Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие пятидесятое. Гипандрий, или Наши герои воссоединяются самым чудесным образом

5–6 января 312 года о. Х. Ночь.

Страна Дураков, междоменная территория. Законсервированная военная база «Graublaulichtung» / Страна Дураков, Зона, Поле Чудес

Сurrent mood: bored/некреативное

Сurrent music: George Frideric Handel — Water Music, Suite in G major: Sarabande

«Скобейда дефолтная» — решил, наконец, Буратина.

Он сидел в чулане, куда его затащил Артемон^{345}, на сломанном горшке. Вышеприведённые слова было итоговой характеристикой Мальвины. К этой мысли он пришёл после десяти часов и пятидесяти минут напряжённых размышлений. Ещё восемь минут ушли на поиск точной формулировки и две — на вербализацию. Таким образом бамбук уложился в одиннадцать часов, чтобы составить мнение о своей мучительнице.

Этот результат может показаться скудным и банальным. Но банальность результата вовсе не свидетельствует о простоте задачи. К примеру, можно потратить сутки на вычисление какого-нибудь сложного математического выражения и в результате узнать, что оно равно нулю. Это не обидно. Это достойный плод познавательных усилий.

То же и здесь. Буратина — ни разу не мыслитель! — потратил столько времени не просто так, а чтобы обдумать самые разные варианты ответа на вопрос — «кто такая Мальвина?»^{346}. В результате он пришёл к тому, к чему пришёл.

Ну разумеется, он то и дело отвлекался от размышлений. Два раза закемарил, оба раза свалился с горшка. Попытался поймать и съесть сонную зимнюю муху, невесть как заползшую в воспитательную. Охота за мухой заняла немало времени, но в конце концов увенчалась успехом. Правда, никакого удовольствия от поедания мухи Буратина не получил — слишком уж ничтожен был этот кусочек мяса.

Также Буратина пятьдесят один раз целенаправленно плюнул в стену — стремясь попасть в пятно плесени под потолком (ни разу не попал). Дважды помочился в углу (очень жиденько). Двадцать четыре раза чихнул, щекоча себе ноздрю щепкой. Он бы чихал ещё и ещё, но щепка сломалась. Также — шесть раз исполнил популярную вольерную песню «Мы ебали медведя́»^{347}. И наконец, четырежды вздрочнул^{348}. Дважды на Виньку-Пуньку, один раз на Алису (не зашло, пришлось переключаться на Гаечку), и один раз на Артемона. Не то чтобы деревяшкин перековался в пидараса, нет. Просто ему представилось, как он дерётся с пуделем на спарринге, побеждает его по-честному, а потом на глазах всего вольера реализует право победителя. Эта картинка его чрезвычайно воодушевила.

Деревяшкин пошёл на пятый заход, когда в коридоре послышались шаги. Лёгкие, воздушные.

— Буратина, мой друг, — раздался голос Мальвины, истекающий приторной сладостью. — Вы раскаиваетесь наконец?

Бамбук посмотрел на дверь злобно, зубовно. Он был голоден, ему было скучно, а главное — он не знал за собой ничего косячного. Раскаиваться же в правильном не позволяли понятия.

— Очень нужно мне раскаиваться! Не дождётесь… — сказал он максимально вежливо.

— Очень жаль! — Мальвина сказала это с такой нежностью, что у Буратины аж чебурашки по спине пробежали^{349}. — Я хотела вам сказать, что мы с Артемоном починили наш приборчик. Точнее, он и не ломался. Там просто сработал предохранитель. Так что теперь я буду осторожнее. Завтрашнее утро мы начнём с наказания за то, что вы не раскаялись в своём ужасном поведении. А потом продолжим обучение. Вы узнаете много нового! А пока посидите здесь. До утра. Приятных сновидений!

Новости Буратину, мягко говоря, не обрадовали. Однако делать было нечего.

