кладёт в рот пищу. — Эссн, ферштейн?

Хозяйкой хаты была баба Параска, мать Грыця. От страха она принялась рюмсать, не понимая, чего хочет от неё чудовище — мельтешит тут ручищами своими, каркает, как ворона…

— Ну эссн, ферштейн… сало? — добивался от неё фашист, а баба Параска в углу выдавила, наконец:

— Жрать, что ли хочешь?

— О, йа, йа! — закивал обер-лейтенант. Наконец-то ему повезло: хоть одну понятливую нашёл… — Шрать, сало!

— Та нема в меня сала! — выплюнула баба Параска, топчась. — Коммуняки все у колхоз свой заграбастали, а мене кулачихой обозвали! Пара поросят только й е, до корова одна, та все худые, мов коты!

— Шайзе… — обер-лейтенант только вздохнул и потопал во двор, чтобы найти хоть тех поросят, чтобы лишний раз не злить сурового начальника. А то расстреляет ещё, а у него — дети…

— Стой, не губи! — баба Параска поняла, что немец сейчас заберёт её поросят, и помчалась из хаты за ним, чтобы помешать.

Выскочив, баба Параска увидала у себя во дворе фашистов. Разозлённые тем, что в Чижах нечего есть, они принялись разбой: кололи её тощих поросят, тянули из хлева её корову Ромашку — единственную в селе корову — тоже чтобы заколоть и слопать.

— Ой, не губи, не губи!! — баба Параска в яркой косынке заносилась вокруг хлева, истерично замахала руками и завизжала-завизжала, отпихивая худого немецкого солдата от коровы.

— Форт! — выплюнул немец, толкая её локтем. — Шайзе…

— Не губи-и-и!! — залилась истерикой баба Параска, падая на колени в грязь, а выпущенные из свинарника поросята разбегались по всему разорённому двору. Сын её Грыць убёг давеча в лес, прихватив собой лишь хлеба краюху, да древний вещмешок, который ему ещё от деда остался, напихав туда нужного и ненужного. Баба Параска отвернулась на минуточку, потому что кот Васька набедокурил, свернув на пол крынку сметаны, а Грыця тем временем и след простыл.

Немец переступил через бабу Параску, занеся свою длинную ногу, и поправил на плече автомат. О не пристрелил её лишь потому что генерал отдал приказ пока не трогать их. Баба же Параска ухватила одного поросёнка за задние копытца, а он лягнул её и убежал, визжа.

Из низкой Параскиной хаты, футбольнув кота Ваську тяжёлым сапогом, выпростался обер-лейтенант, потопал через задний двор. Его пузо нависало, трясясь, а жирные щёки лоснились от пота. Кот Васька выгнул спину, взъерошив свою пушистую шерсть, зашипел и, сверкнув зелёными глазами, сбежал под крыльцо.

— Ну, как свинина есть? — спросил обер-лейтенант у того солдата, который переступил через бабу Параску.

— Никак нет, — пробурчал уставший и подраненный солдат, уползая от голодного обер-лейтенанта в хату. — Разбежалась… И эта… фрау… тут ревёт…

— Лентяй! — взвизгнул обер-лейтенант и принялся сам бегать по двору, отлавливая проворных поросят, которые носились тут повсюду в призрачных утренних сумерках и прятались, не даваясь в руки.

Обер-лейтенант гонялся за ними с остервенением, как тигр, и неуклюже, как очень толстый тигр… Как вдруг под ноги подвернулась свиная кормушка. Оберлейтенант не заметил её в полумгле, на полном скаку споткнулся и обрушился прямо в свиные помои, подняв брызги своим тяжеленным телом.

— Доннерветтер… шайзе… — обер-лейтенант принялся отплёвываться и ругаться напропалую. Свиные помои на вкус были отвратительнее крысы, да и мундир он испортил вконец.

— Так тебе и надо, ирод ползучий! — баба Параска злобно погрозила ему кулаком и тоже скрылась, дабы обозлённый позорной неудачею фашист её не расстрелял.

— И что вы тут делаете? Возвращаетесь к своим великим предкам? — обер-лейтенант услышал над собой ехидный голос, поднял зажиревшую голову и увидал майора Баума, который, прогуливаясь по двору, заметил его в свиной кормушке.

— Хайль Гитлер! — обер-лейтенант поспешил вытянуться по уставу перед старшим офицером и встал во весь рост прямо в кормушке. Свиные помои стекали с его рукавов и плечей.

— Приведите себя в порядок, пока герр группенфюрер не увидел вас! — Баум больше посоветовал нежели чем приказал и нервно удалился со двора. Он ждал возвращения своих разведчиков, которых он отправил оценить силы русских, и поэтому — заметно нервничал.

Из чужого двора, ёжась от неприятного холода, выбрался начальник оккупационной полиции по имени Евстратий Носяро. Он был из местных, из деревни Нижинцы, которая стояла недалеко отсюда — тощий рыжий мужик, на грубом лице которого сидел крошечный младенческий носик. Поморгав своими подлыми глазками, он сплюнул на землю, на чужую капусту, и быстро зашагал к окраине деревушки, за которой начиналось широкое колхозное поле.

Поле было совсем испорчено: разворочено снарядами, залито машинным маслом и занято танками, а так же — серыми крытыми грузовиками, в кузовах которых лежали под брезентом громоздкие металлические детали. Всю ночь здесь, не прекращаясь, кипела работа: механики спешно собирали какую-то огромную машину, вытаптывая озимые тяжёлыми своими сапогами. Евстратий Носяро держался подальше от этой машины: боялся её жуткого вида. Она упиралась в мягкую землю металлическими лапами, похожими на лапы гигантского паука, которые заканчивались блестящими острыми когтями. Один такой коготь насквозь проткнёт человека или запросто перережет его пополам… Механики успели прикрутить шесть из восьми лап механического чудовища, и сейчас прикручивали две последние — лапы-руки с острыми клешнями, которые запросто могли схватить и поднять танк. Механики торопились: машина-чудовище очень скоро должна была вступить в бой.

За сборкой гигансткого паука наблюдал человек, затянутый в чёрный кожаный плащ, в чёрной фуражке на гордой голове — он единственный, кто не суетился, не копошился, не бегал и не нервничал. Он стоял прямо, сложив за спиной свои длинные руки и с ледяным спокойствием наблюдал, как собирается его главное секретное оружие. Рядом с ним торчали ещё два немца — пониже и покургузее — один из которых был так же одет в военную форму, а второй — носил гражданский плащ с гражданским костюмом. Евстратий Носяро издалека заметил эту высокую прямую фигуру в окружении двух других и замедлил шаг, не спеша попадаться им на глаза. Начальник полиции тащился за плетнём, не выходя на поле, тупо пялился на «паука» и не заметил кувшин. Кувшин сушился, нанизанный на столбик, а неуклюжий Носяро наткнулся на него плечом, спихнул и разбил.

— Тю, ты, леший! — негромко ругнулся начальник полиции, пиная осколки немецким сапогом. — Понавесили!

— Евстратий! — внезапно его окрикнули, и начальник полиции вздрогнул от неожиданности…

— Ви есть идти тут! Не есть ползать, как крыс!! — кричал немец в гражданском плаще, пища злобным писком, а высокий и прямой смотрел прямо на него, повернув свою голову в фуражке, и Носяро решил не мешкать. Начальник полиции припустил резвой рысью, дабы не злить его: за сборкой страшной машины наблюдал вражеский генерал с непроизносимой фамилией Траурихлиген — суровый и страшный, который за любую мелочь казнил. Даже за то, что Носяро никак не может сказать его фамилию, а всё путается в буквах и картавит от страха и безграмотности.

Под сапогами Носяры хлюпала грязюка — он перескочил через разъезженную грунтовую дорогу и понёсся по полю, топча зеленеющие всходы.

Генерал сейчас же пригвоздил его суровым вопросом на немецком языке, и начальник полиции застрял на месте, топчась и не замечая, что вступил в лужу, и воды в ней ему по щиколотку…

— Где есть еда? — тот, кто имел гражданский плащ, был переводчиком и перевордил немецкую речь Траурихлигена на почти понятный для Носяры полурусский язык.

Кургузый немец в фуражке тихо молчал, крутясь неподалёку, но Носяро боялся его не меньше остальных: он ведь немец…

— У них нет еды… Голодают они… — прохныкал Носяро, который сам был голоден, как волк: в той облезлой затхлой хате, где он решил скоротать сегодняшнюю ночь, кашу можно было сварить, разве что, из топора.

Генерал, уничтожил Носяру своим суровым взглядом, не поверив, а переводчик пояснил его слова:

— Они есть голодать на Украин?

— У… у них поотбирали всё в колхоз… А колхоз вы уже сожгли… — заблеял Евстратий Носяро, нутром чуя, что изверги эти его самого скоро сожрут…

Траурихлиген что-то спросил по-немецки, буквально, прожигая Носяру глазами, которые, казалось, светили красным, как у чёрта… Начальник полиции едва ли не физически ощущал, как загорается на нём одежда.

— Как есть звать эта мусорка? — переводчик снова запищал, топая своей ногой, обутой в какой-то туфель странный, узенький, неподходящий для местных развезенных дорог, лесов и болот.

— Чижи, хозяин… — прокаркал Евстратий Носяро, вертясь вокруг них по-собачьи. Имей он хвост — он бы им вилял.

Генерал выплюнул суровые немецкие слова, повелительно взмахнув своей рукой, затянутой в чёрную кожаную перчатку и кивнул переводчику, чтобы тот не мешкал, а перводил.

— Ви есть сказать, что дикарь нести эссн, или Чиж бежать перед ваффен-СС! — переводчик перевёл, напыщенно вздёрнув свой остренький немецкий нос, выплюнув слова так же злобно, как его начальник. — Носяр бежать перед ваффен СС, венн быть врать герр группенфюрер!

— Есть! — поспешил согласиться Евстратий Носяро и поскакал прочь, стремясь угодить страшному вражескому генералу. Он до колик боялся войны, сбежал от призыва и перепрыгнул на немецкую сторону, чтобы фашисты его не расстреляли. Евстратий Носяро служил врагам, словно верный пёс: заискивал, не перечил, рассреливал собственных односельчан, обзывая их партизанами. Похоже, его служба нравилась группенфюреру, раз он поставил его во главе полицаев! Нужно соотвестсвовать должности!

— Ja, und noch — wirf aus den Häusern dieser Nichtstuer hinaus — ich muss den Maschine erproben! (Да, и ещё — повыгоняй из хат этих бездельников — мне нужно испытать машину!) — зарычал ему в след Траурихлиген, и Носяро, пробежав пару метров, застрял, осознав, что люди нужны страшному генералу для того, чтобы испытывать этого монстра, над которым сейчас трясутся механики…

— А? — проблеял он, испуганно обернувшись, ничего хорошего не ожидая от вражеской машины.

— Бэ! — отрезал генерал, начиная сатанеть и скалить клыки, как крокодил. — Es tritt die neue Ära, und du kannst meinen Familiennamen sogar nicht, sagen! (Наступает новая эра, а ты даже мою фамилию сказать не можешь!)

Бледный от страха начальник полиции трясся, остро чувствуя, как над ним тонной гранита нависла жуткая казнь… Он не понимает по-немецки, а этот Траурихлиген редко кого расстреливает — в основном он сажает на кол, чтобы экономить патроны.

— Ви есть выгнать дикарь из дом! — напал на Носяру переводчик, стискивая кулаки. — Герр группенфюрер хотеть испытать вундерваффе! Навый эр наступить, а вы не мочь назвать его… ээ-э-э… фамилий! И ещё, герр группенфюрер сказать вам: «Бэ!».

Носяро топтался, заикаясь от страха…

— Du weißt, Jewstrati, ich werde dich verpflichten, meinen Familiennamen fünfhundert Male russisch und deutsch — bis abzuschreiben du wirst dich nicht merken! (Знаешь, Евстратий, я обяжу тебя переписать мою фамилию пятьсот раз по-русски и по-немецки — пока не запомнишь!) — решил вдруг генерал, внезапно подобрев, потому что механики закончили сборку чудовища и выстроились около него в солдатскую шеренгу, отдавая честь.

— Герр группенфюрер обязать вас писать фамилий пятьсот раз на рус и на дойч! — взорвался переводчик, аж подскакивая и краснея от натуги.

— А… простите, хозяин… — залепетал Носяро, желая провалиться сквозь землю, лишь бы не терпеть тяжёлый взгляд генерала и его злого переводчика. — Я не умею писать…

— Also, also werde ich dann Sie verpflichten, zu lernen, zu schreiben! (Ну, что ж, тогда я обяжу вас научиться писать!) — постановил генерал. — Bewege sich, gib, die Egelschnecke! (Шевелись, давай, слизняк!) — ему порядком надоело бестолковое блеяние Носяры, и Траурихлиген, разозлившись стукнул начальника полиции стеком по спине и погнал его, словно собаку. — Oder ich werde den Maschine auf dir erproben! (Или я испытаю машину на тебе!) — крикнул он вдогонку убегающему Носяре, с удовольствием наблюдая панику, в которую впал начальник полиции.

— Ви есть писать унд двигать ног! — казалось, переводчик тоже ударит Носяру. — Ви есть слизняк! Герр группенфюрер вас казнить из вундерваффе!

Загребая сапогами килограммы грязи и спотыкаясь, Евстратий Носяро скрылся в утреннем тумане. Эрих Траурихлиген издал ехидный смешок и вновь повернулся к своей устрашающей машине. Полностью собранная, она возвышалась над промокшим полем, упираясь когтистыми лапами в раскисшую землю, поблескивая в неверном свете первых утренних лучей. Механики поспешно закрывали машину-монстра брезентом, чтобы не мокла под противным дождиком. Когда чудовище было спрятано, они отдали честь генералу и поспешили скрыться, дабы не маячить зря у него перед носом.

Около Траурихлигена торчали его постоянные спутники: адъютант Шульц и гражданский переводчик, которого он таскал за собой неизвестно для чего. Эрих Траурихлиген кроме немецкого и русского свободно говорил ещё на двадцать одном языке — настолько свободно, что можно было не понять, какой язык его родной. Баум иногда слышал, как Траурихлиген бегло изъясняется по-французски, по-английски, а то и на идиш, и даже сомневался: немец ли он вообще? Или кто-то другой — шпион какой-нибудь из неизвестной вражеской страны?? Баум решил не мешкать, потому что Эрих Траурихлиген не терпит медлительности. Он взял крейсерский шаг и быстро углубился в поле. Шульц отдал Бауму честь, переводчик демонстративно вздёрнул нос, а Траурихлиген выплюнул скупое «Хай» на его уставное «Хайль Гитлер».

— Герр группенфюрер, мои разведчики вернулись! — громко доложл майор Баум, хлопнув каблуками своих сапог, которые были коричневы от грязи.

— И что? — Эрих Траурихлиген поднял правую бровь, наградив Баума скептическим взглядом. Как и всегда, он был уверен в победе, потому как из каждого своего боя вышел победителем.

— Город хорошо укреплён, к нему стянуты войска! — сообщил Баум, избегая топтаться и опускать глаза. — Русские готовы к обороне, — он сделал вывод, но тут же понял, что поспешно — Траурихлиген свирепо сдвинул брови, резанув воздух стеком и сурово рыкнул, сделав к Бауму один усрашающий шаг:

— Я тоже готов! Вот! — с демонической улыбкой заявил он и сдёрнул брезент.

— «Брахмаширас»! — выдохнул Баум с долей ужаса: его ночная догадка оказалась верна. — Вы уверены, что он готов к бою?

— А вы разве не были в Венгрии? — уничтожающе-ехидно осведомился Эрих Траурихлиген, постукивая стеком по своей ладони, затянутой в чёрную кожаную перчатку. — По-моему, я уже достаточно испытал его на этом… городишке… как он там назывался?

Майор Баум заглох и невольно содрогнулся. Да, он был в этом малюсеньком городке с черепичными крышами и узенькими улочками, жители которого отказались сложить оружие и сдаться добровольно. Он тогда ещё не верил в жуткую силу странного паука, который казался ему нелепым и даже смешным по сравнению с ординарными танками и САУ. Он убедился в том, что ни один танк никогда не сравнится с Траурихлигеновским «брахмаширасом» лишь тогда, когда генерал приказал всем солдатам срочно покинуть городок. А потом — вывел «паука» на пригорок и дал один-единственный ужасающий залп, после которого от городка остались лишь стеклянные поля и, почти что, вулканический пепел. Баум был суеверен и достаточно тёмен — подумал, что «паук» плюётся адским огнём, и Траурихлиген взял его из ада, продав свою душу сатане. Испугавшись ада, сатаны и всего, что связано с этим, майор Баум срочно решил перевестись… куда-нибудь, подальше от чудищ пекла… Но Эрих Траурихлиген тихо отвёл его в сторонку. Где ненавязчиво пригрозил казнью на колу — не за трусость, не за предательство какое-нибудь, а за то, что он узнал его тайну… И тогда, стоя там, на леденящих кровь руинах, среди адского стекла и человеческих костей, майор Баум осознал: его обычная жизнь перечёркнута не только войной, он влип в куда более страшную историю, став рабом Эриха Траурихлигена…

— Ну, Баум, что же вы думаете насчёт «брахмашираса»?? — не отставал Траурихлиген, и его суровый голос вырвал майора из пучины страха и апатии, в которую тот невольно погружался всякий раз, когда речь шла о дьявольском «пауке».

— Я… думаю… можно обойтись… — глупо проклекотал Баум, отрешённо топчась в грязи… — Наше вооружение намного лучше, чем железки иванов…

— Вы же сами сказали, что русские готовы к обороне! — напомнил Траурихлиген ещё ехиднее, замахнувшись стеком, и Баум предусмотрительно отошёл, чтобы генерал не попал ему в глаз. — Или хотите пулю получить?? Мы уже не в том веке живём, чтобы танки подрывать гранатами! Так что, Баум, готовьтесь к победе!

— Яволь… — Баум ответил по уставу, потому как не имел права отвечать начальнику по-другому.

— Но мы всё-таки, устроим отчётное нападение — для галочки! — выплюнул Траурихлиген, остановившись перед своей машиной. — Чтобы Фогель подсчитал патроны, раненых убитых, написал отчёт… Что это за бой, в котором никто не пострадал?? Баум, вам задание: заставьте Носяру соберать местных дикарей на открытом месте, а я подъеду через полчаса!

— Яволь! — Баум отчеканил это уставное слово и по-уставному развернулся, хлопнув каблуками. Он выполнит приказ, потому что это приказ старшего по званию, его почти не волнует, что Траурихлиген соберёт людей лишь для того, чтобы пристрелять свой «брахмаширас»…

Майор Баум боялся Эриха Траурихлигена не только из-за того, что он имел «брахмаширас». Про Траурихлигена ходили разные слухи: что он вроде как тамплиер, и некромант, оборотень и инквизитор в одном лице… Но Баум знал: Эрих Траурихлиген — ловкий махинатор, умеющий давить на психику, и майор даже сомневался, действительно ли он принадлежит к древнему баварскому роду графов Краузе-Траурихлигенов, или это всего лишь ещё один его способ давить на психику??

— Баум, вы что, спите?? — этот громкий вопрос вырвал Баума из пучины мрачных мыслей, вернув сюда, на страшное поле, под промозглое небо, с которого срывался мелкий моросящий дождик. Капельки неприятно стучали по клеёнчатому чехлу-дождевику на фуражке Баума, словно по мозгам стучали.

— Никак нет! — поспешил отчитаться Баум, потому как вопрос задал Траурихлиген.

— Не торчите — идите в деревню и поторопите Носяру! — приказал ему Траурихлиген, и Баум тут же ответил «Яволь» и проворно побежал к деревне.

— Шульц, подать мне машину! — Баум слышал, как Траурихлиген напрягает адъютанта, а потом услышал и шаги Шульца, как тот потрусил туда, где поодаль от «брахмашираса» дожидался генеральский кортеж из трёх машин.

Майор Баум выполнял приказ — попав в эту нищую деревушку он первым делом обнаружил начальника полиции Носяру. Его полицаи уже повыгоняли несчастных селян из хат, и они стояли по двое в неровном строю, босиком на раскисающей грунтовой дороге, мокли под дождиком и мёрзли под прицелом автоматов. У Баума переводчика не водилось, но он не имел права выдавать, что владеет русским языком почти так же хорошо, как и Траурихлиген. Поэтому он притворился.

— Носяр! — рявкнул он начальнику полиции, страясь крякать так же, как генеральский переводчик. — Ви есть вести дикарь на площадь! Где тут есть площадь??

