Туристы. О путешествиях во времени

Глава 104 Похороны. Условно настоящие

Сенцов не желал идти на них. Настолько сильно, словно бы его по-настоящему хоронили… Константин решил скрыться ото всех в дальних лабиринтах Базы, чтобы отсидеться… Кто-нибудь другой взял бы игрек-тачку и выскользнул с Базы куда подальше, но Сенцов не умеет водить игрек-тачки, до чёртиков боится игрек-скоростей… и тошнит его сильно от игрек-перегрузок.

— О, привет брат! — этот голос внезапоно возник за сенцовской спиной, когда Константин крался по коридору и думал, что его никто не видит и его шаги бесшумны.

— Ай! — вскрикнул Сенцов, не ожидав, что-то кто-нибудь сможет его обнаружить и прянул назад так, что с кем-то жёстко столкнулся, отпрыгнул и увидал Красного.

Красный хохотал над ним во всё горло, а позади Сенцова грузным медведем топтался Бисмарк — это с ним Константин жёстко столкнулся.

— Ты чего тут слоняешься, как привидение? — этот вопрос Сенцову задали женским голосом, и он понял, что Звонящая тоже здесь…

— Игрек-тачка ждёт, брат! — из-за спины Красного сверкнули очки Репейника.

Все в сборе…

— Я не поеду… — угрюмо буркнул Сенцов, стараясь бочком протиснуться мимо Красного, чьё лицо превратилосьв одну огромную улыбку, и раствориться где-нибудь.

— Нет уж, брат Старлей, у нас план! — весомо возразил ему Бисмарк и ухватил за плечи своими ручищими, лишив Сенцова какой-либо возможности двигаться.

Всё, больше они ничего ему не говорили — только молча тянулись по коридору к стоянке, а Бисмарк молча тащил Сенцова, никак не раегируя на его протест.

— Вы толкаете меня… я даже не знаю, как это назвать! — пробурчал Сенцов, а по обе стороны от него салон игрек-тачки заняли два грузных тела: Красный и Бисмарк заблокировали его на сиденье, заставляя смотреть, как бывшие товарищи по Ровд выносят из до боли знакомого, родного подъезда открытый гроб. Сенцов узнал всех четверых «носильщиков»: Капитончик, Морозов, Кнопочкин и Ветерков. Овсянкин, сверкая очками, поставил прямо на сыроватый асфальт две табуретки, на которые товарищи установили гроб и отошли, отдуваясь. Вслед за ними выбрался грузный батюшка, оснащённый окладистою бородой и кадилом. Дымя и басовито напевая, батюшка три раза обошёл вокруг гроба и принялся размахивать кадилом над головою покойника. Сенцов прекрасно знал, что труп в гробу — не его, это казнённый опом маньяк Хлам… Но, видя его со свечкою в закоченевших руках, Константин ощущал под ложечкой нечто, что больно кусало и неприятно подсасывало… Наверное, это была его совесть: мучала за то, что родители и тётка убиваются сейчас над гробом, считая, что он мёртв в расцвете лет… а он не может отпихнуть Бисмарка, выйти и сказать им, что всё в порядке, и в гроб положили всего лишь, УСЛОВНЫЙ труп…

— Репейник, поехали отсюда, что ли? — Сенцов не выдержал и плаксиво попросился домой, как какой-то маленький мальчик.

Звонящая на переднем сиденье издала ехидный смешок, безмолвно говоря Сенцову: «Трус!». А Репейник даже не собирался заводить мотор и убираться прочь — он только наградил Сенцова взглядом через плечо и громко заявил:

— Нервы у тебя, брат, ни к чёрту! Чтобы работать в опе — нужно вырабатывать стальные нервы! Учись прямо сейчас, а то так и останешься слизнем!

— Чёрт с тобой! — огрызнулся Сенцов, ёрзая и пихая то Бисмарка, то Красного.