Он попытался завершить начатое, но колышек как-то приувял и вставать не желал. Плевать в стену надоело. Мухи кончились. Песня утомила.

Деревяшкин устроился на горшке поудобнее, прислонился к стене и попытался заснуть. Завтра ожидался ну очень тяжёлый день, и надо было хотя бы выспаться.

Заснул он довольно быстро. Ему снилось, что он распиливает Мальвину на части. Для начала он отпилил ей голову. Выяснилось, что она у неё фарфоровая. Тогда он начал копаться во внутренностях, но их не было — туловище Мальвины было набито ватой. Он выщипал всю вату и обнаружил, что внутри, в самой сердцевине голубокудрой скобейды сидит огромный таракан и ковыряет пальцем в гипандрии^{350}. Буратина проткнул его носом — во сне у него был нос длиннейший и очень острый. Из таракашки что-то брызнуло и бамбук проснулся.

Было темно: аккуратная Мальвина выключила в воспитательной свет. Сверху доносился дикий хохот совы: наверное, она упарывалась по Фрейду и от этого пёрлась. Откуда-то слышалось то ли шлёп-шлёп, то ли плюх-плюх. Буратине почему-то представилась, как жаба шлёпает животом по отражению луны в луже.

Где-то далеко раздался бой часов — «бёммм, бёммм, бёммм». Бамбук от скуки стал считать удары и насчитал четырнадцать. То ли часы врали, то ли у бамбука и впрямь было плоховато с арифметикой.

— Ну что? — раздался голосочек. — Осознал свой онтологический статус?

Буратина с неудовольствием поднял голову и увидел давешнюю летучую мышь. Она висела в воздухе и тихонько светилась, как болотный огонёк.

Увидев её, бамбук воспрял духом.

— «Момента» дай, — попросил он. — А то меня завтра замучают.

— «Момент» я тебе дам, — пообещала мышь, — но не сейчас. — Ты же не хочешь, чтобы тебя пытали?

— Не хочу, — подтвердил Буратина.

— Почему бы тогда не сдристнуть отсюда? Полночь уже была.

— При чём тут полночь? — не понял бамбук.

— Есть такое сталкерское поверье — на Зону идут только после полуночи, — объяснила мышь. — А мы с тобой пойдём именно на Зону. Конкретно — на Поле Чудес.

— Не хочу на Поле Чудес, — тут же сказал Буратина. — Там какая-то херня творится.

— То есть ты хочешь остаться? — уточнила мышь. — Чтобы завтра Мальвина тебя запытала своей машинкой?

— Не хочу! — тут же отреагировал Буратина. — Хочу в Институт, к папе Карло!

— Извини, этой опции я тебе включить не могу, — ответила мышь. — Или Мальвина, или Поле Чудес. Tertium non datur.

Последние слова Буратина не понял, но общий смысл уловил по интонации.

— Яюшки, — вздохнул он. — Давай тогда на Поле.

— Вот и славненько, — мышь явно обрадовалась. — Тогда слушай внимательно. В углу есть крысиный ход. Тебе нужно туда пролезть. Посмотри-ка.

Мышь растопырилась и испустила длинный узкий луч света. Бамбук успел разглядеть в углу дыру. Точнее, дырочку. В неё не пролез бы даже кулак Буратины.

— У-у-у, — только и сказал деревяшкин.

— Ты имеешь в виду, что не сможешь туда пролезть? — осведомилась мышь.

— Типа того, — признал Буратина.

— Это потому, что ты слишком большой, — важно сказала мышь. — Вот если ты был маленький, пролез бы.

— Как это я был маленький? — не понял бамбук. — Это что за разводилово?

— Представь себе, что ты маленький, — поучающим тоном сказала летучая мышь.

— Тогда это не я буду, — резонно рассудил Буратина. — Я не маленький, маленький — не я. Я на индивидуальном, у меня права есть.

— Ну ты же мог бы появиться на свет маленьким? — попробовала зайти с другой стороны мышь.