Деревню Чижи хотели сделать частью большого колхоза, и тут недавно появилась площадь — на самой окранине, почти понад лесом, где раньше не было ничего, коммунисты построили довлеющее здание, которое обозвали сельсоветом, а вокруг него сотворили площадь — солидное пространство выложили плиткой и поставили посреди него постамент, на который водрузили бюст Ленина. Это место стали называть «Площадь Ленина», а в сельсовете пообещали посадить некоего председателя, которого так и не посадили. Сельсовет пустовал, оставаясь ненужной холодной глыбой, а вот площадь Ленина пригодится — Носяро поведёт туда немца Баума.

— А, там, на окраине, — проскрежетал Носяро, показывая длинным пальцем в сторону этой самой площади, где над низкими хатами высился сельсовет. — Прошу, пан хозяин!

— Это есть хорошо! — прокрякал Баум, ёжась в мокром дождевике. — Вести дикарь на площадь!

— Да, пан хозяин! — согласился с ним Носяро и принялся лаять на своих полицаев, заставляя их гнать людей к площади.

Полицаи, рыча проклятия, погнали селян, заставляя шагать на погибель, и Бауму стало их по-человечески жалко. Ярым нацистом он не был — пошёл в СС только из-за высокого жалования и привилегий, потому что девушка, за которой он пытался ухаживать, отвергла его, посчитав, что Баум беден и не сможет её содержать. Расположение девушки он так и не заслужил: явился к ней в мундире, а она заявила, что «дубоголовый солдафон» ей тоже не нужен — нужен видный учёный или аристократ — после чего навсегда исчезла из его жизни. Баум погоревал и ушёл на войну решив, что будет женат на Германии.

Двигаясь к площади, Баум старался невозмутимо маршировать впереди, как хозяин жизни, хотя по-настоящему — не хотел смотреть на полуодетых людей, которых вышвырнули из тёплых постелей под дождь и заставили топать, вместо того, чтобы мирно спать.

Площадь Ленина в Чижах была вроде «чёртова места» — люди негласно прокляли её и никогда не ходили туда несмотря на высеянные коммунистами аккуратные клумбы и поставленные скамейки. Шагая туда под конвоем проклятых предателей, люди всё больше убеждались в том, что «площадь Ленина» была дана им дьяволом для того, чтобы фашисты расстреляли там их всех. За неровным строем людей немцы везли на подводе огромный прожектор, который работал от генератора, а когда добрались до площади — выгрузили его вчетвером и установили перед постаментом, подключая. Люди охали, плакали, баба Параска ругалась как сапожник, а Катерина — прижимала к себе маленькую дочку, которую она успела укутать в старый тулупчик. Все они толпились на проклятой площади, топчась на мокрых плитках, в холодных лужах.

— В строй, собаки! — рявкнул старший Носярин племянник, по имени Авдей, и сурово пихнул автоматом бабу Параску, едва с ног её не свалив.

— Та, чёрт с тобой! — отгавкнулась баба Параска. — Шоб тебя, ирод, гром побил!

— Ты мне полай! — гнусный Авдей поднял немецкий автомат, но наткнулся на убийственный взгляд Носяры: немцы приказали не стрелять. — Чёртовы колоды… — ругнулся Авдей, нехотя убрав оружие. — Потом прикончу старую ведьму…

У селян не было выбора, они построились перед страшным бюстом, а немцы включили огромный прожектор, ослепив их дьявольским светом. Бедняги зажмурились, перепугавшись, а потом — окуда-то явился жирный обер-лейтенант, лопая что-то, что спёр из чьей-то хаты и рявкнул сытым голосом:

— Ахтунг!

Люди замерли, затихли — только маленькая дочка Катерины, Аленка, жалобно плакала, уткнув личико в её юбку.

— Всё будет хорошо… — тихонько шептала Катерина белыми от ужаса и холода губами.

Да, будет, ведь её муж, Федор — он партизан, и партизаны их обязательно спасут от фашистов…

— Ахтунг! — повторил обер-лейтенант, откусывая куски…

Невменяемая от страха баба Параска осознала, что толстяк стащил её сало, хорошенько припрятанное для партизан, и жрёт, его, чавкая.

— Ах ты ж хрячье рыло! — закричала она скрипучим голосом и вырвалась из строя, вцепившись в фашиста, расцарапывая его рожу ногтями.

Обер-лейтенант был выведен из себя, до белого каления дошёл, буквально. Швырув бабу Параску в коммунистическую клумбу, он сдёрнул с плеча МР-38 и нажал на курок, пустив в неё короткую плотную очередь. Застреленная, баба Параска перестала барахтаться и затихла. И только тогда обер-лейтенант расслабился, сняв проклятый стресс. Вокруг повисла зловещая тишина, только Параскина сестра Светлана тихо всхлипывала, задёргивая сопли своим длинным острым носом.

А потом, расшвыривая колёсами грязную воду из луж, подъехали три автомобиля. Два кюбельвагена «Опель», крытые брезентом — первый и последний из трёх, а посередине — «Мерседес» чёрного цвета, зловеще блестящий в лучах прожектора. На дверцах «Мерседеса» золотом сверкали орлы, на крыльях стояли флажки-вымпелы командования СС. Обер-лейтенант не успел спрятаться, и грязная вода из-под колёс «Мерседеса» полетела на его мундир. Кортеж остановился, автомобили заглушили моторы, и с переднего сиденья «Мерседеса» скатился кургузый немец Шульц, кутаясь в свой дождевик. Увидав его, чёрного, как дьявол, люди испугались так, что сбились в кучу, прижимаясь друг к другу. Полицаи отгоняли их, возвращая толпе вид строя, а люди плакали… Спешно оббежав машину, Шульц распахнул заднюю дверцу и отодвинулся, вытянувшись. Его красноватое от алкоголя лицо тоже отражало страх — он боялся своего начальника, который, не спеша и солидно вышел из автомобиля, постоял немного, выпрямившись и гордо вскинув свою страшную голову, оглядывая сникших от ужаса людей. Для них этот страшный человек со стеком казался самим сатаной, который вылез из пекла, чтобы утащить их всех туда, где всё горит адским пламенем… За сатаной нуеклюже выкатился переводчик и тоже приосанился, купаясь в лучах тёмной славы своего начальника.

Люди отпрянули назад, когда Эрих Траурихлиген сделал шаг в их сторону, а полицаи и фашисты стояли, вытянувшись, как одинаковые манекены.

Партизан Федор пришёл этой ночью в Чижи — навестить свою семью, и вместе с ним пришли Грыць и Петро, самовольно отлучившись из отряда. Они думали, что побудут здесь всего пару часиков, и никто не заметит, что их нет. Идя в деревню, они даже не подозревали, как жестоко ошибаются. Поняли, что что-то не так только тогда, когда добрались до площади Ленина и увидели страшный свет немецкого прожектора, автомобили, полицаев и самих фашистов. Кровь застыла в жилах Федора: Чижи оккупированы, и его семье грозит смерть… Испугался и Грыць: в Чижах осталась его непутёвая мамка…

— Ховаймось! — это шепнул Петро, потащив товарищей в тень пустого сельсовета. — Чого выпетрились?

Петро залёг прямо на мокрую землю и пополз к сельсовету по-пластунки, чтобы не быть замеченными, Грыць и Федор тоже поползли и притаились под сыроватой стеной. Федор осторожненько, чтобы не быть замеченным, высунул одни только глаза и взглянул на постылую «площадь Ленина». Его поразил страх, но Федор отринул его, ощутив, что обязан спасти жену и дочь.

— Краузе… — прошептал над ухом Петро, тоже выглянув и тут же спрятавшись.

— Чего? — не понял Федор, потому что Петро очень шепеляво прошептал.

— Эрих Колосажатель, — зловеще пояснил Петро, мысленно хороня несчастных замёрзших и промокших селян. — Зараз усех на кол повысажуе и капут…

Враги не замечали партизан в густой тени, к тому же, они были заняты своими делами. Майор Баум посторонился, когда приехал Эрих Траурихлиген — ему совсем не нравились эти жуткие казни, которые тот устраивал, и Баум предпочитал стоять в сторонке.

— Хайль Гитлер, герр майор… — некто прошелестел над его ухом, Баум обернулся и увидел солдата. Тот тянулся, поднимая одну руку, а второй протягивал Бауму какой-то белый конверт.

— Что это? — осведомился Баум, удивившись.

— Письмо для герра группенфюрера, — негромко пояснил солдат и, отдав Бауму конверт, поспешил испариться.

Баум был недоволен: какой, однако, ушлый солдат, переложил на него ответственность, а сам пошёл гулять… Придётся майору набираться храбрости и отдавать конверт Траурихлигену сейчас, когда генерал занят селянами, иначе Траурихлиген обзовёт его слизнем и накажет за то, что промедлил. Выдохнув лишний воздух, майор нашёл свою храбрость и подошёл к Траурихлигену, протягивая конверт.

— Чего вам, Баум? — Траурихлиген сдвинул брови, обернувшись, а Баум, стоя вперёд конвертом, лаконично пояснил:

— Вам письмо…

— Ну, надо же… — буркнул Траурихлиген, отняв у него конверт, разорвав его и вытащив бумагу. — Из Берлина… И чего им нужно, чёрт?..

Траурихлиген принялся читать, а Баум со страхом замечал, как всё больше мрачнеет, скалится, рычит…

— Вот, чёрт… — пробурчал Траурихлиген, понимая, что весь его план сейчас сорвётся и полетит козлу под хвост из-за одного этого письма. — Господин Гитлер пишет нам, что мы должны не нападать на Еленовские Карьеры, а сидеть и ждать танки Клейста… — прошипел он, свирепо топая правой ногой.

Люди в нестройном ряду охали, пугаясь его злобного оскала. Они не понимали ни словечка из того, что он шипел и рычал широкому Бауму, однако догадывались, что ничего хорошего ждать им не следует. Сыренькая морось превратилась в неприятный дождик, насквозь промачивая их плохонькие одёжки.

— Но вы прекрасно знаете, как мне нужен этот город! А пока мы будем хлопать ушами, дожидаясь уважаемого Клейста — они успеют заминировать подступы, и мы сдуем к чёрту! К тому же, Клейст — это вермахт, чужие люди, я не смогу использовать «брахмаширас»! — Траурихлиген продолжал шипеть и рычать, изминая проклятое письмо в кулаке. — И посему мы считаем, что письмо до нас не дошло! — постановил он, окончательно смяв бумагу в шар и выкинув себе под ноги, на раскисающую от дождика землю.

Баум разинул рот, собравшись что-то пикнуть, но Траурихлиген замахнулся на него кулаком. Замолкнув, майор попятился, опасаясь попасть под кулак, и тут же столкнулся с кем-то, кто тихонько подкрался сзади. Не ожидав, Баум несолидно вздрогнул, рывком обернулся и увидел Фогеля, который зонта так же не имел и кутался в дождевик.

— А, это вы… — пробормотал Баум, посторонившись.

— Мне нужно доложить… — раздражённо проворчал ему Фогель и тут же вытянулся, отдавая честь генералу, потому как заметил, что последний сверлит его суровым глазом.

— Блиндаж готов! — громко отчеканил Фогель, хлопнув каблуками сапог.

— А, Фогель! — Траурихлиген растянул довольную улыбку, после чего сдвинул брови и сурово потребовал:

— Вы посчитали, сколько деревьев они срубили?

— Так точно! — поспешил рапортовать Фогель и полез в карман кителя за своим безупречным блокнотом, наполенным безукоризенными подсчётами, выполненными каллиграфическими цифрами. Траурихлиген наблюдал за ним, ухмыляясь, а потом осведомился ехидным голосом:

— Вы хоть понимаете, что это шутка была?

— А… — Фогель застыл со своим блокнотом в правой руке, куда он скрупулёзно занёс всё, что посчитал нужным, в том числе и количество срубленных селянами деревьев.

— Бэ, — вздохнул Траурихлиген, посмотрев на свои золотые швейцарские часы. — Вам не помешало бы чувство юмора… А то загнётесь со своими цифрами!

— Яволь… — Фогель другого ответа не нашёл, и решил ответить по уставу.

Селяне всё ещё оставались в строю — топтались, ёжиась от холода, кто-то плакал, кто-то кашлял…

— Носяро, Vertreiben Sie sie für den Gott (разгоните их, ради бога)… — устало вздохнул Траурихлиген, повернув голову, увидав этих собранных людей и решив, что они ему уже не нужны. Он испытает машину в бою — так гораздо интереснее, чем стрелять в этих полудиких букашек, которые от страха и ужаса едва держались на ногах.

— А? — Евстратий Носяро только вытаращился, потому как не знал немецкого языка…

— Переводи, чего торчишь?? — Траурихлиген напал на самодовольного переводчика, и тот выскочил из-за его спины, преодолев брезгливость перед Носярой.

— Носяр есть прогнать местный дикарь! — поспешил выслужиться переводчик и, пропищав эти слова, по-солдатски вытянулся в своём гражданском плаще.

— Пошли вон! — Носяро сдвинул тараканьи рыжие брови и принялся злобно рявкать, подгоняя тех, кто медленно полз, своими кулаками.

Люди, охая от страха, принялись расходиться, удаляясь из-под прицела носяриных полицаев. Вроде бы, кошмар закончился, им можно будет вернуться в дома, немцы погасили страшный прожектор, вернув промозглые сумерки, и, кажется, собрались уходить. Катерина, ёжась от холода, поплелась с площади прочь, чтобы вернуться домой. Рядом с ней плелась её заплаканная дочь, чуть поодаль хромал старый дед Кирилл… а ещё поодаль — шагала на длинных ногах Параскина сестра Светлана.

Эрих Траурихлиген всё топтался, размышляя, а около него топтались и его фашисты, полицаи пинками подгоняли людей.

Партизаны всё сидели за сельсоветом, потому что их было слишком мало для того, чтобы нападать на врагов — фашистов больше, они их переловят, а то и перестреляют…

В Федоре поднималась ярость: Авдей наградил пинком его Катерину, Носяро тут ухмыляется, фрицы прохаживаются, а виноват во всём этот Траурихлиген — мерзавец, который отвратительно скалится, стоя прямо здесь, у него на глазах. Фёдор не выдержал напряжения — не помня себя, он выпрыгнул из спасительной тени, побежал туда, где была для него только смерть.

— Стой… Назад… — шипели ему в след Петро и Грыць, напуганные безрассудностью товарища, но Федор не слышал их, не слушал… Какое может быть «назад», когда впереди — убийца людей??

— Получай, гад! — Федор схватил автомат и принялся стрелять очередями вперёд себя, где стоял его жуткий враг.

Люди панически закричали, услыхав хлопки выстрелов, решили, что пули летят в них и принялись снова разбегаться, толкая полицаев и даже затоптав одного.

Траурихлиген скрылся за постементом, с которого ещё не успели сбросить бюст Ленина, вскинул «люггер» и высрелил всего один раз, пробив партизану лодыжку. Он мог бы застрелить его, но не стал — партизан должен умирать на колу, в назидание другим партизанам. Подстреленный, Федор шлёпнулся в грязь, уронив автомат, а вокруг него шлёпали босые ноги убегающих селян. Он бы вскочил и стрелял дальше, но боль в пробитой лодыжке не давала пошевелить ногой, и тут у его носа установились два сапога. Федор поднял голову и понял, что его попытки убить чудовище оказались бесполезны, он промазал, страшный генерал жив, и теперь возвышается перед ним, прожигая своим дьявольским взглядом. С высоких небес падали капли, и волосы Федора были мокры, свисали на лицо…

— Носяро, was ist das?? — заревел Траурихлиген страшным голосом, кивая пистолетом в сторону стоящего на коленях Федора.

Евстратий Носяро был ни жив, ни мёртв — прятался за спинами своих полицаев. Хоть он и не понимал по-немецки — он догадывался, что Траурихлиген спрашивает про Федора.

— Эт-то, хозяин, партизан… — промямлил Носяро, зная: партизан будет казнён на колу, и он сам, возможно, тоже будет так же казнён, потому что не смог обеспечить безопасность генерала.

— Дас ист парти́зан! — переводчик из-за чужого забора перевёл неуклюжие слова Носяры. Он пока не решался покидать своего укрытия и вытаптывал астры убитой бабы Параски, меся её грядку крокодиловыми туфлями.

— Парти́зан! — повторил за ним жирный обер-лейтенант и даже выронил в грязь чужое сало.

— Die Ordnung! (порядок!) — Траурихлиген решил, что обер-лейтенант его позорит, и выстрелил из «люггера» ему под ноги.

Обер-лейтенант пискляво ойкнул, подпрыгнув, и отполз куда-то в темноту, чтобы больше не показываться генералу и не быть пристреленным ни за грош.

Фёдор оставался на месте — с простреленной лодыжкой он не мог никуда деться, и смотрел в размокающую землю, не чувствуя ничего, кроме безнадёжной слабости и стыда перед Катериной за то, что не защитил её от чудища.

— Wenn nicht dieser Brief — ich dich einfach erschossen hätte!(если бы не это письмо — я бы тебя просто пристрелил!) — рявкнул Траурихлиген, резко подняв подбородок Федора стеком, чтобы тот смотрел не в землю, а ему в глаза.

Бедный Федор немецкого языка не знал, он по инерции смотрел в эти горящие адской злобой глаза, и ему казалось, что оскаленное чудовище просто рычит. Он бы плюнул в его звериную рожу, но он боялся, что фашист обидит Катерину.

— Феденька! — Катерина не выдержала этого ужаса, сорвалась с места, отпихнув солдата, который пытался конвоировать её в строй и побежала к Федору, шлёпая по грязи босыми ногами. Пихнув Траурихлигена плечом, она обняла Федора за шею, упала в грязь рядом с ним и разрыдалась, не помня себя от горя и страха. Если фашист решит убить её мужа — пускай убивает и её!

— Чтоб ты сдох, лешак окаянный! — выплюнула она, подняв заплаканные глаза и увидав над собой серых фашистских солдат, которые по велению своего генерала тут же отпихнули её от Федора, схватив последнего под руки и потащили куда-то…

— Beiden auf den Pfahl!(обоих на кол!) — выплюнул Эрих Траурихлиген, заставив вздрогнуть даже Баума и Фогеля. — Und ich werde immerhin jetzt den Apparat erproben! Diese Ratten auf die Stelle zu sammeln, und, wer laufen wird, — zu erschießen! Lass erkennen, wie die Räuber zuzuschicken!! (И я всё-таки сейчас испытаю аппарат! Собрать этих крыс на место, а тех, кто будет бежать — расстрелять! Пускай узнают, как натравливать своих разбойников!)

— Герр группенфюрер садить на коль!! — разрывался переводчик, донося до преступника приговор.

А солдаты ловили селян, которые от ужаса начали панически разбегаться, сталкивая их обратно, в строй, под прожектор, а тех, кто попытался сбежать к лесу — безжалостно расстреливали, поливая очередями из автоматов. Люди падали, умирая, заливая кровью плитки и клумбы, а Федор плакал, понимая, что сам в этом виноват. Если бы он не выскочил — не разозлил бы дьявола, и ничего бы не случилось…

Грыць и Петро не смели показаться из темноты, с ужасом осознав, что Федор совершил непростительную глупость, выскочив. Они прижимались к новым стенам сельсовета, которые ещё пахли свежим цементом, и Петро тихо шепнул Грыцю на ушко:

— Бежим, Грыць, до батьки… Може успеем ещё…

— Ага, — Грыць был растерян, машинально кивнул и так же машинально выскользнул из тени и побежал за Петром через чей-то чужой огород к лесной опушке.

— Wessen stehst du ab — befiehl die Pfähle, zu hobeln! (Чего торчишь — прикажи колья строгать!) — Траурихлиген набросился на обер-лейтенанта, а тот аж сало уронил — так побежал, гоня солдат к опушке леса, за нетолстыми деревьями. Баум и Фогель спрятались за передний кюбельваген, Шульц и переводчик — за задний. Сейчас лучше не попадаться на глаза Траурихлигену — он настолько зол, что может «наградить» колом и их тоже, за компанию с разбойниками. Солдаты уже бежали со свежевыструганными кольями, другие солдаты растащили Катерину и Федора в разные стороны. Катерину швырнули в одну лужу и взяли на мушку, а Федора — в другую, и тоже взяли на мушку.

— Прости… — шептал Федор, а Катерина рыдала.

Селяне топтались под прожектором, понимая, что это их последние минуты. Один только дед Кирилл, переживший революцию, первую мировую и гражданскую войну, стоял ровно, не показывая страха, да старообрядница бабка Анисья поддерживала полуобморочную тётку Светлану.

— Беги, Катерина! — крикнул Федор, когда здоровенный оскаленный фашист поднёс к нему кол. — Береги дочь!