— Мы все видели свои похороны! — отрезала сенцовские мольбы Звонящая. — И ты смотри — до тех пор, пока гроб не закидают землёй!

— Господу помолимся-а-а!! — толстым голосом тянул батюшка, пытаясь отпеть грехи маньяка Хлама… Если где-то на небесах и есть бог — эти песни, скорее всего, Хламу не помогут, ведь место маньяка — только в аду…

— Ты куда собралась?? — грозным голосом взрычал Степан, выскочив в прихожую и увидав, что Катя обувает туфли, готовясь покинуть квартиру и куда-то идти.

— На похороны Константина! — громко огрызнулась Катя, схватив сумочку.

— Да у тебя совсем пустая голова! — вспылил Степан и постучал кулаком по собственному лбу. — В доме — грязища, а ты тащишься на похороны чужого человека! Я тебе запрещаю!

Степан двинулся к двери, собираясь загородить для Кати выход, однако та его опередила. Катя схватилась за дверную ручку, выскользнула в коридор, и, бросив вместо прощания:

— Это у тебя голова пустая! — быстро побежала вниз по лестнице.

— Стой!.. — заорал, было, Степан, но быстро захлебнулся и замолк, осознав, что привлечёт внимание соседей и снищет на свою голову кривотолки.

— Ты мог бы и сам уборку сделать! — заявила снизу Катя. — Хоть раз в жизни!!

Степан хотел броситься за ней вдогонку и затащить жену в квартиру насильно, однако снова испугался соседей, засунулся в прихожую и запер дверь на все замки.

— Сухарь! — обругала его Катя, быстро шагая через двор к улице Владычанского, стараясь пройти быстрее, чтобы Степан не высунулся в окно и не принялся невменяемо кричать гадости ей вслед.

— Стой, дура, куда ты лезешь?? — послышался за Катиной спиною озлобленный голос Степана — так и есть: она не успела минуть двор, и её муж высунулся в окно, позоря её перед всеми соседями… Вон, как старушки на лавочках сверлят её пристальными глазками!

— Я к маме пойду ночевать! — Катя разозлилась так, что рявкнула эти слова тигриным голосом, заставив старушек вздрогнуть. — Хватит меня на цепи держать — я тебе не собака!

Степан там, позади, в окне, рычал и захлёбывался своим рыком, а Катя едва ли не бежала по залитой асфальтом дорожке. Если бы не высокие каблуки — она бы и побежала, чтобы не ощущать на своей спине испепеляющие взгляды Степана и навязчивых старушек. Сейчас она пожалела, что бросила доброго Сенцова — Сенцов не стал бы орать на неё на весь двор…

Пятиэтажный дом, в одной из квартир которого проживал Сенцов, становился всё ближе — Катя двигалась по асфальту улицы Владычанского крейсерским шагом, опасаясь опоздать… Цветочный ларёк, хлебный ларёк… Катя десятки раз проходила этим путём, когда шла в гости к живому Константину… Она видела эти тополя, которые каждую весну сбрасывали облака пуха, знала в асфальте под ногами каждую щербинку, дырочку, ямку… Почти автоматически Катя свернула в знакомый двор… и её сковал страх. Она — предатель, она бросила Константина, ни разу не навестила Сенцова живого, и может быть, даже не имеет морального права навестить его гроб…

Уже издалека Катя заметила, что во дворе Сенцова собрались люди — много людей, в основном, затянутые в серую милицейскую форму, а прямо посередине двора установили трибуну. Сенцовские коллеги по очереди поднимались на эту трибуну, впереди украшенную деревянным гербом, и изрекали громовые слова. Катя давно забыла про свой «крейсерский» шаг — она едва семенила мимо самодельных клумб, а потом — застопорилась в стороночке, за толстым стволом старого трухлявого каштана. Отсюда Катя видела только гроб — чёрный, с белыми лентами, вместо покрывала накрытый государственным флагом. Лица Константина она не могла разглядеть… и это, может быть, к лучшему: Катю терзали страх и стыд. Идя сюда, она хотела поговорить и с родителями, и с соседями Сенцова… Но передумала. Пускай лучше никто из них не узнает её, не заметит и не подойдёт к ней — она ничего хорошего не сделала для Константина — только предала его в тот момент, когда, возможно, больше всего была нужна ему. Она лишь тихо посмотрит, мысленно попрощается с Сенцовым, а потом — исчезнет… Поедет ночевать к своей маме, потому что видеть Степана и выслушивать его вопли она хотела бы в этот пасмурный вечер меньше всего…