— Не мог, — упёрся Буратина. — Это не я был бы. Это был бы маленький. Его бы и в вольер не взяли, а сразу в сортир или в печку. А со мной так нельзя.

— Это потому что ты большой, — терпеливо повторила летучая мышь. — Но ты мог бы родиться маленьким…

— Не мог! Это не я! — заорал Буратина.

— А что такое, по-твоему, «я»? — коварно вопросила мышь.

Вопрос застал бамбука врасплох. Он почесал затылок, высунул язык, поковырялся в пупке — но ничего не надумал.

— Я — это вот я, — наконец, сказал он. — Такой как есть. Ну вот это… с носом там, с глазами… с прочими делами… ну вот как-то так.

— То есть ты понимаешь себя как совокупность характерных свойств, — заключила мышь. — Но это очень наивный гуманитарный подход. Ты — это твоя потаённая, уникальная, единственная сущность и идентичность. То есть номер глобальной переменной в тентуре. А всё остальное — привходящие обстоятельства и всякая там философия, — последнее слово мышь произнесла с крайним презрением.

— Ну и чего? — не понял деревяшкин.

— А вот чего. Здесь ты находишься только в действительности. А на самом деле ты на Поле Чудес. А там многое можно, чего в других местах нельзя. В частности, менять кое-какие параметры глобалки. Ненадолго, но нам надолго и не надо. Вот мы их сейчас тебе и поменяем.

— Как? — не понял Буратина.

— Предоставь это мне, — сказала мышь и забормотала:

— Посереди мира стоит кумира, а на той кумире муда злата, а на той муде вша духмяна, а на той вше холя рьяна, а на той холе охолена голя, а на той голе едина волосина напечатлела клятву свою удом адамантым на ногти стальной…

Бамбуку стало скучно. Он почесал зудящую ступню, стараясь не оцарапаться. Получилось.

— Азы из узы, озли из узли… — бормотала мышь. — Четыре кола подле… — тут Буратина не расслышал, — пятый Шест — шествует Пята по пяти Шестам, по шести Путям: Бобобуб, Дыдыдот, Мужерог, Женояждь, Небокол, Землядых, велю Буратине маленьким обернуться, на всю голову ебануться, в том пребывать, волесть мою знать… Слову в дело претвориться, работы моей не снять, не отбиться, от доли речённой не скрыться, речённому сбыться! Дыр, бул, щыл! Убеш щур! Скум! Р! Л! Эз!^{351}

Дальше буратинка не слушал. У него была задача посерьёзнее — службу служить, дело делать.

На самом деле ему, конечно, не хотелось служить. Ему хотелось гореть. Лучше всего — в танке. Буратинка не знал, что такое танк, но видел его как что-то железное, высокое и громыхающее, окружённое языками пламени. Сгореть в нём — вот что было мучительно-блаженно, вот чего он хотел по-настоящему. Ну или хотя бы без танка, но сгореть. Сгореть — вот что было прекраснейшей наградой таким, как он.

Однако столь великую награду — и это он тоже чуял нутром — надо ещё заслужить. Заслужить сожжение можно было только Службой, только Делом. Нужно было исполнить долг перед Начальством. Начальство предстало перед ним чем-то вроде преогромного злопипундрия — облым, озорным, огромным, стозевным. Чудище возлежало на Танке, попирая его собою и грея о него пузо. У него была ледяная белая жопа и преогромная красная пасть, да и не одна. И пасть, и жопа были страшнее самого ужаса. Начальство непрерывно лаяло, рычало, пожирало, указывало, наказывало, высирало и запрещало. Страшный рёв Начальства пронизывал бедную маленькую буратинковую головёнку. От этого рёва ещё больше хотелось в танк, в милосердном укрыться пламени. Но нельзя было нельзя было нельзя нельзя нельзя осисяй.

Буратинка сжал маленькую головёнку ручками и затрепетал.