Катерина, не помня себя, подскочила из лужи, припустила, куда глаза глядят, но тут же была жёстко поймана за руку. Её схватили с такой силой, что показалось, как рука отрывается. Катерина закричала, в ужасе повернув лицо к тому, кто её схватил и застыла…

— Rückwärts! (Назад!) — чудовище заревело и со страшной силой швырнуло бедняжку на землю, больно ударив.

Швырнув Катерину, Траурихлиген зарычал на солдат, подгоняя их, а те кажется, специально едва ползали, потому что боялись посадить разбойника на кол. Солдаты зашевелились, а Траурихлиген подошёл к своему «Мерседесу», чтобы сесть в него и ехать к полю за «брахмаширасом».

— Чудовище! — закричала ему в след бабка Анисья, грозя кулаком. — Господь тебя покарает, палач!

— Du hörst, die Alte (Слышишь, бабка!)! — сурово надвинулся на неё Траурихлиген, сжимая кулаки, наступив на смятое письмо. — Hier bestrafe ich der Gott, mich ich! (Здесь я господь, и я караю!)

С этими страшными словами он скрылся в салоне автомобиля и зарычал на бледного водителя:

— Давай, поезжай, а то я их всех сейчас руками передушу… Вывели вконец… — злобно добавил он, откинувшись на спинку кресла.

— Яволь, — водитель изо всех сил старался быть флегматичным. Он завёл мотор и направил автомобиль туда, куда повелел ему злобный генерал. Водитель глубоко дышал, чтобы вернуть спокойствие, а то так можно свернуть автомобиль в кювет и всех погубить в афтокатастрофе.

Грыць и Петро, задыхаясь, добежали до лагеря. Бежать было страшно тяжело из-за раскисшей грязюки, болот и бурелома, да и тяжёлые автоматы на плечах тормозили ход, бились о спины. Батька Василь сурово сдвинул брови, увидав их, вымокших до нитки, перепуганных и без Федора. Он знал, что они пойдут в Чижи…

— А Федор где? — осведомился он, сверля их недовольными глазами.

— Беда, батька Василь… — давя одышку, прокряхтел мокрый Грыць. — Краузе палит Чижи… Спасть надо, а то спалит… Там мамка моя осталась…

— Чёрт подери вас из Краузе вместе! — буркнул суровый батька Василь, вставая с пня, который служил ему стулом. — Ну, чего стоите?? Собирайте отряд!

Грыць и Петро подняли всех — двадцать человек во главе с батькой Василем, отряд небольшой, но спасать Чижи от Колосажателя побежали все. Бежали со всех ног, продираясь через неприветливый, тёмный мокрый лес, который так и норовил задержать, сбросить в яму, утопить в болоте, а то и затерять среди страшных деревьев навсегда…

— Глядите, что это? — Грыць вдруг замер на полном скаку, столкнувшись с Петром, и тут же запрятался за толстый мокрый ствол огромного дуба.

Все повернулись туда, куда он показал, а там, ломая деревья, выворачивая землю и пни с корнями, шагало нечто, огромное, на восьми лязгающих ногах. Оно светило фарами, разрывая тьму ночи, и пёрло прямо на Чижи, перешагивая трясину, поднимая брызги грязной воды.

— Чёртова таратайка… — прошептал Петро, пятясь. — Надо бежать…

Фашисты всё не выпускали селян с площади Ленина, а они, чуть живые от страха, едва стояли, не чувствуя ничего — ни холода, ни дождя, ни ног своих… Над площадью возвышались два ужасных кола, на которые никто не мог взгляднуть — ни бедные селяне, ни полицаи Носяры — даже фрицы и те отворачивали рожи, пялясь куда угодно, только не на эти колья, где мучаясь, умирали жуткой смертью Федор и Катерина. По кольям стекала их кровь, медленно перемешиваясь с дождевой водой и собираясь в лужицы. Фогель, Баум, Шульц, переводчик и обер-лейтенант отошли подальше к лесу. Солдаты и полицаи, как только заметили чёртову таратайку — тоже стали разбегаться куда подальше, оставив селян наедине с бедой и страхом. Они бежать совсем не могли на своих ватных ногах — одна только тётка Светлана припустила, как только поняла, что фашисты и полицаи перестали их охранять. А в следующую страшную секунду на площадь Ленина вступила чёртова таратайка — страшная машина, похожая гигантского стального паука, шагая своими когтистыми лапами, выворачивала плитку, расшвыривая её. Взмахнув передней лапою, она разбила стену нового сельсовета, вынеся огромный кусок, который рассыпался на отдельные кирпичи, захламляя площадь горами обломков. Люди попятились, крича, кто-то нашёл в себе силы бежать и побежал к деревне, чтобы укрыться в доме. Металлический паук остановился, жутко зашипев, врубив свои когти в остатки плитки, и из-за его кабины выдвинулись два блестящих излучателя, на острых кончиках которых яркими шариками собирался зловещий свет. Излучатели поднялись над кабиной, повернувшись друг к другу, а потом — всё вспыхнуло так, что невозможно стало смотреть. Белое зарево залило всё вокруг, с грохотом закружился пылающий вихрь, и люди в строю будто растворились в нём, мигом исчезнув, плитка, бюст Ленина, здание сельсовета — всё потекло, мгновенно расплавляясь, хаты тут же вспыхнули, как взорвались, потонув в адском огне. Партизаны в лесу едва не ослепли — они залегли лицами в землю, которая стремительно нагревалась, зажмурили веки, закрыв глаза ладонями, но этот свет проходил и сквозь ладони и сквозь веки и сквозь землю. По спинам, словно поджёг кто — прошёл нестерпимый жар, и верхушки деревьев над их головами занялись, несмотря на усиливающийся дождь.

— Бежим! Бежим! — батька Василь заорал басом, сбивая панику, которая чуть было не захватила и не уничтожила весь отряд, и партизаны несмотря на протесты Грыця, побежали назад, за болота, к деревне Светлянка, возле которой стоял их лагерь. Лес горел, а дождь лил, как из ведра, с шипением затушивая огненные языки, и партизаны спаслись только чудом — Эрих Траурихлиген с удовольствием отметил, что одним залпом сжёг дотла всю деревушку, а земля под ногами его «брахмашираса» расплавилась, превратившись в стекло, и больше стрелять не стал, выводя машину из пламени к лесу. Корпус «брахмашираса» даже не нагрелся, и внутри кабины висела приятная прохлада — настолько прочным оказался сплав, из которого он был изготовлен. Струи дождя хлестали по чёрным оконцам, а Траурихлиген заставил машину скакать галопом, удаляясь от полыхающих Чижей. Земля была вся в рытвинах и кочках, но кофе в чашечке, которую Траурихлиген поставил на приборный щиток, даже рябью не покрылся — такой мягкой была подвеска этого жуткого чуда убийственной техники. Эрих Траурихлиген был преисполнен гордости за своё гениальное изобретение, с помощью которого всерьёз собрался сместить Гитлера, уничтожить Сталина, и сделаться в этом мире единственным фюрером.

Баум и Фогель едва успели укрыть машины специальной огнеупорной тканью, и сами залезть под неё, как «брахмаширас» выстрелил по Чижам. От страха они не заметили, как прижались друг к другу, слыша, как молится переводчик, ноет Шульц, лепечет обер-лейтенант, водители, охранники генерала… огнеупорная ткань сохранила их от огня, но им было настолько жарко, что пот промочил мундиры насквозь, и дыхание как будто оборвалось из-за этого ужасного жара. Они слышали, как, шипя, испаряется над ними дождевая вода, как потрескивают загорающиеся лесные ветки. Стань тут ещё жарче — и они не смогут сидеть в этой импровизированной палатке, высыпят под открытое небо всей гурьбой и дружно изжарятся заживо… Шорох дождя и рёв пламени в горящей деревне смешались с лязгом и грохотом, а спустя минуту — послышалось страшное шипение, после которого на миг всё стихло и раздался строгий голос:

— Эй, вы там не спите??

— Это он… — шепнул Фогель на ухо Бауму, после чего оба сочли нужным выбраться из серой палатки, вытянуться и крикнуть:

— Хайль Гитлер!

— У меня скоро в ушах от вас звенеть будет! — проворчал Траурихлиген, который сидел в открытой кабине своего монстра на высоте метров семи и взирал на обоих сверху вниз. — Остальные где?

— Там… — булькнул Фогель, опустив свою руку. Дождевая вода затекла под рукав его дождевика, неприятно подмочив китель и рубашку.

— Так повыгоняйте их — чего засели? — Эрих Траурихлиген был злой, как волк — даже стерев бедную деревеньку не успокоился — и всё рычал, корча злобные оскалы.

— Яволь, — Фогель поспешил залезть в палатку, чтобы заставить всех показать носы. А Баум, залезая за ним, негромко предложил:

— Может, снимем её, а?

— Давайте, — согласился Фогель, а под ногами у него стонал бледный от страха переводчик, который за эти полчаса скинул, наверное, килограммов пять.

Переводчик был совсем плох — Шульц и обер-лейтенант вытащили его на воздух почти что на руках. Они и сами были напуганы, тяжело дышали, но всё же не так, как этот городской гражданский щёголь. Воздух уже остыл, и дождь был холодным. Водители и охранники, покидая спрятанные автомобили, надвигали капюшоны дождевиков. Баум и Фогель точными движениями роботов складывали огнеупорную палатку, убирая её в чехол, после чего положили в багажник переднего кюбельвагена. После того, как палатка исчезла — все вытянулись, опустив руки по швам, и только один переводчик на четвереньках пополз к ближнему кусту, потому что от страха и адского жара на него навалилась мучительная рвота.

— Ну, вот, теперь лучше! — оценил Траурихлиген с весьма довольным видом, будто только какой подвиг совершил. Нажав на рычаг, он заставил высокие ноги с шипением опуститься, словно присесть, а подчинённые его в страхе попятились, испугавшись этого шипения… Какие-то они вообще пуганые стали…

— Фогель, покажите мне наконец ваш блиндаж! — сурово потребовал Траурихлиген от перекошенного ужасом Фогеля. — И не смотрите на меня так, будто тигра увидели! Ну, окрысился… С кем не бывает??

— Яволь… — выдавил Фогель, чтобы не молчать и вытянулся, чтобы не нарушать устав, хотя мурашки не давали покоя его спине, покрывая её, холодную, гусиной кожей.

— Подать машину? — тихонько осведомился услужливый Шульц, стараясь уныть свои коленки от предательской мелкой дрожи.

— Нет, спасибо — хочу пройтись! — отказался Траурихлиген, выпрыгнув из высокой кабины и едва не попав сапогом в глубокую лужу, которая натекла в кратер от снаряда. — Вам тоже полезно пройтись!

К западу от Чижей стояла деревня Нижинцы, где давно уже обосновались немцы — сделали её чем-то вроде базы для себя. Этой ночью деревня почти опустела: тех жителей, которые могли стоять на ногах и работать, под дулами автоматов погнали в лес. Их разделили на две группы: одних заставили валить толстые деревья, а других — рыть землю, чтобы построить блиндаж для генерала. Нижинский староста Егор Егорыч с превеликим удовольствием предоставил немцам своих односельчан — за это немцы давали ему свиней и выстроили вместо хаты целый терем…

Сам Егор Егорыч в лесу не работал — спал на печи, а тишина векового леса нарушалась разрозненным стуком топоров, топотом и человеческими голосами, перемешанными с паническим чириканьем вспугнутых птиц. Селяне работали всю ночь — из последних сил строили блиндаж для страшного генерала. Закончили только к утру, и многие из них от усталости и голода просто падали с ног, не в силах подняться с мокрой земли.

— Стройся! — сухим немецким голосом заорал сытый фашист, грозя расстрелять тех, кто не сможет встать.

Собирая последние силы, селяне поднимались, чтобы сохранить свои жизни, и вставали в строй, чтобы не злить проклятых врагов.

— Форватс! Фперёт! — каркнул сытый фашист, давясь словами, а остальные немцы принялись тыкать бедняг дулами автоматов, чтобы те шевелились живее, покидая место тяжёлого строительства.

Фогелю было страшно в лесу — мерещились эти партизаны, которые постоянно подкарауливают из-под кустов… Видя, как трясётся около него Шульц, Фогель невольно боялся сильнее — буквально, в каждом кусте чудился ему партизан…

Где-то впереди послышалась шумная возня, голоса, и Фогель вздрогнул: а вдруг, это и есть страшные партизаны?? Но, прислушавшись, он испытал облегчение: голоса говорили по-немецки. А когда они приблизились, выйдя на тропинку из древесной гущи — Фогель и вовсе обрадовался: понял, что солдаты ведут из леса обратно в Нижинцы колонну вымокших и замёрзших селян, подпихивая тех, кто медленно тащился. Это значит, что блиндаж полностью готов, и генерал похвалит его за оперативность. Увидав командиров, они разом встали, как вкопанные и вскинули руки, выкрикнув заученное, шаблонное:

— Хайль Гитлер!

— Хай… — буркнул Траурихлиген, нехотя подняв руку, а один из пленных, воспользовавшись тем, что конвоиры уставились на генерала, внезапно выскочил из колонны и задал стрекача, стремясь добежать до лесной гущи и исчезнуть среди высоких тёмных деревьев. Солдаты заволновались, поняв, что прошляпили, схватились за автоматы, строча лихорадочными очередями. Беглец петлял, как заяц, заставляя их промахиваться и «ранить» деревья, но тут грянул единственный выстрел, который настиг его у самой гущи леса. Сдавленно вскрикнув, беглец будто споткнулся и растянулся на синей росистой траве, мёртвый. Люди в колонне испуганно ахнули, ни один из них больше не решился бежать, солдаты прекратили уничтожать прекрасную утреннюю тишину бесполезной стрельбой.

— О, видели: прямо в голову! — хвастливо заявил Эрих Траурихлиген, опуская свой «люггер», из которго и пристрелил беглеца. — Такое впечатление, что вокруг меня одни хомяки… — проворчал он, а солдаты корчились, ожидая, что он накажет их колом за нерасторопность. — Ладно, тащите их назад! — на этот раз генерал всех помиловал и отпустил. — Фогель, покажите мне блиндаж, наконец!

— Яволь! — солдаты поспешно отдали честь и принялись подгонять пленных селян, торопясь выполнить приказ и скрыться с глаз генерала. Вскоре опушка совсем опустела — остался лежать только убитый.

— Шульц, прикажите потом зарыть его, лес ведь не помойка! — брезгливо поморщился Эрих Траурихлиген, кивнув в сторону мертвеца. — Идёмте, выбиваемся из графика!

— Яволь, — поспешил согласиться Шульц и быстро засеменил за начальником, чтобы не отстать и не остаться одному в лесу. Он прекрасно знал, что этот убитый беглец хотел добежать до местных партизан, которых в этом страшном лесу полно, и если они заметят тут одинокую фигуру в мундире СС — они не поленятся пустить в неё пулю. Над опушкой разносился громкий крик козодоя — Траурихлиген не обращал на него никакого внимания, Фогель — тоже, и Баум… а вот Шульц знал много нехороших легенд про эту птицу, и поспешил убраться поскорее с этой опушки.

— Баум, мне нужны командиры всех моих подразделений! — негромко приказал Траурихлиген, шагая по едва заметной в сумерках тропинке, которую Фогель и два солдата освещали для него фонариками.

— Яволь! — Баум, готовый выполнять приказы, произнёс уставное слово и, круто повернувшись, исчез в темноте, будто растаял среди низких тёмно-синих ветвей, что нависали почти над самой мокрой землёй, и лёгкий ветерок шевелил их широкие листы.

Фогель всё шагал и шагал, а Шульц думал находу о том, зачем нужно было строить блиндаж в такой страшной глуши?? Там, за толстыми, покрытыми сырым мхом, стволами дубов, начинались топкие болота, с которых прилетал могильный холод и запах жуткой сырости, от которых мурашки по коже бежали. Дождь, наконец-то прекратился, но в воздухе повис холодный туман, который каплями оседал на дождевике, на козырьке фуражки… даже на носу. Дебри внезапно, закончились — пошла опушка, забитая деревцами-подростками, а потом — показалось небольшое возвышение, покрытое травой, под которым, как под обрывом, лежало широкое поле, прикрытое темнотой и туманом. Они собрались на этом обрывчике и… ничего тут не увидели: трава, блеклые ночные цветочки, деревья — вековые, толстенные и маленькие деревца-подростки… словно бы ничего не тронуто… Даже птицы не вспугнуты: серая сова притаилась на толстом суку давно засохшего дуба и низко ухает, сверкая своими огромными глазами.

— Ой… — Шульц решил держаться подальше от совы, подвинулся и наступил на ногу Фогелю.

— Тише вы… — проворчал Фогель, который набрал воздуха, чтобы доложить генералу о блиндаже, но Шульц помешал.

Селяне постарались наславу, вернее, их вынудили постараться под напором Фогеля. Фогель хотел выслужиться перед придирчивым генералом, и поэтому притащил на стройку точные чертежи, по которым следовало строить блиндаж. Он кипятился, выматывая свои подкошенные войною нервы, сурово заставлял дубоватых солдат и безграмотных местных «дикарей» читать эти непростые чертежи и выполнять каждую мелочь, которая была в них указана. Общаться с дикарями Фогелю помогал личный переводчик генерала — заносчивый такой, остроносый тип, который демонстративно носит только гражданские костюмы и шляпы. Он и не собирался помогать Фогелю — поплёлся только тогда, когда Траурихлиген на него рявкнул. Идя по лесу за Фогелем, переводчик плаксиво ныл, что грязь испортит его крокодиловые туфли… кто вообще надевает такие туфли-лодочки в лес, где грязь и болота??

— Вы бы надели сапоги, господин переводчик? — осведомился у него Фогель, который сам всегда на войне находился в сапогах, и даже и думать не пытался про какие-то там туфли.

— Я доктор филологических наук, а не солдафон! — напыщенно огрызнулся переводчик и не счёл нужным больше беседовать с Фогелем.

— Фу, ну и помойка! — брезгливо оценил переводчик ту просеку, которую селяне расчистили, вырубив деревья для блиндажа. Они тащили толстые стволы с помощью дошадей, а переводчик тут же заметил, что от них воняет… Неужто думает, что на войне для него будет розами пахнуть?? Фогель даже пожалел, что взял с собой этого белоручку.

Переводчик бросал повсюду презрительные взгляды из-под своих прямоугольных модных очков, топтался, ища местечко почище и посуше. А когда Фогель просил его перевести местным, что от них хотят — переводчик начинал злобно пищать русские слова — до того злобно, что «дикари» съёживались, таращась собачьими глазами, и вообще переставали что-либо делать. Фогель думал, что эта «песня» надолго затянется и тихонько попросил переводчика:

— Может быть, вам следует разговаривать с ними потише?

На что переводчик самодовольно задрал нос и откочевал в неизвестном направлении, оставив Фогеля наедине с «дикарями», чертежами и блиндажом, который и наполовину не достроили…

Майор Макс Фогель был по натуре добрым, что часто мешало ему воевать. Но на этот раз он решил быть абсолютно суров, даже приказал расстрелять одного беднягу, который заартачился работать… Тупой солдат безмолвно направил на него МР-38 и пустил тупую очередь, тупо превратив живого человека в труп. А Фогель после этого чувствовал себя неуютно как-то, но стрался держать марку сурового нациста, потому что все вокруг него были суровые нацисты… или умело держали марку. Раньше он только в штабах воевал… со статистикой, и на фронте тоже чувствовал себя неуютно.

Переводчик около Фогеля встряхивал ноги, словно кошка, ступившая в воду — и это не удивительно: трава такая мокрая, что он ноги промочил насквозь. Он так и не удосужился сапоги натащить, нарочито показывая свою принадлежность к гражданским, а не к военноым. И чего он так кичится? Странный тип… и замёрз весь, и промок в гражданском своём плаще, отказавшись надевать военный дождевик.

— Герр группенфюрер, разрешите доложить! Ваш блиндаж находится здесь! — громко выкрикнул Фогель, жестом показывая, что под ногами у них, действительно, находится прекрасно укреплённый блиндаж, защищённый земляными валами, толстыми брёвнами, нагруженными на крышу в несколько слоёв. Фогель всеми силами постарался, чтобы этот блиндаж был построен по всем правилам строительства блиндажей, и был весьма горд проделанной работой.

— Ну, что ж, замаскирован хорошо, — кивнул Траурихлиген, не замечая вокруг себя никакх признаков блиндажа. — Вы, Фогель, молодец, знаете толк в строительстве укреплений!

— Прошу сюда! — преисполненный гордости за свой незаметный блиндаж, Фогель повёл генерала к некоей неглубокой свиду яме, которую Шульц принял за овражек.

— Ну-ну! — улыбнулся Траурихлиген, следуя за Фогелем широкими шагами, а за ним поспевал Шульц, боясь остаться в одиночестве на виду у партизан.