Мимо неё проползли три грузные женщины, наградили Катю убийственно злобными взглядами и остановились в отдалении, разговаривая о чём-то. Катя почувствовала здесь себя крайне неуютно: это сварливые соседки Сенцова, они собрались в недобрый кружок и время от времени прожигают её своими ехидными глазками… Из-за громкой скорбной музыки, которая иногда срывалась с тональности, она не могла слышать, что они говорят, однако понимала, что ничего хорошего — возможно даже, что они именно её обвиняли в смерти Константина. Сейчас на ободранной трибуне высился широкоплечий, усатый начальник Калининского Ровд и громогласно рычал в пищащий фонами микрофон:

— … собрались здесь, чтобы проводить в последний путь одного из наших лучших оперуполномоченных, который за время своей службы доказал, что существуют на земле такие смелые и разумные люди, которым под силу борьба с несправедливостью…

Так происходит всегда: когда человек умирает — все поют ему диферамбы, расхваливают, произносят речи… А пока он жив — гоняют в хвост и гриву, заставляя работать днём и ночью… Сейчас, стоя в сторонке от сенцовского гроба, Катя остро ощутила на себе свинцово-тяжёлую вину: Константин пропадал на работе, выполняя опасные задания, а она эгоистично кричала на него, требуя внимания только к себе и отключала телефон — тоже только из собственного эгоизма, не желая понимать, как мучается Сенцов…

Вокруг грохотали выстрелы: коллеги Сенцова подняли в воздух ружья и производили в его честь последний салют. Этот салют вполне мог звучать в честь их свадьбы, если бы Катя хоть немного прикрутила свой эгоизм…

Тетёрко самозабвенно грохотал и грохотал в микрофон, но Сенцов отвернулся и заткнул внутренние уши. Он не мог более созерцать условно свой проклятый гроб, поэтому — бестолково пялился поверх головы Красного на разлапистую липу. Липе этой, наверное, уже лет сто — Константин лазал по ней ещё будучи мальчишкой, а во вдоре ходила легенда о том, что некий умирающий солдат во время Второй Мировой нацарапал на её толстом стволе послание своей невесте… Это послание давным-давно стёрло беспощадное время, однако липовый ствол хранит другое послание — сам Сенцов, в один из мрачных дней без Кати, дождался вечерних сумерек, вышел из квартиры с перочинным ножиком и написал на дереве письмо для утраченной своей невесты, лелея странную надежду на то, что она когда-нибудь пройдёт здесь, прочитает неказистые строчки и разведётся с окаянным своим бухгалтером… придёт к Сенцову, и всё у них будет по-прежнему… Даже отсюда, из окна игрек-тачки, из-за башки Красного, Константин прекрасно видел буквы, которые старательно, до мозолей, вырезал на шершавой плотной коре. Он знал это письмо напамять, слово в слово…

— Эй, брат! — внезапно Красный разинул рот, схватил сенцовское плечо своей лапищей принялся бесцеремонно трясти Константина, вышибая из его головы все мысли.

— Эй, та чего тебе? — разозлился Сенцов на то, что Красный встревает в его личную жизнь — пускай даже и в мысленную.

— Ты не туда смотришь! — сообщил ему Красный и расплылся в непонятной улыбке, оснащённой по-американски отбеленными зубами. — Ты повернись и туда смотри! — с этими словами он нагло схватил голову Сенцова обеими руками и насильно повернул её в другую сторону, к Бисмарку.