— Что, восчувствовал? — ехидно поинтересовалась летучая мышь. — Ничего-ничего. Давай, маленький, вылазь отсюда. Это тебе задание, — добавила она.

Слово «задание» произвело в душе буратинки настоящий переворот. Ему дали жизнь. Ему осветили путь к Танку. Осталось-то всего — начать да кончить, положить все силы, рваться из всех сухожилий. И тогда он, наконец, получит право сгореть.

Для начала нужно было слезть с горшка, не переломав ножек. Нет, ножек было не жалко. Для Службы и Дела ничего не было жалко. Но ножки были нужны на следующем этапе задания. Подумав — это давалось с огромным трудом, головёнка не вмещала ни одной мысли целиком и приходилось думать их по частям — буратинка решил ухватиться за верхнюю часть горшка, опустить тело пониже. А потом съехать по горшку вниз, цепляясь за него и тем самым всячески тормозя. Пока что нужно было себя беречь — для Службы, для Дела.

Всё получилось. Затормозив на пол, буратинка побежал к дыре — ну, в смысле, к норе.

В норе было тесно. Ход становился всё уже и уже. Буратинка теперь едва протискивался под землёй.

И вдруг вниз головой полетел в подполье.

Тут же прямо перед лицом что-то с грохотом и звоном защёлкнулось. Нос пронзила короткая боль у самого основания. Буратинка потрогал это место и понял, что носа у него снова нет.

«Тентура» — подумал он. Точнее, это слово выскочило само.

Но это была всего лишь крысоловка. В смутном и неверном свете — подполье освещалось какой-то лампочкой, но очень уж слабосильной — можно было разглядеть блестящие стальные зубья, сжимающие свой жалкий трофей.

— Так-так-так, — раздался откуда-то голос. — Кто это у нас тут сегодня на обед? Мышечка или кг' ысочка?

Буратинка не успел ничего сказать, как перед ним замаячила огромная змеиная голова. Глаза её были затянуты мутной плёнкой, зато ноздри жадно шевелились.

— Дег' евяшкой какой-то пахнет, — огорчённо сказала голова.

— Я доширак! — бодро доложился буратинка. — Службу служу, дело делаю!

— Жаль, — огорчился змей. — Я как г' аз хотел мяса. Хотя… я только что напился молока. Укг' ал в столовой. Говог' ят, мясо после молока вг' едно… Вы попались? Вас освободить?

— Нет! — сказал буратинка. — Служу! — добавил он зачем-то.

— С чем я вас и поздг' авляю, — вежливо ответил змей. — Кстати. Если мы уж общаемся. У вас есть какое-нибудь имя?

Буратинка подумал. Какое-то имя у него было, вот только какое? Этого он вспомнить не мог — так ак это не имело отношения к заданию.

— Службу служу, дело делаю! — выдал он то, что — как он чувствовал — выражало его суть.

— Понятно, — змей грустно зашуршал чешуёй. — Я-то как раз наобог' от. Службу не служу, дела не делаю.

Буратинка вытаращился. Змей только что сказал нечто настолько несуразное, что даже его простую душу проняло.

— Увы, именно так, — сказал змей. — Я типичный пг' едставитель андегг' аундной интеллигенции. Сижу в подполье, злобствую помаленьку. Каг' тавлю ещё, для полноты каг' тины. Даже укусить никого не могу. Какая-нибудь кобг' а на моём месте тут бы уже всех давно пег' екусала и свои пог' ядки навела… а я вот, к сожалению, уж.

— Чего уж? — не понял буратинка.

— Уж, пг' осто уж. Основа такая. Яда у меня нет, яда! — эти слова змей произнёс с застарелой тоскою. — А вы, я так понимаю, маленький?

— Так точно! — доложился буратинка. — Службу служу…

— Дело делаете, — закончил змей. — Знаете… а, в сущности говог' я, бы с вами охотно поменялся г' олями. Лучше уж как вы, чем как я… Чем могу быть полезен?