Пройдя несколько метров и приблизившись к овражку, Эрих Траурихлиген с удовольствием увидел, что это не простой овражек, а удобный вход, там есть широкие деревянные ступени, уводящие куда-то вниз, где было совсем темно. Фогель направил туда фонарик, чтобы Траурихлиген не оступился, когда будет спускаться. Солдаты поспешили за ним, осветив этот овражек так, будто на него направили яркое солнце. Сообразив, что остался в страшной темноте и в одиночестве, Шульц догнал их всех вприпрыжку и, буквально, влетел в круг света, испытав облегчение от того, что ещё жив. Он боялся партизан дор чёртиков… тем более, что генерал своими казнями разворотил осиное гнездо. А что делают потревоженные осы?? Нападают…

— Поосторожнее, Шульц… — проворчал Фогель, потому что Шульц толкнул его и едва не спихнул вниз, на ступени, по которым не спеша спускался Траурихлиген.

— Тихо там! — проворчал он, подняв недовольное лицо. — А то демаскируете сейчас — будете новый блиндаж строить!

— Яволь… — Фогель и Шульц вытянулись, прошептав это слово и поспешили нырнуть вниз вслед за Траурихлигеном и солдатами, чтобы не торчать наверху и выдавать себя светом фонарика.

Фогель шарил лучом своего фонаря по ближайшей стене, спеша отыскать выключатель, потому как видел, что генерал, преодолев ступени, оказался в полной темноте подземелья. Выключатель нашёлся быстро, потому что Фогель знал, где он. Осветив его, Фогель тут же отчитался:

— Вот, выключатель! — и поспешил щёлкнуть тумблером и включить свет.

— Генератор поставили… Молодцы! — довольно оценил генерал, с удовольствием рассматривая обширное пространство, выложенное свежими брёвнами, которые приятно и свежо пахли сосновой смолой.

— Чудесно! Высокий потолок, простор! — Траурихлигену блиндаж пришёлся по душе, и он хвалил его с улыбкой. — Фогель, приколите к столу карту! — весело приказал он, подойдя к широкому столу, который только что сделали специально для карты.

— Яволь! — Фогель, словно бы жаждал действий — тут же расстегнул кожаный коричневый планшет и высыпал оттуда сложенные карты. Выбрав самую большую, Фогель деловито расстелил её на сосновом столе, достал из кармана кнопки, которыми принялся сосредоточенно прикреплять углы карты к новой столешнице.

— Наша цель — вот! — громко объявил Траурихлиген, скользнул к карте, и обвёл жирным красным карандашом населённый пункт к востоку от Чижей. — Называется — Еленовские Карьеры!

Со стороны входа слышались топочущие тяжёлые шаги, которые создавали обутые в сапоги ноги. Созванные Баумом, в генеральский блиндаж спускались командиры различных подразделений — на совещание перед боем — их было много, и Фогель даже их всех в лицо не помнил — посторонился только, когда они проходили, чтобы никто не задел его локтем. Среди одинаковых лиц он выделил только знакомых ему Баума и Заммера, которые преодолевали крутоватые ступеньки маршевым шагом.

— Хайль Гитлер! — входя, все здоровались по уставу, а Траурихлиген отвечал им своё неохотное «Хай» через раз — через два.

Из-за них тут стало людно — и широкое пространство нового блиндажа превратилось в тесную душноватую каморку… хотя Фогель заставил своих горе-строителей построить ветиляцию по всем правилам строительства вентиляций. Фогеля оттеснили к стене, и он отошёл, чтобы не мешать — ему вовсе не нужно было смотреть в эту карту — как начальник штаба он останется в блиндаже около Траурихлигена, Шульца и переводчика. Вроде бы, он никому не мешал, но всё же, отдавил кому-то ногу…

— Ай! Вы полегче… — некто плаксиво огрызнулся, когда Фогель ощутил под своим сапогом что-то мягкое. Он поднял голову и увидел, что к его стенке оттеснили ещё и переводчика, и тот смотрит на него волком, кивая на свою ногу, обутую в крокодиловую туфлю.

— Извините… — прогудел Фогель, посторонившись. Он недолюбливал переводчика — его наверное, здесь все недолюбливали за заносчивость — но на войне перед лицом страшной смерти все равны, поэтому Фогель не стал огрызаться.

— «Извините»! — капризно передразнил переводчик, напыщенно морща нос. — Вам бы по ноге такой лапищей!

Эрих Траурихлиген тем временем заставлял Шульца раскладывать на карте стратегические фишки — маленькие игрушечные танки, солдатики, пушки, машинки… Генерал поставил перед собой разведчиков Баума, которые ходили за линию фронта и своими глазами видели расположение сил противника, и обязал их отчитываться и размещать те фишки, которые изображали русских. Негромко, монотонно бубня отчёты, разведчики тасовали оловянные и пластмассовые фигурки, а Траурихлиген морщился, держась рукой за свой подбородок и кивал головой, размышляя и глядя то на стол, то на потолок.

— Так, Заммер, на вас — важное задание! — громко объявил он, разыскав среди остальных Карла Заммера и остановив на нём придирчивый взгляд. — Прорваться здесь и захватиь их оружейные склады вот тут! — Траурихлиген схватил зелёный карандаш, нарисовал жирную стрелку через черту города и обвёл в кружок сероватые прямоугольники. — Засядете вот здесь, в овражке, и будете ждать моего сигнала к атаке! — Эрих поискал глазами нужную фишку, чтобы установить её в положенном месте на карте, но её нигде не было видно, поэтому он грозно осведомился у Шульца:

— Так, Шульц, где фишка Заммера??

Адъютант поднял мешочек и вытряхнул его, показав, что в нём не осталось больше фишек, а фигрука Заммера запропастилась неизвестно, куда.

— Вот, чёрт… — проворчал Траурихлиген и полез в карман кителя, разыскивая там… что-нибудь. — Заммер, ваша фишка потерялась! — объявил он, нащупав нечто, что завалялось в кармане. — Будете крышкой от газировки! — хохотнул генерал, извлёк на свет металлическую крышечку от американской пепси-колы и положил на карту в то место, где должен был располагаться и ждать приказа Карл Заммер и элитный гарнизон СС «Рейхсваффе».

— Яволь… — Карлу Заммеру было глубоко… всё равно, какая у него будет фишка. Какое ему дело до фишки какой-то, когда через час он побежит навстречу смерти и обязан будет победить и смерть, и всех остальных, потому что иначе Траурихлиген сам его угробит…

Получив задание, Карл Заммер отодвинулся в сторонку, чтобы не топтаться и не мешать другим. Он продолжал наблюдать за Траурихлигеном, который резкими движениеями расставлял по карте оловянные и пластмассовые пушки, тыкая пальцами в разные точки, которые нарисовал на плотной бумаге разноцветными карандашами и громко говорил с таким вдохновением, будто декламировал со сцены:

— Итак, сначала у нас артподготовка, только стрелять будем не по городу, а мимо — она должны бояться и сходить с ума от шума! Вопреки общепринятой тактике мы не будем превращать этот город в развалины ни артиллерией, ни бомбёжками с самолётов. По двум причинам: во-первых, в развалинах прятаться очень легко — попробуй, перелови этих дикарей, когда они будут шнырять в руинах да в дырах! А во-вторых, я выбрал этот город базой для себя! Не хочу сидеть в завалах без воды, света и тепла!

Эрих Траурихлиген, как обычно с ним бывает, жутко увлёкся своей речью, стучал по столешнице карандашами, ломая их, и кулаками, бегая перед столом из тсороны в сторону… Если бы этот стол был типа «аэродром» — он бы влез на него и забегал бы по столу, а не перед ним.

— Баум! — громко позвал он майора, который уже вышел вперёд, зная, что сейчас будет его очередь. — Сколько у них танков, напомните-ка?

— Вот, Фогель посоветовал мне составить такую таблицу… — Баум вытащил из внутреннего кармана своего кителя аккуратную бумагу, сложенную вчетверо, развернул её и протянул генералу.

— Отлично! — просмотрев таблицу Баума, Траурихлиген улыбнулся и решил отметить Фогеля, который, как начальник штаба, тихо сидел в шатабе и в обсуждение плана атаки не лез. — Прекрасная работа, Фогель, вы очень дотошны!

Фогель в ответ решил не отступать от устава — вытянулся и ъхлопнул каблуками, как это было положено.

— Ну, видите, Фогель никогда не нарушает устав… — негромко заметил Траурихлиген, кивнув. — Но вернёмся к нашим баранам! Баум, кто был возле города?

— Вот, его зовут Ганс, — майор вывел из общей массы худого солдата, подстриженного смешным ёжиком, который ночью прополз через линию фронта, рискуя своей маленькой жизнью, и приблизился к Еленовским Карьерам. Выполняя опасное задание сурового Баума, Ганс тенью скользил в темноте, минуя русских и считая их танки, запоминая расположение солдат и техники.

Когда суровый майор поставил его перед ещё более суровым генералом — худой солдатик вытянулся так, что аж башку свою запрокинул…

— Ганс, — обратился к нему Траурихлиген, зажав в кулаке очередной свой карандаш. — Кем вы были до войны?

— Учился, герр группенфюрер! — он постарался отчеканить, как настоящий солдат, однако бледность и пот на лбу выдвали в нём страх.

— На кого? — уточнил Траурихлиген, по своему обыкновению глядя в глаза собеседника, а солдатик под его взглядом уже корчиться начинал…

— На картографа, герр группенфюрер! — сообщил он, будто докладывал и хлопнул каблуками сапог на всякий случай.

— О! Баум, вы молодец! Знаете, кого послать в разведку! — довольно похвалил Траурихлиген майора и протянул Гансу свой карандаш, кторой он пока что не сломал. — Итак, отметьте на этой карте силы противника! Можете использовать любые фишки, которые вам нравятся!

— Яволь! — Ганс поспешил отчеканить, взял протянутый карандаш холодными своими пальцами и ссутулился над картой, как вопросительный знак. Сопя от натуги, солдат каллиграфически выводил карандашом положенные в картографии обозначения укреплений, окопов, техники — всего, что он увидел, когда ходил в разведку.

Видя, как он страется, Траурихлиген даже не стал заглядывать через его плечо, чтобы не отвлекать, а то ещё сделает ошибку и застрелится… Почему они все так его боятся? Он ведь обеспечивает их всем самым лучшим, повышенными пайками, усиленным обмундированием, новейшей техникой… А колом пугает только для острастки, чтобы лучще работали… Какой нормальный генерал станет сажать на кол собственные войска??

Закончив пыхтеть над картой, Ганс в который раз вытянулся и хлопнул каблуками, аккуратненько примостив карандаш на краешек стола.

— Всё? — уточнил у него Траурихлиген, шагнув к карте.

— Яволь, герр группенфюрер! — выкрикнул солдат, всё выгятиваясь и вытягиваясь…

— Можете быть свободны, — Траурихлиген отпустил его, видя, насколько он побледнел — ещё не хватало, что погиб от инфаркта прямо перед картой…

— Идите… — Баум на всякий случай подпихнул солдата, чтобы тот не стопорился, и Ганс проворно покинул блиндаж, выйдя на воздух. Баум хорошо его знал, он был неплохим солдатом, храбрым в бою… просто Траурихлиген напугает и чёрта.

— Так, посмотрим, что у нас здесь! — потирая руки, Траурихлиген взглянул на киллиграфию Ганса и расплылся в улыбке. — Ну, не знаю, видите вы это или нет, но у нас полностью развязаны руки! — воскликнул он и схватил в кулак аккуратно уложенный на краю стола карандаш. — Они абсолютно ничего не понимают, и поэтому первый наш ход будет во-от так!

Широко размахнувшись, Траурихлиген собрался прочертить лихую жирную линию, однако этого напора карандаш уже не выдержал.

ХРЯСЬ! — карндаш переломился, оставив одну свою половину в кулаке Траурихлигена, а вторую — уронив на пол с негромким скрипом…

— Шульц! Карандаш! — приказал Эрих адъютанту, который стоял наготове, держа в руках целый стеклянный стакан, наполненный разноцветными карандашами. Больше всего в этом стакане было красных и зелёных карандашей, потому как генерал сурово ломал принадлежности этих цветов, отмечая пути танков и пехоты.

— Спасибо, Шульц! — громко поблагодарил Траурихлиген, выхватив для себя новый красный карандаш. — Баум, смотрите в карту, мне не нужна ваша самодеятельность на поле боя! Если вы не успеете увести свои танки из-под луча «брахмашираса» — пеняйте на себя!

— Яволь! — поспешил отчеканить Баум и уставился в карту, по которой траурихлиген чертил жирные линии и стрелки своим красным карандашом, отмечая путь, по которому должны будут пройти танки Баума, нападая на город.

— А вот тут вы сделаете им окно! — рявкнул генерал, прочертив ещё одну жирную линию. — Создадите иллюзию поражения, чтобы они решили, что гонят вас, и попали в эту точку!

ХРЯСЬ! — в условленной точке карандащ не выдержал напора хозяина и тоже сломался, развалившись на две части.

— Чёрт! — отшвырнув оставшийся кусок, Траурихлиген выхватил из стакана Шульца новый, едва не оторвав ему руку, и снова принялся с остервенением чертить.

— А вот тут я буду вас ждать! — рявкнул он, и Баум понял: генерал будет ждать со своим жутким пауком, и нанесёт сокрушительный удар, захватив городок.

— По моему сигналу вы должны будете отступить к лесу. А потом — вернуться назад и напасть на город отсюда! — Траурихлиген провёл новую линию и поставил очередную жирную точку, и удивительно, что его карандаш при этом выжил — заскрипел только, едва не прорвав в плотной бумаге карты дыру, но не сломался. Однако Траурихлиген всё равно отшвырнул его, и схватил другой карандаш, чёрный, громко объявив всем сразу:

— На всё про всё у нас с вами полчаса! Думаю, вы согласитесь, что нет смысла растягивать удовольствие на долго! Этот город будет наш!

Эрих траурихлиген так разошёлся, что не заметил, как стучит карандашом по нарисованным Еленовским Карьерам с такой силой, что уже переломал и этот карандаш на два куска, а на нарисованном городке возникла грубая чёрная клякса.

— Дайте же мне новый карандаш, Шульц! — заметив, что очередной карандаж приказал долго жить, Траурихлиген отправил его в корзину, которую Фогель не забыл поставить под стол, и потребовал у Шульца другой.

— Пожалуйста, ваша светлость! — Шульц был как всегда услужлив и тих — бесшумно подкравшись, он протянул начальнику новенький, длинный и отточенный карандаш, после чего так же бесшумно исчез в тени.

— Спасибо! — снова поблагодарил Траурихлиген, схватив карандаш в кулак. — Я давно готовился к этому бою — это будет моя самая блестящая победа! — заявил он и тут же сломал новый карандаш на две половины, придавив пальцами.

— Ну, вот… опять сломался… — проворчал он, и швырнул переломанный карандаш прямо на пол, после чего обрушил на столешницу свой тяжёлый кулак и сурово приказал:

— По местам!

— Яволь! — это слово как прогремело под потолком блиндажа, выкрикнутое хором голосов, командиры подразделений одновременно вытянулись, после чего принялись расходиться, освобождая пространство.

— Наконец-то… — это переводчик ворчал довльный тем, что для него, наконец-то стул появился, а то промокшие крокодиловые туфли подарили его городским ногам мозоли. Усевшись, он провожал напыщенными взглядами расходящихся подчинённых своего хозяниа и ёрзал, дрожа в промокшем костюме. Будучи профессором лингвистики, переводчик недолюбливал военных — считал их тупыми, как надрессированные цирковые обезьяны.

— Мёрзнете? — осведомился у него Эрих Траурихлиген, покосившись на лужу воды, которая натекала под переводчиком.

— Да, ваша свтлость… — пискнул переводчик, котрый мечтал о горячем кофе, сухой одежде и тёплом камине под крышей, которая не течёт.

— Зря не надели дождевик! — ехидно заметил Траурихлиген и направился к выходу. — Пойдёмте, Фогель, воздухом подышим… — сказал он Фогелю, требуя, чтобы тот шёл вслед за ним. — Шульц, уберите! — обязав адъютанта складывать фишки и собирать по полу останки карнадашей, Траурихлиген поднялся по ступеням и выбрался из-под земли на сырой, холодный утренний воздух. Вокруг висела тишина, изредка нарушаемая тихим свистом птиц.

— Вы представляете, — сказал он Фогелю, когда тот выбрался встал рядом с ним. — Сейчас мы с вами здесь стоим, а через пару часов будем сидеть во-он там! — палец генерала упёрся в горизонт, и Фогель не без опаски посмотрел на широкое поле, за которым начинался этот городок, русского названия которого он совсем не запомнил. Отсюда он был отлично виден — комичные русские дома и домики, рвы эти противотанковые, которые чернели в холодных утренних сумерках, словно толстые чёрные змеи. Городок казался тихим и тёмным, будто бы там все спали. Но они не спят — они готовы к бою… Для Фогеля этот бой был вторым — второй настоящий бой, где он был не счетоводом, а настоящим боевым офицером, и Фогель нервничал ещё больше, чем перед первым боем.

— Вы чего задумались? — осведомился Траурихлиген, внезапно возникнув за его спиной. — Снова вычисляете, что ли?

— А… — Фогель не знал, что ответить: во-первых, он нервничал перед боем, а во-вторых он нервничал, раздумывая, понравился ли генералу его блиндаж. Кажется, понравился…

— Живите легче, а то инсульт не за горами! — добродушно посоветовал Траурихлиген, улыбнувшись. — Пойдёмте, Фогель, мы выступаем через полчаса.

— Но Гитлер… — Фогель решил напомнить про письмо из Берлина.

— Вы помните, что я сделал с письмом? — ехидно осведомился Траурихлиген, спускаясь по деревянной лестнице.

— Да, — кивнул Фогель, поняв, что не вовремя высунулся.

— Так вот, — продолжил генерал, спускаясь назад, под землю. — Сделаю я конечно всё по-своему, а вы потом напишете правильный отчёт! Считайте, что письмо до нас не дошло! Вам ясно?

— Яволь… — пробормотал Фогель, закрывая прочную стальную дверь, которую они постоянно возили за собой, и которая была на его ответственности…

Городской посёлок Еленовские Карьеры будто вымер. Кто успел собрать пожитки и уехать — были уже далеко, а те, кто не успел или не смог — запрятались глубоко в подвалы, сбившись в кучки и дрожа от страха. По радио передавали, что приближаются немцы, которые не оставят здесь камня на камне, и до сих пор живой городок казался вымершим «призраком». Над опустевшими домами поднимался утренний туман, ветерок пускал рябь по поверхности луж на пустых улицах. Люди остались только в райкоме — военные сделали это массивное здание своим штабом, и в просторном кабинете сидели за длинным столом, возле красного советского флага четыре человека. Один из них был мрачно суров — полковник Соловьёв, которого сам Жуков назначил руководить обороной — сидел на тяжёлом стуле, который остался здесь с дореволюционных времён, и глаза его были прикованы к карте. В руках он нервно крутил химический карандаш, а рядом с ним сидел лейтенант Комаров, тоже смотрел в карту, отмечая на ней положение окопов, в которых спрятались готовые к смертельному бою солдаты. Около Комарова ёрзал на скрипучем табурете председатель райкома товарищ Кошкин, нервно шмыгая своим курносым, веснушчатым носом. Он ничего не понимал ни в картах, ни в планах, ни в атаках… Он тут сидел только потому что ему «сверху» запретили эвакуироваться, и приказали «стоять на смерть», то есть, погибать вместе с городом, потому что немцы обязательно захватят его, иначе и быть не может. В углу, за отдельным маленьким столиком, около рации сидел радист, принимая радиограммы, в одних из которых сообщали о поражениях Красной армии, а в других — давали невозможные приказы «победить или погибнуть».

— Ну, и чего вы тут распускаете сопли? — буркнул полковник Соловьёв, оторвав свои свирепые глаза от карты и уставившись на нервного Кошкина, который под столом так шаркал ногами, что оставлял на полу чёрные полосы от своих подошв.

— Я ничего… я так… простыл… — отбоярился Кошкин, шаркая всё громче и громче…

— Вас назначили ко мне парторгом, а вы весь уже сошли на сопли! — рявкнул полковник Соловьёв, шваркнув химический карандаш на стол. — Если вы трус — я вас расстреляю!

— У меня просто насморк… — пролепетал Кошкин, отвернувшись к окну, которое уже закрыли светомаскировочной шторой, чтобы свет в нём с немецких самолётов не заметили.