— Во! — изрыгнул Бисмарк и ткнул пальцем куда-то за окошко.

Сенцов сначала не понял, зачем всё это нужно, стряхнул со своих ушей руки Красного… Но минуту спустя его взгляд вырвал из безликой толпы разевающих рты соседок тонкий силуэт в чёрном траурном платье. В тот же миг для Сенцова исчезло всё остальное — и его коллеги по опу, и соседки, и горластый Тетёрко… У каштана неподвижно стояла Катя — вся в чёрном, в чёрной кружевной косынке, с бледным заплаканным лицом. Она, казалось, закрывалась носовым платком, но Сенцов узнал бы её из сотни миллионов! Катя пришла на его условные похороны! Она не забыла Сенцова… и вырвалась от постылого бухгалтера!

Его милицейские коллеги палили из ружей, заставляя грохотать похоронный салют, а Сенцов внезапно рванулся в неистовой попытке выпрыгнуть из игрек-тачки и поскакать к Кате…

— Стой, куда намылился? — удивился Красный, а Бисмарк ухватил Сенцова поперёк туловища и не дал больше пошевелиться.

— Я скажу ей, что я жив! — неумолимо постановил Сенцов, пытаясь вырваться из стальных объятий, в которые заключил его могучий Бисмарк.

— Ты что, рухнул с липы? — громыхнула впереди Звонящая и обернулась, свирепо сдвинув брови. — Башкой вниз, на камень, точно!

— Катя! Катя! — завопил Сенцов, словно бы враз лишился ума. — Катя, ты меня слышишь???

Игрек-тачка звуконепроницаема — как бы в ней ни кричали, ни стучали, ни гремели — с улицы никогда и никто этого не услышит. Но Константин Сенцов об этом словно бы забыл — он безумно копошился и орал, не слыша сам себя, до тех пор, пока Звонящая не плюнула на пол и не зарычала так же сурово, как рычит уссурийский тигр:

— Всё, Репейник, мы уезжаем! Слизень этот меня задолбал за десять минут!

— Зря мы ему её показали! — негромко заметил Красный, заламывая Сенцову правую руку, в то время, как Бисмарк молчаливо вцепился в левую.

Репейник завёл мотор и заставил игрек-тачку подняться в воздух. Едва Катя исчезла из поля зрения Константина — последний будто бы вернулся «с небес на землю». Он осознал, что устроил глупейшую истерику, и товарищи решили увезти его прочь из-за этого, не дав ни похороны досмотреть, ни насмотреться на Катю. Константина буквально, задушили слёзы, он весь обмяк, затих и негромко плаксиво попросил:

— Репейник, вернись, а?

— Нетушки! — строго отказалась за него Звонящая, агрессивно сопя. — Ты нам чуть фингалов всем не налепил! Мы летим на Базу, и ты будешь весь день в боксе сидеть, понял?

— Пожалуйста… — тихо пискнул Сенцов…

— А если выползешь — я сама влеплю тебе фингал! — завершила тираду Звонящая и отвернулась к окну.

— К тому же, мне ещё Рыбкина этого искать! — угрюмо пробурчал Репейник, таращась на сверкающие воды Тихого океана. — Чёрт, угораздило же его нажать эту дурацкую кнопку!

— Надо было смотреть за ним! — рычала ему Звонящая, а на Сенцова они больше не обращали внимание — решили игнорировать, гады… Репейник, наверное, сичтает, что Сенцов таким образом успокоится. Сенцов же сидел, зажатый с двух сторон и кипел так, что из его ушей, буквально, пар валил, как из парового котла. Он бы разнёс тут всё на части… если бы все его попытки шевельнуться не заблокировали Красный и Бисмарк. Подёргавшись пару минут, Сенцов почувствовал, как из него, словно бы, вышел обжигающий пар, и он тут же «сдулся», обмяк и затих, впав в апатию.