— Чего? — не понял буратинка.

— Ну… Что вам нужно?

— Выйти нужно, — вспомнил маленький. — Наружу.

— К сожалению, с этим пг' облемы, — протянул змей. — Пг' авда, тут неподалёку есть кошачий лаз. Вы сможете пг'отиснуться?

— Службу служим! — буратинка расправил маленькие плечики.

— В таком случае пг' ойдёмте, гг'ажнанин, — змей извернулся и заскользил куда-то.

Маленький еле поспевал за ужом. Но в конце концов они пришли. Змей был так любезен, что подсадил буратинку. Тот, кряхтя и растопыриваясь, полез.

Наконец, он выбрался наружу. Там была лужайка. Трава была ему по шею. Мокрые кашки хлестнули по щекам.

— Ну наконец-то, — сказала летучая мышь, неподвижно висящая над лужайкой. — Как тебе, понравилось?

Буратинка не понял вопроса. Служба была вроде как закончена, дело сделано. Теперь пора было гореть. Буратинка стоял среди травы и ждал своей награды.

— Ах да, — досадливо сказала мышь. — Ты же заговорён. Ладно. Отменить заговор я не могу. Да и незачем. На Поле Чудес он сам спадёт. Как бы тебя туда закинуть по-бустрому? А, ну да…

Летучая мышь схлопнулась и исчезла. Из того места, где она была, ударил голубой луч. Он подхватил буратинку и поволок его по воздуху.

Маленький не сопротивлялся. Он надеялся, что его несут к какому-то огромному костру, где он служебно сгорит за дело. И даже не заметил, как заклятье сошло с него. Просто в какой-то момент его пробило на тошнотики. Он мощно проблевался вниз на пинии, а когда отпустило, он уже был не буратинкой, а Буратиной.

— Ничего себе! — сказала Красная Королева, увидев голубой свет над верхушками деревьев. — Кого-то с Луны спускают. — Она прикурила от «электры»

— Давненько такого не было, — заметила Белая, машинально помешивая коктейль «Неприкосновенный Запас» веточкой повилики.

— Льда положи, — посоветовала Чёрная Королева, пробуя гоголь-моголь.

— Да это ж наш деревянненький, — присмотрелась Красная.

— Что-то быстро он оттуда, — задумчиво сказала Белая, — Обычно они их держат годик-другой. Как минимум.

— Странно, как он там жив остался, — буркнула Чёрная. — Он же дурак дураком.

— И то верно, — вздохнула Белая, обращаясь в ничто и увлекая за собой остальных.

В этот самый миг синий луч погас. Буратина полетел вниз, как с крутого обрыва. К счастью, он шлёпнулся на какие-то лопухи, оказавшиеся мягкими, как подтирочная бумажка.

Радость бамбука была недолгой. Как только он попытался встать, то почувствовал, что его ногу что-то держит — тягучее, медленное, неотступное.

Летучая мышь облетела его по кругу, зацокала языком.

— Никак, в «аскольдову могилу» попал, — озабоченно сказала она. — Ну ничего. Выберешься помаленьку. Ногу вытягивай. Только очень медленно. Дёрнешь сильно — увязнешь глубже. А я пока приведу кота и лису. Ах да, постой, — она осторожно снизилась. — Я тебе «момент» отдала?

— Не-а, — Буратина помотал головой.

— Лови, — вниз полетел свинцовый тюбик. Бамбук поймал его в полёте и тут же сунул в карман.

На то, чтобы выбраться из лопухов, бамбук затратил часа полтора. Вылез и огляделся.

Небо было относительно чистым. Светила большая круглая луна — этакое хмуроватое волчье солнышко. В её свете был отчётливо виден сломанный мост через высохший ручей. Вокруг валялся мусор, сухой валежник и ещё всякая дрянь.

А дальше начиналась Директория. Точнее — то, что от неё осталось.