— Чёрт, — рыкнул Соловьёв, бросив быстрый взгляд на напольные часы, маятник в которых качался с громким тиканьем, кажется, уже лет сто. Массивные стрелки показывали без десяти минут четыре утра… Четыре утра у фашистов — любимое время, и полковник Соловьёв инстнктивно чувствовал, что пройдёт эти последние десять минут тишины, и они нападут…

— Товарищ Комаров! — полковник отвернулся от Кошкина, чтобы не портить себе нервы и напал на лейтенанта. — Ваша диверсионная группа вернулась?

— Никак нет, товарищ полковник, — невесело доложил Комаров, понимая, что группа уже не вернётся никогда, все сроки возвращения истекли вчерашним вечером…

— Чёрт… — угрюмо буркнул Соловьёв. — Вы уверены, что город достаточно укреплён?

— Так точно товарищ полковник! — поспешил доложить Комаров, набрал воздуха, чтобы подробно доложить о готовности…

Как вдруг, где-то за закрытыми окнами, со стороны недалёкого леса, внезапно разразился жуткий грохот, буквально, оглушив, потопив голоса… Пол под ногами задрожал и загудел, из высокго книжного шкафа посыпались книги, кувыркнулся белый фаянсовый бюст Ленина, расколовшись на три острых куска…

— Бомбят… — пискнул Кошкин и полез под стол, потому что с потолка кусками полетела штукатурка вместе с побелкой, и один кусок едва по голове ему не врезал.

— Трус! — полковник Соловьёв рявкнул, полез за пистолетом, и тут же грохнулись на пол старинные часы, перед гибелью своей показав последнее время: без пяти четыре…

— Не бомбят — артиллерия… — выдохнул вместе с набранным воздухом лейтенант Комаров, осознав, что затишье закончилось, и началась буря.

— Всем сидеть, отставить панику! — Соловьёв зарявкал громким голосом, чтобы вразхумить всех и заставить работать. Вскочив, он подбежал к обалдевшему от грохота молоденькому радисту и крикнул ему в ухо, нависнув над душой:

— Чего сидишь, Семенов?? Вызывай!!

— А… д-да… — пролепетал радист Семенов, которому восемнадцать лет исполнилось только позавчера, и его сразу же призвали. — Ворон, Ворон, я — Земля, как слышите меня? — затараторил он в микрофон рации, прижав ладонями наушники к ушам, чтобы грохот канонады не мешал ему.

— Ну? — нетерпеливо осведомился Соловьёв, решив, что Семенов слишком долго вызывает и всё не получает никакого ответа…

— Ничего… — устрашённо прошептал Семенов, повернув к полковнику своё страшно побелевшее лицо. — Нет связи…

— Чёрт! — в который раз рыкнул Соловьёв, а из шкафа вывалилась здоровенная книга, и шваркнулась на пол, подняв пыль.

— Товарищ полковник… — осторожно обратился к нему Комаров, держась подальше, чтобы не попасть под горячую руку. — Нам необходимо эвакуироваться в убежище — они сейчас превратят город в развалины…

— Вы тоже трус?? — страшно взрычал полковник Соловьёв, выхватил пистолет и выстрелил Комарову под ноги, заставив лейтенната отпргынуть. — Или вы слепой?? Они же стреляют мимо — шумят!! Если бы они стреляли в нас — они бы уже всё развалили!! Или вы — идиот??

— Никак нет… — пробормотал в грохоте Комаров, бочком сдвигаясь к дальней стенке, чтобы на него не рухнул качающийся книжный шкаф.

— Ну, чего сидишь — вызвай, не молкни!! — рявкнул Соловьёв радисту, кивнув ему пистолетом, и Семёнов, огорошенный происходящим, снова затараторил:

— Ворон, Ворон, я — Земля…

Эрих Траурихлиген спрятал свой «брахмаширас» недалеко от блиндажа — привёл и поставил в вымоину, приказав солдатам закидать паука ветками. Пока они работали, пряча невероятную машину, он спустился под землю, к Фогелю и Шульцу, которые топтались у стола с картой в компании двоих молчаливых солдат-охранников. Он даже не обратил внимание на то, как они все вытянулись — надоело уже, а прошёл к столу и натянул на голову наушники рации.

— Проверка связи, Сокол, я — Босс! Как слышно? — Траурихлиген связался с танком Баума, чтобы выяснить, работает ли связь.

— Отлично слышу! — ответил Баум, устраиваясь поудобнее на своём месте командира.

— Готовы повеселиться? — осведомился у него Траурихлиген — это он бой так называет — «повеселиться».

— Яволь! — согласился майор, не возражая начальнику, хотя сам ничего весёлого в мясорубке не видел. Хоть этот бой и для галочки, как выразился Траурихлиген, но мясорубка тут скоро начнётся отменная.

— Прекрасно! — просиял Траурихлиген. — План вы помните. Начинаем!

Это был сигнал к началу «мясорубки», и Баум почувствовал мурашки в кончиках пальцев. Пушки прекратили стрелять — артподготовка закончилась, пора начинать «мясорубку».

Грохот утих, ввергнув всё вокруг в тишину — в гробовую жуткую, звенящую тишину, которая повисает перед тем, как случится что-то очень плохое. Над широким полем ещё висел холодный туман, и из него медленно, в боевом строю выплывали танки. На их бортах собралась утренняя роса, стекая злыми струйками. Баум, как командир, ехал впереди всех, дав своим танкистам такой приказ:

— Следуйте за мной, а потом — посмотрим!

Хоть бой этот и для галочки — Баум решил, что даст русским сокрушительный бой, не оставив от них камня на камне.

— Прибавить ходу! — негромко приказал он водителю и надвинул шлем, чтобы не пострадала его голова.

— Яволь! — водитель подчинился, нажимая педали.

Сокрушая всё, танки Баума неумолимо рвались к Еленовским Карьерам, где их ждали мины, противотанковые ежи, рвы и солдаты, поклявшиеся умереть за Родину. Баум видел, что навстречу уже спешат русские на своих жестянках, и закрыл заслонку смотрового люка, приготовившись к бою.

— Сокол, я — Босс. К бою готовы? — осведомился по рации Траурихлиген.

— Босс, я — Сокол, к бою готовы! — подтвердил Баум и тут же пустил первый снаряд, взорвав ближайший танк противника.

Наверху свнова началась оголтелая стрельба, и грохот похоронил тишину, потопил в себе все остальные звуки.

Земля тряслась и гудела так, словно разверзся ад или тут, под лесом вырастал настоящий вулкан. Иногда невозможно было удержаться на ногах, и солдаты, выставленные в углах блиндажа, падали на дрожащий бревенчатый пол.

Шульц и переводчик сидели в том углу, где не было солдата, и каждый из них ёжился, когда вблизи от блиндажа ударял снаряд, сотрясая землю, заставляя лампу на столе генерала гаснуть и гудеть. Майор Фогель, в который раз едва устояв на ногах, вернулся к карте, на которую Траурихлиген заставлял его смотреть.

— Мне что вас носом уткнуть?? — прорычал Траурихлиген, перекрикивая грохот взрывов. — Что-то долго возятся! Как бы Баум не напортачил!

— Пятнадцать минут всего… — решился уточнить Фогель, взглянув на свои точные часы.

— Много! — рыкнул Траурихлиген, вскакивая из-за стола. — Сейчас, гляну, где они ползают, и тоже пойду, повесеслюсь!

Фогель не покинул бы блиндаж ни за какие коврижки — даже из-под земли слышно было, что снаружи кипит жестокий бой на смерть. Внутри себя, где-то очень глубоко, он понимал, что Траурихлиген совершил непростительную ошибку, не дождавшись Клейста и выступив своими силами, которых явно не достаточно… Он уже приготовился к тому, что русские победят их, и ему придётся застрелиться, чтобы не попасть в плен.

— Бинокль дайте! — громко приказал ему Траурихлиген на ходу, распахивая тяжёлую дверь и впуская внутрь шум и грохот, который раздавался тут повсюду.

Ба-бахх!! — что-то взорвалось прямо здесь, кажется, в нескольких метрах от них, и гвалт проглотил все другие звуки.

— А? — Фогель переспросил, потому что не расслышал ничего из-за взрыва.

— Бэ! Дайте бинокль! — Траурихлиген, буквально, взрычал, замахнувшись стеком на глуховатого Фогеля.

— Яволь! — Фогель поспешил к столу, чтобы схватить бинокль, а Траурихлиген сделал широкий шаг за дверь.

— Аааа, каску, хоть, наденьте… — сам Фогель кроме бинокля схватил каску, надвинув на самый свой нос, чтобы прикрыть голову от шальных пуль и осколков снарядов.

— К чёрту! — Траурихлиген огрызнулся, выйдя наружу в одной фуражке, и резким движением выхватил из рук Фогеля бинокль — едва руку ему не оторвал.

— Спасибо! — рявкнул он, устраиваясь на обрывчике так, что мог видеть всё поле страшного боя, затеянного без разрешения Гитлера. — Пока вы роетесь — можно победить или продуть к чертям!

— Прошу прощения… — проканючил Фогель, выбираясь из блиндажа с такой неохотой, будто на казнь тащился.

Там, снаружи, было страшно — воздух забит чёрным удушливым дымом, наполнен оглушительным гвалтом, рёвом, воем… Фогель невольно пригнулся к сырой земле, потому что прямо над головами кружили самолёты, подбивая друг друга и сбрасывая вниз тяжёлые бомбы. Придерживая руками свою каску, Фогель лёг на пузо и в таком положении пополз, в дыму видя Траурихлигена, который, пригнувшись за вывернутым деревом, поднёс к своим глазам бинокль и уставился на поле, которое было теперь полем боя. Поле просто кишело людьми и машинами — «бой для галочки» начался, быстро превратившись в страшную мясорубку. Войска мчались к городку, оставляя за собою убитых и горящие машины. Небо было всё забито самолётами, свистя, они резали воздух крыльми, сбрасывая бомбы вниз, на несущиеся танки, на бегущих людей. В один танк попали, и машина разлетелась на куски, башня покатилась, разбрызгивая искры и сминая людей, врезалась в земляную груду, заставив комья земли полететь во все стороны. Взорванный танк сейчас же превратился в ревущий пожар и остался позади, потому что уцелевшие продолжали переть, стреляя с огнём и дымом, попадая то в русские Т-34, взрывая их, то просто в землю, оставляя огромные кратеры.

Какой-то отчаянный русский солдатик вдруг рванул вперёд и швырнул связку гранат под танк и тяжёлая машина, подбитая, на всём скаку перевернулась вверх гусеницами, пошла юзом, и застопорилась наворотив вокруг себя груды земли. Солдатик исчез, смятый под ней, а другой танк врезался в этот перевёрнутый и тоже перевернулся, загоревшись. Из люка, крича, выскочил человек, куртка на нём горела, дымилась. Сделав пару судорожных движений, он панически соскочил вниз, на закопчённую землю и тут же упал ничком, догорая.

— Фогель, вы обдумываете будущий отчёт?? — проорал Траурихлиген в ухо Фогеля, перекрикивая грохот боя, а Фогель почти ничего не услышал, потому что ухо у него заложило.

— А? — рявкнул в ответ Фогель, потирая это самое ухо, в котором звенело, будто в колокол били.

— Глухая тетеря… — ругнулся Траурихлиген, пригибаясь, чтобы его не задели осколки от бомбы, которая разорвалась почти что под ними, под обрывом, взорвав вместе с собою танк. — Надо же, вы думаете, что я сдую… От кого, но от вас я этого не ожидал…

Фогель содрогался от грохота и страха — любая бомба могла запросто обрушиться на их головы, где-то неподалёку строчил пулемёт, да и танковые снарялы пролетали, взрываясь вблизи, и заставляя комья земли неприятно ударять в спину.

— Я советую вам спуститься назад… — осторожно произнёс Фогель, всерьёз опасаясь за свою жизнь и за жизнь генерала, который всё смотрел в бинокль и смотрел — на поле, где из-за хаоса, пыли и дыма стало уже почти ничего не разобрать. Бойцы гарнизона «Рейхсваффе» сшиблись с русскими, схватившись насмерть. Убитые и раненые падали в грязь, а живые бежали вперёд, затаптывая их, стреляя в тех, кто бежал им навстречу. Впереди начинались окопы, они очень много их накопали, буквально, изрыли всё, словно кроты. Карл Заммер бежал вперёд, стараясь поменьше вдыхать удушливый дым от догорающего неподалёку танка, а навстречу ему русские скакали русские со штыками против автоматов, а то и просто с голыми руками, сжатыми в кулаки. Крал Заммер привычно стрелял, двигаясь как можно быстрее, чтобы уничтожить побольше врагов, и русские падали ему под ноги, убитые. Заммер перепрыгивал через трупы, опасаясь споткнуться, потому что следом за ним бежали солдаты, буквально дышали в затылок, затаптывая упавших, и если он вдруг упадёт — его тоже могут затоптать, ведь в бою не принято останавливаться и смотреть под ноги.

Карл Заммер бесстрашно запрыгнул в первый попавшийся русский окоп, истребляя всех, кто там сидел. Молоденькие солдатики и опомниться не успели, как были убиты автоматными очередями и их кровь хлынула на землю.

— А-а-а-а!! — очередной солдатик, отчаянно вопя, поскакал к нему, выпятив винтовку штыком вперёд, но Заммер хладнокровно выстрелил, прикончив его в нескольких шагах от себя.

Убитый, солдатик повалился ничком, а Карл Заммер, переступив через его тело, побежал вперёд, ведя за собой своих солдат. Перед ним были мешки с песком, накиданные друг на друга, а на них — новые враги. Эти баррикады просто кишели русскими, как тараканами, они вскидывали свои винтовки, стреляя, когда солдаты Заммера начинали карабкаться вверх. Но у них плохое оружие — после каждого выстрела они мешкали, перезаряжая… Заметив очередную лазейку в виде перезаряжающего врага, Крал Заммер тут же избавился от него очередью из свего МР-38, перепрыгнул через навал мешков, и оказался в городке, столкнувшись с очередной порцией русских. Они бежали, выкрикивая: «За Родину! За Сталина!», а Карл Заммер методично убивал их, прорываясь всё дальше и дальше. Ему было совершенно не жалко этих глупых мальчишек — Заммер стрелял и стрелял, его автомат даже нагрелся… Двое русских не могли разобраться, как стрелять из пулемёта, копались, сидя над ним, бесполезным, а Карл Заммер их тут же убил их, перепрыгнул через упавшие тела и побежал дальше, безжалостно стреляя по окнам домов, из которых высовывались дула русских винтовок.

— А-а-а-а!! — один русский, застреленный, с жутким предсмертным воплем выпал из окна и рухнул на мостовую вниз головой.

Карл Заммер сквозь дым и пыль видел впереди свою цель — низкое кубическое здание с заколоченными окнами, на котором сохранилась вывеска по-русски «Магазин ╧3». Но там нет никакого магазин — русские превратили его в оружейный склад, который Заммер должен был захватить. Около двери снова же топтались русские, кто-то выстрелил в Заммера из дома, а он, стрельнув в ответ, запрыгнул за первый попавшийся угол, притаившись за ним и высматривая, какого из горе-часовых он убьёт первым, чтобы прорваться к обозначенному складу. Рядом с ним притаились его солдаты, и Заммер быстро отдал им приказ:

— Обойти склад и взять их в клещи!

— Яволь! — солдаты тут же подчинились и скользнули в стороны, продвигаясь к бывшему магазину под градом пуль.

Карл Заммер убил русского, который вдруг вырвался из-за дальнего угла и побежал к нему, нацелив штык в живот, а потом, видя, как его солдаты окружают склад, выскочил из укрытия и прыгнул вперёд, бросив гранату в того врага, который стоял напротив тяжёлой двери. Громыхнул взрыв, убив русского и подпортив дверь, а Заммер рванул туда, чтобы доломать её и ворваться на склад. Ударив кулаком того русского, который пытался ему помешать, Заммер в прыжке навернул ногой подбитую дверь, надеясь на то, что ей этого хватит, чтобы сломаться. Но дверьоказалась прочнее, выстояла, а выживший русский примерился оглушить Заммера по голове прикладом, уже замахнулся, но не успел, пристреленный одним из солдат, которые сомкнули клещи и оказались рядом со своим командиром, уничтожив всех часовых. Пристреленный русский повалился лицом своим к серому небу, а Заммер громко приказал:

— Сломать дверь!

Послушные солдаты потратили на эту работу не больше пяти минут, и дверь, взорванная и искорёженная, с металлическим лязгом обрушилась на бетонный пол бывшего магазина. Ожидая нападения изнутри, Заммер забросил в тёмное чрево магазина гранату, и оказался прав — во взрыве утонули сдавленные вопли. Пригнув голову, спасаясь от разлетающихся остколков, он выждал минут пять, а потом — ворвался во мглу, поливая из автомата впереди себя. Солдаты у него за спиной засветили карманные фонари, рссеяв мрак, и Заммер увидел в неверном свете только трупы. Русские были убиты взрывом гранаты, Заммер переступал через них, чтобы не споткнуться, когда вдруг услышал какое-то нытьё. Повернув голову туда, откуда оно раздавалось, Карл Заммер увидел движение. Тот час же туда были направлены все фонари, и оказалось, что один русский выжил, барахтался в пыли среди выбитых взрывом камней и плаксиво ныл. Карл Заммер решил допросить этого русского, чтобы поскорее найти оружие и доложить генералу о том, что выполнил приказ.

— Схватить! — Заммер заставил широкого рослого солдата схватить этого тщедушного врага за воротник и водворить на ноги. Русский почти что плакал, а лицо его было грязным, всё чем-то перемазано, соплями какими-то, да кровью… Солдат направил луч фонаря прямо в его бесцветные глазки, и он зажмурился, отвернувшись.

— Wo Ihre Waffen bawahrt werden?? — Заммер зарычал, допрашивая, а русский только взроднул и хлюпнул носом, как трусливая девчонка.

Разозлённый молчанием, Заммер хотел влепить проклятому врагу оплеуху, но понял, что виноват он сам: русский не понимает по-немецки.

— Где хранится ваше оружие?? — Заммер повторил вопрос по-русски, надеясь на ответ, однако этот коммунист только плюнул ему в лицо.

— Donnerwetter!! — злобно рыкнул Заммер, вытирая плевок. — Dieses Schwein zu den Teufeln zu erschießen!

Заставив солдат рассрелять русского, Заммер решил сам найти оружие среди всех этих полок, пустых овощных корзин, прилавков и прочей ерунды. Крутясь по бывшему торговому залу и подсобкам, он распахнул очередную дверь и едва не покатился кубарем вниз по крутой лестнице, составленной из высоких, острых ступеней.

— Сюда! — Заммер позвал солдат, чтобы они её осветили, и принялся осторожно спускаться, держа впереди себя автомат — а вдруг русские и там засели??

Подвал был холодным, как подземелье какое-то, воздух сыроватый. Сам Заммер никогда бы не спрятал в таком месте оружие, потому что оно заржавеет от сырости и придёт в негодность, превратившись в груду металлолома. Но русские намного глупее Заммера, и, спустившись, он понял, что не ошибся. Подвал был обширным — наверное, размером с сам магазин или даже больше и весь занят — заставлен, завешен. Винтовками, пистолетами, ящиками с боеприпасами, противогазами, мундирами…

— Рацию! — приказал Заммер солдатам, которые спустились вслед за ним и рассредоточлись по пространству подвала, выискивая в нём притаившихся русских.

— Яволь! — солдат тут же поднёс командиру это средство связи, установив его на деревянный стол, сиротливо торчащий посреди подвала в окружении двух неказистых стульев. За этим столом должны были сидеть русские часовые, охраняя склад, но их здесь не было: сбежали, наверное.

Карл Заммер уселся на один из двух неказистых стульев, надвинул на уши наушники рации и громко заговорил в микрофон, вызвая Траурихлигена:

— Босс, приём, я — Триста Седьмой!

— Босс на связи! — рация ответила писком, и Заммер понял, что за генерала говорил перводчик. Фамилии его он не запомнил, и заглох на миг…

— Босс на связи, говорите, Триста Седьмой! — настаивал переводчик, и Заммер, наконец-то, понял, что Траурихлиген, скорее всего, вышел наверх, чтобы в бинокль посмотреть.

— Скажите герру группенфюреру, что задание выполнено… — без энтузиазма буркнул Заммер этому гражданскому переводчику, который в войне ни зги не понимает, а лезет… Лучше бы уж Шульц ответил, чем этот переводчик…

— Хорошо! — пискнул переводчик, игнорируя устав.

— Конец связи, — Заммер поспешил закончить разговор и откинулся на спинку стула, чтобы отдохнуть.