Буратина даже глаза протёр: настолько неправдоподобным было зрелище.

Он видел обшарпанные, полуразрушенные дома. Свет не горел нигде, ни в одном окне. Тротуары были в ямах и колдобинах. Прямо посреди улицы росло чахлое дерево с обломанными ветвями. Понизу ветер гонял туда-сюда сухие листья. На покосившемся фонарном столбе висел безголовый скелет хомосапого, подцепленный за ребро.

— Яюшки, пиздец какой, — только и сказал бамбук.

— Не нравится? — осведомилась летучая мышь, зависая у Буратины над головой.

— Не-а, — деревяшкин помотал головой. — Это вообще что?

— Это реализация тентуры. Пятнадцатого кола сорок четвёртого отсеченья ноль-ноль восемьсот одиннадцатой доли, проксимальная ветвь, — сказала мышь, покачиваясь в воздухе. — Приблизительно триста девятнадцатый год. Или триста двадцатый.

— А почему света нет? — не понял Буратина.

— Отключили, — вздохнула мышь.

— Как отключили? Кто отключил? — опять не понял бамбук.

— А вот так. Отключили Окову. Или те, или эти, — не очень понятно объяснилась мышь. — Думаю, всё-таки техники. Братству-то зачем? Хотя кто их знает. Они там все передрались. В эти годы у них, кажется, Барсуков главный. Хотя, может, это я с восемьсот девятой путаю.

— А почему тут, — Буратина щёлкнул пальцами, не находя слов, — всё вот так?

— Сам подумай. Если электричества не станет, что будет?

— Плохо будет, — признал бамбук.

— Ну тогда чего спрашиваешь? Ладно, посиди ещё тут немного. Что-то у меня с котом проблемы. Не ведётся никак.

— А чего тут сидеть? — не понял бамбук.

— Ты хочешь тут навеки поселиться? — удивилась мышь.

— Яюшки, не надо! — бамбук не на шутку перепугался.

— Тогда жди. Клей только не нюхай, — предупредила мышь и исчезла.

Ждать пришлось довольно долго. Сидеть на земле было неудобно. Буратина улёгся на кучу валежника, заложив руки за голову, и смотрел на Луну.

Потом к Буратине прибрела какая-то несчастная корова, до того тощая, что кости торчали через кожу. Она встала перед бамбуком и принялась задумчиво лизать его живот. Наверное, он был солёный.

— М-м-мучение, — повторяла корова задумчиво, стоя перед ним. Другие слова она, похоже, забыла. А может, и не знала.

Кот появился неожиданно — вот его не было, и вот он есть. Вид у него был совершенно ошарашенный.

— Э-э-э, — протянул он в недоумении. — Розан Васильевич?

— А что, — не понял Буратина, — он живой, что-ли?

— Да вроде мёртвый, — кот очумело озирался, прижав уши. — Это что?

— Какая-то эта… реализация, — попытался вспомнить Буратина. — Триста двадцатый год вроде.

— Скобейда! — только и сказал Базилио.

— Й-извините, — это была лиса, тоже откуда-то появившаяся. — Мы вообще где?

— Тут, — буркнул кот.

— Где же тут? — не поняла лиса.

— Ну значит там, — тем же тоном сказал Баз.

— Не-а. Точно не там, — не согласилась Алиса. — Это вообще какое-то не то…

— Вот именно, — кот сел на корточки с таким видом, будто собирается сидеть до конца, каков бы он ни был.

— Ну что? Всех привела? — выскочила из воздуха летучая мышь. — Слушайте меня внимательно. Теперь вам надо дойти до башни. Заходите с той стороны, где она наклоняется. Вот прямо под неё. Это единственное место на Поле Чудес, где ничего не меняется. Дальше сами знаете. Аривуар! — и она исчезла с громким хлопком.

— Куда идти-то? — не понял кот.

Никто не ответил ему. Никто.