— Медлительные слизни! — оценил Траурихлиген, наблюдая за «боем для галочки» со скукой. — Копаются, как хомяки…

Он ещё хотел сказать что-то Фогелю, который стоял рядом с ним, надвинув каску, но вдруг неподалёку от них в землю с огнём и дымом врубился снаряд, пробив дымящийся кратер, вывернув с корнем старое раскидистое дерево. Со страшным треском оно переломилось, словно спичка, обрушившись в высокую траву, и тут же вспыхнуло, исчезнув в ревущем пламени. Горячие осколки, комья земли, камни, палки — всё это полетело на них смертоносным дождём, заставив обоих залечь за земляные навалы и закрыть головы руками.

— Вот, чёрт… — рыкнул Траурихлиген, увидав, что линзы бинокля расколоты взрывной волной.

— Мне кажется, достаточно динамично… — заметил Фогель, надвигая свою каску ниже на нос. — Думаю, нужно вернуться в блиндаж…

Выернутое дерево догорало возле кратера, а ветерок приносил удушливый дым и жар. Траурихлиген отшвырнул испорченный бинокль и повернул к Фогелю своё перекошенное злостью лицо. Осколок снаряда оставил на его щеке порез, из которого ручейками текла кровь.

— Чёрт! — повторил он, поднимаясь на ноги и смахивая эту кровь со своей щеки кулаком, размазывая её. — Разнесу в щепки городок проклятый! Всё, я вывожу «брахмаширас», надоело этот цирк смотреть! — Траурихлиген уже собрался пойти за своим «пауком», чтобы разбросать все танки «одной левой».

— Смотрите! — закричал вдруг Фогель, заставив Траурихлигена повернуться и посмотреть.

На навал к ним проворно карабкались люди — вооружённые русские в красноармейских гимнастёрках.

— За Родину! — они кричали, их было человек пять, эти русские каким-то чудным образом прорвались через «непобедимую» пехоту Заммера, и громадными прыжками неслись вперёд, пытаясь атаковать их, со своими смехотворными винтовки и старыми пистолетами.

— Смерть фашистам! — крикнул один из них, пальнув, и пуля, просвистев над ухом Фогеля, ушла куда-то вдаль…

— Ай! — Фогель поспешил залечь опять, но Траурихлиген сдёрнул с плеча пистолет-пулемёт и, рыча, принялся отстреливать их очередями.

Русские были обречены — Траурихлиген безжалостно высадил в них магазин, словно мстя за пораненную щёку, и они остались лежать у подножия навала, так и не добравшись до них.

— Идёмте! — Траурихлиген дёрнул залёгшего Фогеля за воротник, подняв его на ноги, и потащил в блиндаж.

Фогель отклеился от земли, весь грязный, потопал за генералом, оступаясь. Он подозревал, что контужен, потому что слышал всё, как сквозь вату… Хотя, это мог быть всего лишь страх. Они уже спускались вниз, когда внезапно один русский выпрыгнул из леса, из-за толстого дуба и тут же напал, собравшись обоих зарезать каким-то кургузым ножичком. Траурихлиген отпихнул Фогеля, и тут же перехватил в полёте перепачканную руку русского. Заломив её так, что враг вскрикнул, он без труда освободил его от ножичка, и швырнул на твёрдую землю, себе под ноги. Русский рычал и пытался встать, но Траурихлиген придавил его к сырой земле тяжёлым сапогом, заставляя барахтаться.

— Ну и хлам, — оценил он его оружие и выкинул ножичек в высокую траву. — Фогель, давайте возьмём его в плен! — предложил он, поднимая русского из травы за ту руку, которую вывихнул ему только что.

Пленный закричал, но голос его потонул в грохоте взрывов — он будто бы рот открыл без звука, а вокруг затряслась земля, потому что очередной снаряд прочертил по небу огненную дугу и взорвался в нескольких десятках метров от них.

— Яволь, — Фогелю пришлось согласиться взять этого чумазого пленника, лишь бы получить возможность вернуться под защиту земли и брёвен, скрывшись от летящих снарядов и шальных пуль. Ему показались вечными те несколь секнуд, пока генерал спускался обратно в блиндаж, таща за собою этого русского, который отбивался, кричал по-русски, но тащился, плача от боли в вывихнутой руке. Когда Траурихлиген запихивал его перед собою в блиндаж — русский заверещал особенно громко, пропустив убийсвенно-высокую ноту, потому что разозлённый генерал, прижав сильнее, его вывихнутую руку сломал. Фогель аж вздрогнул от этого леденящего кровь визга, представив на минуту, что сломалась его собственная рука.

— Закрыть дверь, не стойте, Фогель! — его отрезвил суровый приказ, и Фогель поспешил задраить тяжёлую дверь, отгородив относительно безопасный блиндаж от жуткого внешнего мира.

Жуткий грохот рвущихся снарядов чуть притих, но легче от этого не стало.

— Ой, ваша светлость, — закудахтал Шульц, высунувшись из угла и увидав, что щека генерала сурово рассечена, и на его аристократическом лице может остаться грубый шрам. — Я аптечку принесу…

— На место, Шульц, а то назначу вас начальником штаба вместо Фогеля! — Траурихлиген усадил Шульца на место одним только словом и адъютант поспешил вернуться в угол, к съёжившемуся переводчику.

— А, ваша светлость, — переводчик вспомнил про Заммера и решил доложить, подняв щекастую голову. — Заммер там выполнил какое-то задание…

— Отлично! — ухмыльнулся Траурихлиген. — Я был уверен в том, что он не сдует! Допросить! — тут же приказал он переводчику, шваркнув русского в угол, а солдат-охранник взял его на прицел, мешая последнему «выкинуть коник».

— Яволь! — поспешил подчиниться переводчик, подобрался к побитому пленнику и принялся озлобленно пищать по-русски, требуя от последнего ответов.

Русский или молчал или нёс какую-то чушь… «Колобок» какой-то непонятный и дед какой-то… мороз… Траурихлиген собирался покинуть блиндаж и вывести на поле боя свой «брахмаширас», и направляясь к выходу он услышал от русского эти странные слова: «Колобок» и «Дед Мороз».

— Что есть «Колобок»?? — выбивался из сил красный переводчик, шаркая своими крокодиловыми туфлями, на подошвах которых налипли килограммы чернозёма. И чернозём этот он обтирал о чистый пол блиндажа.

— По сусекам поскреби, по амбарам помети — вот тебе и колобок… — бредил в ответ ему русский, нагло и открыто издеваясь над ним.

В другое время Траурихлиген бы выбил из него правду под пытками, а переводчик получил бы стеком за грязь, но на этот раз им повезло: Траурихлиген хлопнул дверью и исчез за безопасными пределами блиндажа, выйдя под страшное небо, чтобы добраться до своего «брахмашираса».

Машина-паук была спрятана — для неё специально был вырыт окоп, Траурихлиген поставил её туда, а солдаты закидали еловыми ветками, спрятав. Эрих проворно спрыгнул в этот окоп, оказавшись рядом с чудом смертоносной техники, залез в высокую кабину и удобно устроился в мягком кресле с широкими подлокотниками. В кабине было темно и тихо, будто бы паукообразная машина не работала вообще, но Траурихлиген знал, как заставить её ожить. Расстегнув воротник своего полевого кителя, Эрих снял со своей шеи тяжёлый родиевый медальон со сверкающим камнем посередине. Взяв его двумя пальцами, он всунул его в едва земтное гнездо на приборном щитке своей машины, и тот час же словно бы чудо случилось. В кабине вспыхнул свет, заработал кондиционер, ожили индикаторы приборов. «Брахмаширас» работал идеально, и Траурихлиген заставил его подниматься на ноги. Адская машина, издавая страшное шипение, словно бы встала с корточек, распрямив свои блестящие лапы, сбрасывая еловые ветки, которыми была закидана, и быстро зашагала в сторону колхозного поля, которое раскинулось между блиндажом и Еленовскими Карьерами. Дойдя до земляного вала, который защищал блиндаж, «брахмаширас» остановился, будто зверь, который примеривается прыгнуть. Отойдя назад на пару шагов, машина взяла небольшой стремительный разбег, выдирая и расшвыривая земляные комья, а потом — резко оттолкнувшись сразу четырьмя задними лапами — взмыла высоко в воздух в гигантском прыжке, вмиг перемахнула высоченные груды земли и врубилась прямо в засеянное поле, в озимые, сминая зелёные всходы, подняв вокруг себя брызги чернозёма. Оказавшись по ту сторону, Эрих Траурихлиген бросил «брахмаширас» в галоп, машина, совершив три-четыре громадных скачка, пересекла половину поля и там остановилась в гуще всходов. Эрих Траурихлиген выжидал — пускай, они немного подерутся «для галочки», прежде чем он закончит бой с помощью «брахмашираса». Зевая, Траурихлиген просто наблюдал за ними, как они бегают, стреляют, взрывают и погибают для его галочки.

С высоты своей сверхзащищённой кабины, сплав которой не побьёт ни один известный снаряд, Траурихлиген видел, как солдатик, которому было лет семнадцать, оказался окружён пятью русскими. Они травили его как собаку, загоняя в ловушку между глубоким кратером и горящим танком, из которого торчало тело обуглившегося танкиста. Он пятился, но застрял, потому что некуда стало отступать, а русские злобно скалились и говорили непонятные слова:

— Давай, сдавайся в плен, собака!

Приказы командования требовали от него крикнуть «Зиг Хайль!» и рвануть в оголтелый бой не на жизнь, а на смерть… Но русских было в пять раз больше — они убьют его до того, как он успеет сделать первый шаг, поэтому немчик послушно поднял руки, уронив оружие в грязное месиво и сделал на лице собачье выражение, показывая, что драться он не будет.

— Молодец, собака! — рыкнул ему один широкоплечий русский, протянул руку, чтобы схватить его… и вдруг они все начали разбегаться, роняя оружие… Неужели устрашились и отступили перед мощью великого рейха… в его очкастом лице??

Солдатик удивился, позабыв на минуточку о том, что вокруг него рвутся снаряды и летают шальные пули… А потом услышал позади себя металлический лязг. Ощутив животный страх, солдатик обернулся рывком и увидел у себя за спиною блестящего паука, как тот, прошагав, вдруг застопорился в нескольких метрах от него и присел на лапах, издав громкое шипение. На беднягу-солдатика словно ступор какой-то напал… Он застрял на виду, осознав, что русские испугались этой непонятной машины, а вовсе не его. Ба-бахх!! — недалеко разорвалась бомба, и солдатик пришёл в себя и поспешил исчезнуть, припустив к ближнему лесочку… Русские самолёты пытались бомбить паука, пролетали, сбрасывая бомбы, а они падали и рвались повсюду, оглушая, обдавая жаром, осыпая землёй. Солдатик поддался панике, малодушно испугавшись за свою жалкую жизнь и бежал, невменяемо загребая землю своими ногами.

— Ты куда, дезертир?? — откуда-то из тучи жирного дыма возник потрёпанный офицер, зарычал… но тут же был убит очередью из русского пулемёта, и упал ничком прямо в кучу других трупов.

— Ай-ай! — солдатик взвизгнул, отскочив — очередь не зацепила его чудом… но в следующий миг рядом врубилась бомба, превратив в кратер ближайший окоп, солдатика отшвырнуло взрывной волной и обрушило в жидкую грязь на дне другого окопа. Плюхнувшись, он не пострадал, поднял голову, поправляя каску, и тут же столкнулся нос к носу с окровавленным трупом. Кровь стекала с него вниз и смешивалась с грязной водой на дне. Страх задушил его совсем и бедняга заплакал, свернувшись на грязном дне в позе эмбриона.

Бомбардировщики с красными звёздами на крыльях носились туда-сюда, как назойливые мухи, приближаясь с громким жужжанием и кидались бомбами, пробивая кратеры, поднимая столбы земли и рождая дополнительный грохот.

Ба-бахх! — один из них чуть не попал, разорвавшись почти под ногами «брахмашираса», Эрих Траурихлиген почувствовал, как вздрогнула земля, но его кофе оставался в чашечке в полном спокойствии, как на вернаде летним утром. В узкое окошко он видел, как уносится в небо самолёт дб-3, а зам несётся второй, готовый сбросить бомбы ему на голову.

— Бах! — негромко признёс Траурихлиген и нажал на красную кнопку, на имг утопив всё вокруг в погибельном море невыносимого света. Свет уходил, будто таял, становясь тусклее, предметы отбрасывали резкие чёрные тени, а с неба дьявольским дождём падали самолёты, разваливаясь в падении на части, буквально рассыпаясь, разлетаясь… а земли достигла лишь лёгкая ржавая пыль. Эрих Траурихлиген открыл окошки и наблюдал за тем, как эта пыль разлетается, подхваченная ветерком, и летит в сторону Еленовских Карьеров, вокруг которых кипел «отчётный бой для галочки».

А тут, наконец-то, стало тихо и спокойно — никакого движения, ни звука, ничего, даже писка, потому что всё живое было убито залпом «брахмашираса». Замершие танки разваливались от малейшего дуновения, превращаясь в щербатые остовы, а людей вообще не было видно, потому что от них ничего не осталось, даже нельхя сказать, что они погибли — просто исчезли. Эрих Траурихлиген не спеша, допил свой кофе, поставил чашечку перед окошком и откинулся на божественно мягкую спинку нового кресла, чтобы немного отдохнуть в тишине.

Солдатик, съёжившийся на грязном дне окопа, открыл глаза. Он выжил чудом, потому что оказался в глубокой сырой яме, и был благодарен богу за то, что жив. И над ним нежно светит утреннее солнце, а вокруг так тихо… Он не оглох — он слышит, как шумит ветерок, принося запах чего-то сильно горелого, который мешает дышать… Солдатик решил взглянуть вверх… и с ужасом увидел, что на трупе, лежащем под бруствером, горит мундир. Но вокруг так тихо… Солдатик решил, что бой закончен, вокруг безопасно, и полез вверх, цепляясь руками за землю, которая стала какой-то сухой и необычайно твёрдой. Осторожно выбравшись на поверхность, солдатик не без опаски выглянул из ямы и обнаружил, что вокруг него нет земли, а одно только стекло — зелёное, горячее настолько, что даже рукой дотронуться нельзя. Солдатик отдёрнул свою незадачливую ладонь, которая получила ожог через перчатку и позволил себе робко оглядеться… Вокруг произошло что-то страшное, пока он страдал от страха на дне этого развороченного окопа — всё чёрное, как прогорело, стекло это повсюду, а чуть поодаль — скелет, вернее, один закопченный череп торчит из кучки серого пепла… Страх пронзил его, пробрав до косточек и бедняга, не в силах терпеть жуткий стресс, упал в обморок, опять скатившись на дно окопа.

Лейтенант Комаров оставался за столом над картой, сидел, как оглушённый и видел, как за городом, над полем, носиятся какие-то страшные сполохи. Перед грозным полковником Соловьевым меленько дребезжал гранёный стакан, а сам полковник тоже сидел, как зачарованный и молчал. Молоденький радист, увидав эти жуткие вспышки, вдруг сорвался с места, перевернув свой стул и умчался куда-то, оголтело вопя что-то про сатану и светопреставление.

— Стоять, дезертир!! — зарычал ему вслед разгневанный Соловьёв и выстрелил пару раз, но не попал.

— Эй, а что это мигает?? — лейтенант Комаров не знал орудия, которое стреляло бы подобным образом, и боялся… только виду не подавал, чтобы полковник не расстрелял и его тоже.

— Свяжитесь со ставкой! Давайте, не сидите!! — полковник Соловьёв вдруг вскочил из-за стола, свернув дребезжащий стакан на пол, напал на лейтенанта Комарова и принялся терзать, буквально, дёргая его за воротник.

— Есть! — отрапортовал Комаров, освободился от скрюченных пальцев полковника и откочевал на место радиста только затем, чтобы хоть что-то делать, потому что ледяной ужас сковывал сознание, навевая суеверия, которым поддался несчастный радист.

Поставив на место его стул, Комаров уселся перед телефоном, взял трубку и принялся громко говорить:

— Ворон, приём, я — Земля…

Земля не могла ответить — проводную связь отрубили, и трубка молчала, словно бы и не трубка телефонная была, а батон какой-нибудь.

— Нет связи… — убитым голосом промямлил Комаров, швырнув заглохшую трубку на стол. — Даже гудков нет…

— Беспроводную давай чего сидишь?? — взрычал Соловьёв, уничтожая стол Комарова ударами своих кулаков. — Резервы нужно подключать, а то засыпимся!

— Товарищ Жуков приказал придержать резервы… — попытался отказаться лейтенант Комаров, которому Жуков сам позвонил и сказал пока не вводить в бой резервные танковые части…

— Я сейчас вас расстреляю!! — Соловьёв страшно завыл Комарову в ухо, оглушая. — Вы что, не видите, что творится??

— Да ладно вам… — прогудел Комаров, отстраняясь от полковника и подвигаясь к рации, которая стояла на другом краю его стола. — Сейчас, вызову Ворона…

Надев наушники, Комаров придвинулся к микрофону и снова громко заговорил:

— Ворон, я — Земля! Приём, Ворон!

— Земля, я — Ворон, приём! — захрипело в наушниках, и Комаров немного ожил, поборов страх и надвигающуюся апатию: ему ответил командир танкового корпуса лейтенант Волков.

— Ворон, вводите резервы!! — полковник Соловьёв загрохотал в микрофон, отпихнув Комарова так, что он чуть не навернулся со стула на пол. Удержавшись, лейтенант Комаров слышал, как Волков-Ворон, пыхтя, отвечает по уставу:

— Есть вводить резервы, я — Ворон, приём, как слышите, Земля?

Майор Баум почти выполнил задание — его танки окружили Еленовские Карьеры, сокрушив сопростивление русских, и готовые в любой момент ворваться в городок. Осталось только переехать через эти рвы, которых тут накопано столько, что яблоку негде упасть…

— Переезжаем! — приказал Баум, взявшись поудобнее за поручень, потому что трясти будет дьявольски.

Водитель взялся за штурвал, осторожно проводя машину через первый ров, как вдруг Баум заметил впереди что-то странное — столбы пыли, движение и сквозь шум двигателя услыша непонятный рёв.

— Стоять, полный назад! — Баум закричал, едва удержавшись от того, чтобы схватить водителя за воротник. Сквозь дым и пыль он разглядел, как из-за рвов, со стороны городка скачками выскаивают русские Т-34, ревя и поднимая тучи пыли. Их было много — кажется, даже больше, чем у него Т-3 и Т-4 вместе взятых, и Баум, не дожидаясь, пока они подъедут настолько близко, что смогут подбивать его корпус, негромко скомандовал:

— Туча, огонь, я — Сокол, приём!

— Есть огонь! — отвечали ему по рации, а голоса уже тонули в грохоте выстрелов и взрывов — танки стреляли, подбивая несущихся на большой скорости врагов, останавливая их на полном скаку.

Баум на миг оглох, потому что с громыхнул выстрелом его собственный танк, послав снаряд, который тут же угодил передний Т-34. Русский танк потонул в огне, а заряжающий Баума уже заталкивал в пушку новый снаряд. Баум приметил цель, наводя орудие, и тут зарявкала рация:

— Сокол, я — Босс! Заставьте их преследовать вас, действуем по плану пять! Действуем по плану пять, заставьте их преследовать вас! Я — Босс! Сокол, приём!

— Но… — Баум осознал, что Траурихлиген всё-таки, решил использовать свой «брахмаширас» и из него само собой вырвалось это неуставное «Но», разозлив генерала до белого каления.

— Не сметь обсуждать! Вперёд, или казню!! — заревел он, забыв от злости уставы. — Баум, вы оглохли??!

— Есть действовать по плану пять! — Баум поспешил согласиться, потому как совсем не хотел быть казнённым… на колу… Траурихлиген обязательно посадит его на кол — в назидение Фогелю, Заммеру, Шульцу… и всем остальным, если он вздумает проявить трусость и ослушаться его.

Выстрелив и уничтожив очередной танк, который целился в него, Баум громко передал приказ генерала:

— Туча, приём, я — Сокол, план пять! Как поняли, Туча, я — Сокол?

— Разворачивай! — приказал он своему водителю, который тут же принялся вертеть штурвал, заставляя тяжёлый Т-4 выписывать вираж, загребя гусеницами землю, поворачиваться и уезжать, выполняя этот пятый план. В смотровое окошко Баум видел, как разворачиваются и удирают остальные его танки, делая вид, что сбегают с поля боя, как приказал Эрих Траурихлиген.

Лейтенант Волков уже приготовился к сметрельному сражению. С немецкими танками, которые напирали на город несокрушимой бронированной армадой… но вдруг развернулись и попёрли назад… Изумлённый непонятным отступлением врага, Волков поборол желание преследовать уезжающие танки и доложил командованию:

— Немцы бегут, как поняли, я — Ворон!

Лейтенант Комаров подозревал, что здесь что-то не так… кажется, им заготовили какую-то ловушку… Он бы приказал Ворону оставить их в покое…

— Товарищ полковник, — сказал он Соловьёву, который нависал над ним и над радистом. — Думаю, это ловушка…

Полковник Соловьёв тоже подозревал ловушку — они прорвались к городу за считанные минуты, а потом вдруг повернули прочь… Он уже хотел приказать никому не рыпаться за ними, но тут свирепо заговорила рация:

— Так, Ворон, я — Константинов(псевдоним Жукова Г.К.)! Преследовать врага и уничтожить! Преследовать врага и уничтожить! Я — Константинов, Ворон, приём!

— Жуков… — тихонько пробормотал лейтенант Комаров полковнику Соловьёву, осознав, что главнокомандующий решил погнать врага…

— Есть уничтожить! Как поняли, Ворон? — услыхав о Жукове, Соловьёв решил не медлить и заорал в микрофон, требуя от Ворона, чтобы тот срочно выполнил приказ.

— Есть уничтожить! — отозвался этот Ворон, не понимая, что сам идёт в заготовленную ловушку.

— Выполнять! — голосом Жукова приказал Эрих Траурихлиген, довольный тем, что русские просто купились на его Радиофантом, и сами приползут к нему на погибель.

— Голос у него… чужой какой-то… — заметил лейтенант Комаров, который в мирное время закончил консерваторию и услышал в голосе главнокомандующего какие-то незнакомые, пугающие нотки.

— Рация барахлит… — оправдал эти нотки полковник Соловьёв, радуясь, что выполнил приказ главнокомандующего и никого не подвёл.

Лейтенант Волков, узнав, что обороной Еленовских Карьеров командует сам Жуков, решил выполнить приказ главнокомандующего и сказал своему водителю:

— Макар, давай за ними! Слышал, что сказали? Погоним врага!

— Есть! — Макар нажал на газ, заставив танк сорваться с места и рассекать грязное поле, не отставая от бегущих немецких танков. Волков то и дело стрелял по ним, а заряжающий по фамилии Смолкин едва успевал заталкивать в пушку новые снаряды, вспотел уже весь от натуги и подавлял одышку, окрылённый возможной победой.

Эрих Траурихлиген ждал, застопорив свою машину посередине пустынного, выжженного поля, и она, неподвижная, дьявольски сверкала в лучах восходящего солнца. Он толкьо что помог русским отправиться в свою ловушку, притворившись Жуковым и связавшись с ними, зщапустив в эфир ложный приказ от «радиофантома». Это была ещё одна его тактика — безотказная и безответная, потому что русские не могли отличить его фантом от настоящего Жукова и подчинялись, боясь ослушаться главнокомандующего. Они и теперь подчинились, не споря и не спрашивая, однако, всё же, кто-то там зачесался, услыхав его радиофантом. Впервые за всё это время существования радиофантома Эриху ответили:

— Не засоряйте эфир! Я не давал такой приказ! — загрохотал в наушниках чей-то голос, может быть, даже самого настоящего Жукова… Поздно, однако, этот настоящий Жуков зачесался — Трауирхлиген уже видел, как приближается к нему взвод Баума, а за ним эти русские, расшвыривая грязь. Залп «брахмашираса» на таком расстоянии оставит от них только грязный песок и пепел!

— Надо же, я ему эфир засорил… Сейчас сяду в угол и заплачу! — хмыкнул Траурихлиген сам себе, выключив рацию, а когда включил её снова — услышал Баума.

— Босс, я — Сокол, план пять выполняю! План пять выполняю, как поняли, Босс, я — Сокол! — Баум разрывался, докладывая по уставу, а Траурихлиген, взглянув в смотровое окошко, увидел, как по полю, уничтожая последние всходы, двигается танковый взвод «Икс», будто убегая от русских тридцатьчетвёрок, которые наивно преследуют его, выполняя фальшивый приказ Радиофантома.

— Сокол, я — Босс, тактическое отступление, как понял? — заревел Траурихлиген, требуя, чтобы Баум уводил свой взвод «Икс» к лесу, но Баум почему-то не внял, а продолжал тупо переть прямо под смертоносный залп, который Эрих собрался дать из своего «брахмашираса».

Баум, перенервничав, словно заснул, выключился, замерев над радистом, а его послушный водитель ехал вперёд…

— Баум, в стороны, я стреляю! — суровый голос Траурихлигена прогремел для Баума, как раскат грома, потопив в себе грохот взрывов и шум мотора.

На миг он впал в ступор, но тут же «включился», осознав, что должен уводить свой взвод, потому что Траурихлиген обязательно выстрелит, как только вражеские танки приблизятся — и ему всё равно будет, успеет Баум скрыться или не успеет.

— В стороны! В стороны! — Баум отпихнул радиста, вклинившись на его тесное место, и принялся отчаянно кричать в микрофон радиостанции, стараясь кричать сурово, а не пропускать панические петухи. Если его взвод не успеет скрыться с поля этого боя — они погибнут, и виноват в этом бууудет он, потомучто он — медлительный хомяк.

— Давай, едь к лесу! — Баум напал на механика-водителя, который уже развернул танк к лесу и поддал газу, чтобы выполнить приказ командира как можно быстрее. — Сонный сурок! — Баум ругнул его для острастки и полез назад, в командирскую башенку, чтобы посмотреть, есть ли у них шанс спастись или уже всё…

В Бауме поднимался страх — сожжённый дьявольским пауком венгерский городок встал перед глазами… Какой жуткой смертью умерли эти люди, сейчас Баум рискует разделить их судьбу. Отодвинув заслонку, Баум выглянул в узкую щель и увидел, что они уже преодолели поле и въехали на лесную опушку, обламывая подрастающие деревца. Страх немного отступил: он успеет спастись. Испустив вздох облегчения, Баум ощутил вспотевшим носом движение воздуха, осознал, что по его спине бегут ручейки пота, промачивая мундир, что шлем его валяется на полу, под сиденьем механика-водителя, а волосы всклокочены и торчат на голове смешными рогами… Пригладив их кое-как пятернёй, Баум понял: оказавшись под прицелом «брахмашираса», он поддался всепожирающей панике и даже позабыл о своём взводе, боясь лишь собственной страшной смерти. Видя, что танк врубился в лес, слыша треск ломаемых стволов, он взял себя в руки, превратился в командира и принялся связываться со всеми своими танками, стремясь узнать, скрылись они от «брахмашираса» или нет…

Немцы вообще не стали драться — они разбежались, как зайцы — кто в лес, кто вообще неизвестно куда. Командир взвода лейтенант Волков удивился…

— Испугались, что ли, товарищ лейтенант? — хихикнул со своего места водитель по имени Макарка, по инерции продвигая танк вперёд… — Эй, гляньте, а? — он вдруг принялся шептать, прильнув к своему перископу, ещё сильнее удивляя лейтенанта Волкова.

— Куда? — Волков даже открыл смотровой люк и уставился в чистое поле через плечо Макарки… И тут же увидел, как прямо перед ними над зелёными всходами озимых одиноко возвышается некое сооружение, ни на что не похожее, не несущее ни единого опознавательного знака. Построенное будто из металла, оно имело несколько узких оконышек, наглухо закрытых абсолютно чёрными стёклами… и зачем вообще поставили посреди поля диковину такую??

— Они этой штуки испугались? — удивился заряжающий Смолкин, который даже покинул своё место и присоседился к Волкову, таращась.

— Смолкин, на место! — ругнул его Волков, подспудно чувствуя, что непонятная постройка таит опасность.

— Есть, — заряжающий вернулся на своё место, пожав плечами, Волков решил отдать приказ возвращаться к Еленовским Карьерам, где кипел страшный бой, но… Сооружение вдруг поднялось из озимых, оказавшись на восьми высоких ногах, словно гигантский паук из неизвестного металла, сверкая в лучах восходящего солнца. Это не просто сооружение — это машина, странная такая и… жуткая одновременно, непонятная… Чёртова таратайка какая-то из страшных баек, которые ходят по местным глухим деревушкам.

— Стоп, стоп, Макарка! — Волков, буквально, заорал, оглушив водителя и испугав его так, что тот навалился на тормоз всем своим весом. Танк ощутимо встряхнуло, гусеницы врезались в мягкий полевой грунт, наворачивая его двумя грудами.

— Что это такое? — удивился Макарка, едва застопорив прущий танк, хлопая своими мальчишескими глазами.

— Я не знаю… — выдавил Волков, который никогда в жизни ничего похожего не видал… Ноги эти… и у чего вообще бывают такие странные ноги??

— Что нам делать? — прошептал Смолкин, будто боялся, что этот сверкающий монстр его услышит…

— Обстрелять! — сурово решил Волков, не собираясь сдаваться. Ясно, что таратайка фашистская — кто ещё мог сделать такую уродину?

— А… каким? — Смолкин не знал, как подбить это чудо, поэтому на всякий случай спросил…

— Подкалиберный давай! — Волков подозревал, что чудище хорошо защищено, поэтому и выбрал для неё подкалиберный, чтобы наверняка пробить.

— Есть! — Смолкин принялся заряжать, а Волков высунулся в люк с красным флажком, замахал им, приказывая взводу остановиться и приготовиться обстрелять таинственную штуковину. Просигнализировав, Волков тут же спрятался назад, опасаясь, как бы в непонятной машине не «заговорил» пулемёт… Но странная штука молчала, будто бы и не была вооружена вообще, а может быть они, там внутри выжидали.

— Баум, отошли? — осведомился по рации Траурихлиген, который всё же не хотел потерять исполнительного Баума.

— Яволь! — ответ майора был лаконичен, а Траурихлиген, кивнув сам себе, проворчал:

— Баум, вы бы могли их сами перебить! Эти микробы до сих пор флажками машут!

Баум там, где-то в лесу замялся, не зная, что ответить, а Траурихлиген решил его помиловать:

— Ладно, не берите в голову, смотрите фейерверк! Сокол, отбой! — примирительно сказал он и отключил связь.

По команде Волкова взвод остановился, танки окружили эту невиданную штуку полукругом, заряжающие, потея, лязгая снарядами, готовили к бою пушки, наводчики крутили прицел.

Эрих Траурихлиген прекрасно видел, как на его чудо техники наводят пушки. Что ж, у них есть пара минут славы, пока их медлительные железяки приготовятся стрелять. «Брахмаширас» стреляет мгновенно, и русские даже не осознают, что уже на прицеле, и обречены вместе со своими банками!

Лейтенант Волков, вытирая со лба пот, слышал, как Смолкин со скрипом и щелчками наводит пушку на эту «таратайку». Видел, как фашистская машина топчется посреди озимых, а из-за её странной кабины выдвигаются какие-то штуковины, вроде бы пушки, только странные такие, без дул, а скакими-то непонятными остриями на концах… Их было всего три, но на конце одного из них жутко собирался шарик странного белого света. Свет становился ярче, напоминал какие-то разряды, которые потрескивали — громко так, жутко… На миг Волков осознал: фашисты не испугались, разбежавшись, они заманили их к этому паукообразному чудищу… И ушли, предоставив ему этот бой.

— Назад… — прошептал Волков водителю. — Назад… — только сейчас заметил он, какое странное поле лежит вокруг них — словно сожжённое, наполненное какими-то страшными чёрными развалюхами…

Водитель принялся разворачивать танк дрожащими руками, но не успел развернуть и полкорпуса, как их накрыло страшной волной…

Баум сразу понял, что «брахмаширас» выстрелил — он едва не ослеп от вспышки смертоносного света, зажмурился, но свет больно проникал сквозь веки, сквозь ладони… Он прямо слышал, как затрещала броня его танка, и почувствовал, как возвращается страх — а вдруг адская машина Траурихлигена дострелила до него, и он тоже погибнет, как русские??

— Герр майор! — Баум услышал, как его окрикнул водитель и решил вынырнуть из «пупка» — он всё-таки, командир, а не мышь…

— Да! — раздражённо проскрежетал он, досадуя, что водитель какой-то храбрее, чем он.

— Пожар, герр майор… — заявил водитель, а Баум всполошился, решив, что горит его танк.

— Где?? — Баум не заметил, что несолидно взвизгнул, а водитель показал рукой вперёд и сказал:

— Лес горит, герр майор…

Баум заставил себя посмотреть туда, куда указывал палец водителя, и с ужасом увидел, как верхушки ближних деревьев занялись неумолимым пламенем, которое пожирало их перекидываясь с дерева на дерево.

— Баум, не сидим, к городу езжайте! — рация зарявкала злобным голосом Траурихлигена, который требовал, чтобы оглушённый демоническим выстрелом Баум «подбирал сопли» и снова бросался в бой. — Кстати, я видел ваше «тактическое» отступление — расползались как тараканы, кто в лес, кто по дрова! Я бы вас расстрелял, если бы знал вас чуть похуже!

Баум заглох, проглотив мучительно глупое междометие «А…»…

— Бэ! — Траурихлиген сурово отрезал это несказанное словечко и снова зарявкал:

— Давайте, тащитесь, а то и правда расстреляю!

— Яволь! — Баум отчеканил, отрезвлённый возможной казнью, и принялся сам отдавать приказы по рации:

— Туча, я Сокол, двигаться в направлении семнадцать! Двигаться в направлении семнадцать, я Сокол, приём!

— Сокол, сменю вам позывной на «Слизень» — будете знать! Конец связи! — Траурихлиген ещё разок ругнулся и заглох, а Баум, видя, что водитель подавляет смешки, начал его ругать:

— Лейтенант, вы слышали приказ?? Двигайтесь в направлении семнадцать, или пойдёте под расстрел за невыполнение!

— Яволь! — водитель тут же убрал свою дурную улыбку и завёл мотор, направляя танк прочь из леса в сторону Еленовских Карьеров.

От танкового корпуса русских не осталось и следа — только стеклянные поля, рыжий песок и воспоминания. «Брахмаширас» остался на поле боя один, Эрих Траурихлиген не слышал вокруг себя ничего, кроме зловещей, смертельной тишины. Баум постарался наславу, выманив за собою все их глупые танки, и теперь путь к городку был открыт — заходи, хоть пешком и без оружия, никто не помешает! Траурихлиген был весьма доволен своей машиной — пара выстрелов и победа в кармане. Ухмыльнувшись, он завёл фантастический двигатель и его гигансткий «паук» поскакал прямо к городу, всё набирая скорость, кроша лапами стеклянные поля, перескакивая через овражки и сгоревшие чёрные остовы подбитых танков. Вскоре он увидел городские строения, окружённые полосами глубоких рвов и «ежей», которые задержат любой танк. Кроме «брахмашираса». Да, они готовы, хорошо укрепились — не приготовились только к тому, что к ним сейчас приедет Эрих Траурихлиген! Годок был неподвижен: оставшиеся в нём люди, чуть живые от страха, прятались в подвалах домов, а на баррикадах остались только солдаты, которым некуда было бежать и нельзя было спрятаться. На баррикады вышел и лейтенант Комаров, покинув райком после того, как полковник Соловьёв улетел на самолёте, который за ними прислали. Суровый полковник на поверку сам оказался трусом, влез в самолёт, скорчив жалкую мину, и исчез, переложив бремя командования на плечи двадцатитрёхлетнего Комарова. Лейтенант засел в окопе, у самого поля, с которого, ревя, неслись к городскому посёлку фашистские танки. Пыль стояла столбом, дышать было почти невозможно, а где-то далеко всё горело, пылало, как сплошная стена огня. В руках Комарова было противотанковое ружьё — он был готов стрелять из него и подбивать танки до тех пор, пока у него не закончатся боеприпасы, или пока вражеская пуля не настигнет его самого. Кроме Комарова в окопе сидели солдаты, призванные в армию из Еленовских Карьеров — разных возрастов, разных профессий, разные люди, которых объединило общее горе. Они так же как и Комаров, ждали врага, сжимая оружие в своих руках.

Лейтенант зорко всматривался в горящий, затянутый пылью и дымом горизонт, чтобы не пропустить первый танк, который войдёт в зону поражения его ружья. Его задержат рвы и укрепления, позволив Комарову прицелиться, выстрелить и подбить вражескую машину. И вдруг, разрезая пыль и дым небывалым корпусом, выдвинулась некая очень странная машина, вовсе непохожая на танк, без гусениц, без пушки… Широко шагая на удивительных и жутких лапах, которых у неё было целых восемь, как у паука, она очень быстро приблизилась, оказавшись перед полосой «ежей», сваренных из железнодорожных рельс.

— Что это такое? — спросил у Комарова один юный солдат, повернув к нему своё испуганное лицо, усаженное подростковыми прыщиками.

— Танк у них такой, наверное… — ответил лейтенант Комаров, который боялся так же, как и этот юный солдат, но не мог никому показать свой страх, чтобы не деморализовать войска. — Оно не пройдёт, мы хорошо укрепили… — негромко прибавил он, надеясь, что эта странная машина не преодолеет рвы…

Сжимая в грязной и потной руке противотанковое ружьё, лейтенант Комаров видел, как чудовище приблизилось к первому рву, ломая лапами «ежи» и баррикады… Недалеко от него стояла пушка «ЗИС-2», но солдаты возле неё почему-то не стреляли в эту штуку, а таращились на неё, как на писаную торбу…

— Стреляй, стреляй в него чего торчишь?? — закричал Комаров, подскочив и схватив за воротник сержанта, который командовал расчётом. — Наводи!! — заорал он наводчику, который таращился так же, как и командир, не моргал даже…

Выпав из ступора, наводчик бешено закрутил ручку, наводя орудие на странного врага… А сержант так и остался торчать, брошенный Комаровым… Комаров прыгнул обратно в окоп, схватив брошенное своё ружьё и пригнулся за бруствер, чтобы в него ничего не угодило, надвинув каску почти на самый нос, он смотрел, как наводчик целится, чтобы непромахнуться… И в тот же миг чудовище широко прыгнуло, перемахнув рвы, и жёстко приземлилось, смяв лапами и «ЗИС-2», и всех солдат, которые находились возле него. По земле под его жуткими, когтистыми ногами потекла кровь растоптанных, а окоп к Комарову скатилась жестоко отрубленная голова. Лейтенант бы побежал отсюда, как ошпаренный, потому что страх съел его с потрохами, но его держал на месте приказ «победить или погибнуть», который Комаров, как настоящий коммунист, всё ещё соблюдал, едва борясь с леденящим кровь страхом. Сжав противотанковое ружьё обеими руками, он попытался прицелиться в невозмутимо шагающее чудовище, которе сминало, давило и убивало всё, на что наступит.

Комаров мог бы отсидеться в пустом окопе, ведь паук прошёл мимо, удаляясь по городским улицам, выворачивая куски асфальта и не переставая убивать, но он всё-таки, выстрелил, видя, как другие выжившие солдаты тоже пытаются стрелять. Комаров был уверен, что попал в фашистскую машину, но его снаряд просто отскочил от её сверкающего бока, даже не поцарапав её. Паук пёр вперёд, широко переступая лапами, он был сделан из чего-то такого, что не могли пробить снаряды, которые отскакивали и отскакивали, высекая ужасные искры. Страшная машина уже вклинилась в город, шла мимо нетронутых артиллерией домов.

— Умри!! Умри!! — солдат выскочил на балкон, на котором сохранились ещё цветочные горшки, вскинул свой ППШ и принялся сурово гвоздить по машине, в чёрные окошки, чтобы разбить их и пристрелить того, кто её вёл.

— Ванька назад, засунься, дурак! — из-за стены на него кричал сержант, опасаясь вылезать чудовищу в пасть, но его голос тонул в рокоте выстрелов.

— Умри!! — Ванька кричал, срывая голос, а паук двинул передней лапой, сбив балкон, и непутёвый Ванька оказался наколот на сверкающий коготь, задёргался, умирая.

— Ай-ай-ай… — покачал головой Эрих Траурихлиген и тут же заставил своё чудовище разорвать беднягу на части и сбросить вниз, на выбитую мостовую.

У русских нет шансов, войска уже вошли в этот городишко, и Эрих Траурихлиген слышал, как его переводчик надрывается, пища в мегафон:

— Русский есть сдаться! Ви — сдаться, ми — вас щадить! Подумать хорошо: если ви не сдаваться — ми вас сжигать! Сдаваться, русский! Ви не иметь танк и пехот! Ви быть мёртв, если не сдаться!

— Та я вам никогда не сдамся, гады! — негромко рыкнул Комаров, и тут же с ужасом увидел, как оставшиеся в живых солдаты выходят, подняв над головами пустые руки. Лейтенант Комаров понял, что Еленовские Карьеры обречены, как и он сам, неудачный горе-командир. Полковник Соловьёв оставил его тут одного, и он теперь за главного, потому что все старшие офицеры убиты. Бросив пртивотанковое ружьё, Комаров выглянул из окопа и увидел, как отовсюду змеюками ползут серые немцы, и их столько, что всё казалось серым.

— Хэндэ! — каркнул один из них в лицо Комарова, и лейтенант послушно подал ему руки. Фашист хищно закрутил их у него за спиной, и лейтенант Комаров едва не вскрикнул от боли — так сильно закрутил.

— Фораус! — рявкнул он прямо в ухо, и лейтенант Комаров послушно поплёлся «фораус» — туда, куда толкали его и его пленённых солдат.

Лейтенант понял, что их ведут к райкому, а потом один немец кинул в него что-то и грубо рявкнул:

— Кляйден!

Комаров поймал… тряпку какую-то цветастую, принялся мять её в руках.

— Напялить, русиш швайн! — фашист снова рявкнул, наставив пистолет-пулемёт, а лейтенант Комаров понял, что это — женская юбка.

— Давай! — заставлял фашист, и лейтенанту Комарову пришлось натащить эту юбку поверх формы.

Небольшая площадь перед зданием местного райкома была запружена людьми — солдаты согнали сюда всех выживших еленовцев, которых из трёх тысяч осталось всего пятьсот человек. Они не поленились и полазали по всем развалинам, щелям, подвалам, нашли всех, кто пытался спрятаться, и выгнали на открытое место. Люди смешались в унылую толпу — в основном, женщины, дети, старики и… председатель райкома Кошкин, которого волоком вытащили из-под его стола и притащили сюда, заломив руки. Люди плакали, пытались найти лазейку и убежать, но повсюду встречали оскаленных солдат, которые, кивая автоматами и толкаясь, заставляли бедняг выстраиваться в шеренгу. Им приходилось подчиняться, ведь тех, кто проявлял упрямство, просто расстреливали. Когда несчастные жители образовали неуклюжую, топчущуюся и шаткую шеренгу, ёжась под прицелом страшных солдат — вперёд выдвинулся жирный обер-лейтенант, с помятым и грязным от копоти лицом, прошёлся взад-вперёд, потрясая пузом и на ходу откусывая от куска сала, который прочно сжимал в левом кулаке. Бросая на людей недобрые взгляды своих маслянистых глазок, обер-лейтенант довольно хрюкнул, будто и не человек вовсе, а свинтус, и громко, пискляво, заорал, подкатив заплывшие глаза:

— Фсем стоять ф строй! Нихт шпрехен, нихт бежать, нихт сесть, или капут! Прикас: ждать герр группенфюрер!

Женщины рыдали, заливаясь слезами, пытались прижимать к себе детей, однако свирепые солдаты отгоняли их друг от друга суровыми окриками, а то и тычками.

— Никто не стоять друг с друг! Фсем стать ф строй! — покрикивал обер-лейтенант, заметно нервничая, из-за чего откусывал сало огромными шматами и жевал, давясь.

Вдруг откуда ни возьмись, лязгая чудовищными металлическими ногами, разрывая в клочья мостовую и высекая искры, явилась машина, напоминающая гигантского паука. Не танк, не бронемашина, каких тут с недавних пор много побывало — чудище какое-то из старинных страшных легенд, которые ходили в этих местах с незапамятных времён… Разворотив круглый бассейн фонтана, машина-паук двигалась прямо к шеренге людей, и беднягам показалось, что она растопчет их сейчас, не оставив и костей. Жирный обер-лейтенант издал свиной визг и сбежал, опасаясь попасть под острый коготь, солдаты попятились, а бедные люди так и остались стоять и обречённо смотреть, как чудовище делает последние шаги и замирает с шипением, приседает на своих восьми ногах и открывает дверцу кабины. Напуганные этим шепением небывалого чудища, люди не смогли оставаться в строю: страх толкнул их друг к другу, и шеренга смешалась в рыдающую толпу. Солдаты закричали, пытаясь вернуть пленных в строй, однако паника оказалась сильнее: когда группенфюрер вышел из кабины — он увидел беснующуюся, вопящую толпу, которая почти что сминала солдат. Люди панически пытались убежать из города в лес, сталкивались друг с другом, падали, наступали на упавших…

Вслед за паукообразным чудовищем на площадь въехал чёрный кюбельваген «Мерседес», дверцы которого были украшены золочёными орлами, а крылья — флажками с обозначением командования СС. Передняя дверца этого автомобиля распахнулась и из-за неё бодренько выкатился кургузый Шульц, оббежал машину кругом и распахнул заднюю дверцу, из-за которой показался толстый краснощёкий переводчик, одетый в дорогой полосатый костюм и шляпу. Оглядвешись, он тут же пристроился рядом с группенфюрером — чуть позади него, чтобы не путаться под ногами — напыщенно вышагивал, задрав свой острый нос. Переводя приказы своего грозного начальника, он, очевидно, чувствовал себя какой-то важной птицей, хотя, по сути, являлся воробьём. Он потирал свои чистые ручки, засунутые в белоснежные перчатки, и свысока поглядывал и на бедных людей, и на дубоватых солдат. Фогель, сидевший рядом с переводчиком, остался в салоне, потому как знал: Траурихлиген сейчас начнёт казнить.

Видя, что люди впали в панику, разбегаясь, Эрих Траурихлиген сморщился. Ему нужен был чёткий неподвижный строй, поэтому генерал решил припугнуть солдат, чтобы те прекратили эту тупую беготню и построили местных, вернув порядок.

— Sie rückwärts rachs zu verjagen! Die Egelschnecken blöd, jetzt werden unter die Erschießung selbst gehen! (Живо согнать их назад! Слизни безмозглые, сейчас сами пойдёте под расстрел!) — зарычал Траурихлиген, свирепо стискивая кулаки. — Dieses ist man notwendig — sie jetzt zu ergreifen, vor ihnen geschändet zu werden! (Это ж надо — захватить их и теперь позориться перед ними!!)

Испугавшись казни, солдаты принялись палить в тех, кто суетился больше остальных, но люди, словно, обезумели от вида паукообразного чудища — толпились и толпились, не замечая, как падают те, кого настигла пуля. И лишь полчаса спустя, когда солдаты едва собрали людей и снова построили их нестройным рядом. Они держали пленных держали на мушке, дабы они не разбежались опять. Живые топтались, дрожали, ёжились под серым промозглым небом, а убитые остались лежать на сырых булыжниках, пачкая их своей кровью.

— So haben aufgebaut? (Так, построили?) — определил Траурихлиген, окинув площадь придирчивым взглядом. — Аusgezeichnet! Jetzt werden wir die erzieherische Arbeit durchführen! (Отлично! Сейчас проведём воспитательную работу!)

— Герр генераль сказать воспитывать коммунист! — писклявым голосом заорал переводчик, чтобы донести слова начальника до тёмных местных «дикарей».

Жители городского посёлка топтались в вынужденном стою, а мимо них солдаты провели колонну пленных красноармейцев, обряженных в косматые лохмотья. Немцы отобрали у них форму и вместо неё выдали эти вот, пёстрые лохмотья, среди которых попадались и женские юбки. Траурихлиген специально приказал нарядить в юбки политруков и командиров, чтобы опозорить их и полностью лишить боевого духа. Ему это удалось: красноармейцы едва плелись, таращась в землю стеклянными глазами, зная, что обречены на смерть.

— Den Graben auszureißen! (Вырыть ров!) — крикнул солдатам Траурихлиген, когда те провели коммунистов по площади и построили напротив горожан.

— Яволь! — солдаты сейчас же схватили лопатки, побежали на клумбу и принялись механическими движениями уничтожать несчастные остатки цветов, расшвыривая землю, углубляя и расширяя длинный ров.

— Mehr graben Sie — klein werden wir nicht umgehen! (Побольше ройте — маленьким не обойдёмся!) — предписал солдатам Траурихлиген, с удовольствием наблюдая, как корчатся перед расстрелом коммунисты.

Ров оказался прямо перед зданием райкома — солдаты лопатами своими уничтожили все грустные астры, которые тут росли до этого ужасного момента. Закончив свою жуткую работу, они вытянулись, встав в ровную шеренгу, а Траурихлиген кивнул головой, безмолвно приказывая, чтобы пленных красноармейцев подвели к этому рву и расстреляли. Одетый в позорную юбку лейтенант Комаров шагал в числе остальных пленных, фашистский солдат ткнул его в спину своим автоматом, чтобы тот быстрее шагал. У него не оставалось выбора, и Комаров, путаясь в длинной яркой юбке, послушно встал спиною ко рву, стараясь не смотреть в испуганные глаза местных жителей, которых он подвёл.

— Sehr gut, zu erschießen! (Прекрасно, расстрелять!) — коротко приказал Эрих Траурихлиген, когда все пленные заняли свои последние в жизни места.

Послушные приказам глупые солдаты, взявшись за оружие, встали напротив пленных и пустили очереди, играя роль палачей. Убитые, пленные падали в ров, истекая кровью… Лейтенант Комаров ожидал, что его тоже убьёт пуля, как и остальных, ждал боли, смерти… Но ему пугающе повезло: мимо него промахнулись, и Комаров, осознав это, тут же притворился мёртвым — упал в ров вместе с теми, кто по-настоящему умер, и застыл на холодном земляном дне рядом с ужасными трупами. Решив, что все враги расстреляны, немцы быстро зарывали ров, скрывая под землёю очередное своё преступление. На лицо Комарова упала мокрая земля, однако ров был неглубок, он не умрёт, задохнувшись, а дождётся, пока всё стихнет, вылезет и попытается добраться до леса, до партизан…

Бедные мирные жители плакали от страха, видя, как их побеждённые защитники принимают жуткую смерть. На этом всё могло бы закончится, но Эрих Траурихлиген решил ещё поиграть в фашиста. Приняв устрашающую позу палача — с широко расставленными ногами и руками, сложенными на груди, Эрих обвёл несчастных людей свирепым взглядом невменяемого чудовища и выплюнул страшным голосом:

— Juden, ein Schritt vorwärts!

— Евреи, шаг вперёд! — угрожающе запищал переводчик своим умопомрачительным фальцетом, встав точно так же, как его босс.

Шокированные происходящим, люди, буквально, вышвырнули из строя целую еврейскую семью, которая не успела уехать и спасти свою жизнь. Они подумали, что спасутся сами, выдав их, и поэтму не пощадили даже рыдающих детей. Бедняги не устояли на шатких от ужаса ногах и полетели прямо на грязную землю к ногам немецких палачей.

— Аusgezeichnet! Erschießen den Juden! — сурово приказал Траурихлиген, взмахнув стеком.

— Отлично! Еврей есть шисн! — объяснил переводчик, точно так же взмахнув, только пустой рукой.

Люди содрогнулись, а солдаты, снова послушные и не имеющие души, схватили всех бедняг под руки, отпихнули подальше от остальных и хладнокровно перестреляли, не обращая внимание на плач.

— Zigeuneren waren da? — осведомился Траурихлиген, свирепо подняв правую бровь над огненным глазом.

— Цыгане есть? — осведомился за ним переводчик, подняв правую бровь точно так же.

— Табор уехал… — сипло пробормотал однорукий местный, махнув единственной своей рукой.

— Но клоуны остались! — скрипнул другой местный, рыжий, как таракан, а остальные расступились в стороны, отойдя от двоих — цыгана и цыганки, которые, обнявшись, сели на асфальт около глубокой лужи и плакали от страха.

— Ja, Sie schleppen sie hierher! — злобно ухмыльнулся Траурихлиген, кивнув солдатам, чтобы те хватали этих двоих, и тащили к расстрелянным евреям.

— Зольдатен тащить цыган! — пояснил для всех переводчик и точно так же кивнул головой, копируя начальника.

— Erschießen den Zigeuneren! — рявкнул Траурихлиген, скаля свои клыки.

— Цы́ган есть шисн! — переводчик поспешил перевести — чтобы все поняли.

Над площадью снова застрочили выстрелы — солдаты без эмоций убили цыган, и те упали на трупы евреев.

— Hier ist Partei? — коротко осведомился Траурихлиген, котрый никак не мог наиграться в фашиста, и всё кошмарил и кошмарил, повергая несчастных мирных жителей Еленовских Карьеров в трепет.

— Партийный коммунист есть? — переводчик играл в фашиста так же, как и Траурихлиген, упиваясь этой игрой даже больше, чем его кровожадный начальник.

Люди топтались, опуская глаза в серые булыжники разбитой площади и молчали, словно проклятые партизаны. Понятно, что просто не хотят признаваться — никто не поверит, что среди них нет партийных!

— Hier ist Partei? — повторил Траурихлиген, кивнув солдатам, которые держали бедняг на мушке. — Wenn nicht sagen werden, dass wir partei — alle erschießen werden! Sowohl der Frauen, als auch der Kinder — lass partei beißen die Ellbogen! (Если не скажете, кто партийный — расстреляем всех! И женщин, и детей — пускай партийные кусают локти!)

— Партийный грызть свой рук! — переводчик закончил орать, и на площади, которая в один миг стала зловещей, воцарилась ужасная смертельная тишина…

— Я партийный… — наконец, заныл кургузый и толстый председатель райкома Кошкин, больше похожий на коврижку, чем на человека. По бледным щекам его текли слёзы, а неуклюжие коленки дрожали, обтянутые смешными брюками-галифе.

— Der Schritt vorwärts! — приказал ему Траурихлиген и поманил пальцами, будто цыплёнка.

— Ви есть шагать! — повторил переводчик и тоже поманил — так же, как Траурихлиген.

Председатель райкома выполз из общего строя мучительными мелкими шажками, корчился под тяжёлым взглядом Траурихлигена, как пескарь, которого поджаривали без масла.

— Ein? — хмыкнул Траурихлиген, сложив руки на груди. — Аusgezeichnet! — ухмыльнулся он, разглядывая толстяка-председателя, который совсем уже сдулся, осунулся от страха и даже уже не топтался, а сел прямо на грязные булыжники и сидел, рыдая. — Partei — auf den Pfahl (Партийного на кол!)! — приказал он солдатам, и двое из них тот час же схватили председателя под руки, оторвав от земли и грузно водворили на ноги, которые тот практически не чувствовал. Председатель Кошкин верещал, как поросёнок, но его никто не слушал — третий солдат с механической бесстрастностью методично срубал уцелевшую в бою берёзку прямо около райкома, собираясь превратить её в погибельный для председателя кол.

— Партийный коммунист сесть на коль! — хищно ухмыльнулся переводчик, стараясь казаться таким же страшным, как его генерал.

— Ziehen Sie etwas weiter zum Wald weg (Оттащите его подальше, к лесу!)! — распорядился Траурихлиген, наблюдая за тем, как солдат обрубает берёзке ветки и заостряет верхушку, превращая простое деревце в орудие казни. — Ich will unter den Fenstern diese Leiche nicht (Не хочу под окнами этот труп)!!

— Яволь! — одновременно вытянулись солдаты, закинули председателя в крытый грузовик, а третий солдат закинул туда же и кол. Когда с погрузкой было покончено — солдаты залезли в грузовик сами, один вдвинулся за руль, завёл мотор и грузовик уехал прочь, попав в лужу задним колесом и подняв брызги грязной воды.

— Ausgezeichnet! Jetzt zum Teufel dieser Egelschnecken zu vertreiben und, die Fläche zu reinigen! (Отлично, теперь разогнать к чёрту этих слизней и очистить площадь!) — Траурихлиген отдал последнее распоряжение и повернулся, чтобы уйти. — Zu erfüllen! Und ich werde gehen schlummern! (Выполнять! А я пойду вздремну!)

За Траурихлигеном, подскакивая, проследовал наглый, самолюбивый переводчик. Он задирал свой длинный острый нос, гордясь тем, как хорошо умеет переводить, хотя Траурихлиген вполне мог и сам говорить по-русски, и переводчика держал только для солидности. За ними, семеня, но не отставая, потащился Шульц, который так же, как и бедные люди, таращился в землю, чтобы не видеть страшные трупы расстрелянных. Имея звание гауптштурмфюрера (капитан) СС, он не участвовал ни в одном бою, никого никогда не казнил, даже ни разу ни в кого не стрелял… Шульцу просто купили звание — Эрих Траурихлиген проплатил место в СС своему камердинеру, сделав его адъютантом, чтобы постоянно иметь под боком слугу. Миролюбивому и трусоватому Шульцу совсем не нравилась его новая роль, но делать было нечего — оставалось только ждать, когда эксцентричный хозяин наиграется в войну и вернётся домой.

Фогель, наконец-то, покинул автомобиль, чтобы нырнуть в здание райкома и не светиться ни у кого на глазах. Он жутко не любил эти казни, считая, что можно обойтись и без них. Но что можно сказать Траурихлигену кроме «Яволь»?

— Я думаю, вы напишете правильный отчёт? — осведомился генерал, повернув к Фогелю своё довольное лицо, а Фогель понял, что это не вопрос, а суровый приказ.

— Яволь! — по уставу ответил он так, чтобы Траурихлиген не заметил, как он вздыхает.

Волосы на голове у Теплицкого шевелились, спина потела холодным потом. Однако он напускал на себя храбрость, потому что твёрдо решил, что включит «брахмаширас», чего бы это ни стоило. Ради «брахмашираса» нужно перенести в наше время бесноватого фашиста? — пожалуйста, Теплицкий и на это готов.

— Слышали? — вопросил Теплицкий у всех сразу, когда переводчик Иванков закончил длиннющий рассказ. — Так вот, Миркин, это касается именно тебя! Ты должен перебросить мне сюда именно этого человека! Не коров, не сапоги, а именно его! — Теплицкий колотил кулаком столешницу перед Барсуком, от чего подскакивал компьютер.

— Что? — в один голос выдохнули Рыбкин и Барсук, а судент даже попятился, уперевшись лопатками в стенку. Это ж надо — притащить бог весть откуда такое чудище, как этот Траурихлиген…

Барсук же едва не свалился со стула под стол. Он и так уже был уничтожен, как учёный, ведь доктор Барсук упорно считал «брахмаширас» современным изобретением, который для чего-то скрыли в раритетном бункере спецслужбы, а тут всплывают такие фантастические сенсации… Нет, для прагматика невыносимо принимать как факт подобную белиберду…

— Но… Зачем?? — Миркин даже поперхнулся воздухом и попятился, наткнувшись лопатками на стенку.

— Он знал, как работает «брахмаширас»! — пропел Теплицкий. — Мы у него спросим, как его завести, а потом — когда вы с Барсуком разберётесь, как он заводится — моя служба безопасности уничтожит этого недочеловеческого отморозка!

— Но я не могу так рисковать! — твёрдо отказался Миркин от Эриха фон Краузе-Траурихлигена. — Этот человек слишком опасен для общества. Ты хоть сам слышал, что тут прочитал Иванков?? Да если этот Эрих вырвется на свободу — он весь город на уши поставит! Я даже не берусь судить, что он может наделать! Я уже сидел в тюрьме, и больше не хочу!

Бесновато вращая покрасневшими глазами, Теплицкий набухал в пластиковый стаканчик «Бонакву», выпил её залпом и яростно просипел, обтирая губы кулаком:

— Ты выбросишь из запасного бокса корову и забьёшь туда этого чувика, ясно??

Профессор же Миркин сохранял спокойствие и твёрдость — он уже давно научился этому. Иначе, работая с Теплицким, можно запросто схватить ранний инсульт…

— Кроме того — убивать его нельзя, — каменным голосом заявил он, наблюдая за кипением Теплицкого словно бы со стороны, из-за стекла. — Его необходимо будет отправить обратно, иначе кого-нибудь из нас рано или поздно поменяет с ним местами!

— Ладно, я позволю выкинуть его на ту помойку, с которой вы его притащите! — нехотя согласился Теплицкий, шумно сопя от негодования. — Так, значит, когда вы проведёте переброс??

— Для диагностики аппаратуры мне нужна неделя! — постановил Миркин, который вообще не желал притаскивать в настоящее время бесноватого военного преступника. — Для расчета удлинённого коридора — столько же! Минимум две недели, максимум — месяц!

Теплицкий считал, что это — очень много, он не любил ждать, тем более — так долго.

— Вот что, — сказал он. — Миркин, ты прекрасно знаешь, что такое сидеть в тюрьме и вскакать на рыбку! Барсу́к отлично умеет бомжевать!

— Не Барсу́к, а Ба́рсук! — в миллионный раз обиделся доктор Барсук.

— Если на следующей неделе вы не будете готовы — отправитесь жить на свалку, и никто никогда вас на работу не возьмёт! Уж я позабочусь о том, чтобы дундуки прозябали так, как следует прозябать дундукам! — заключил Теплицкий и ушёл, покинув всех.