Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие шестнадцатое. Алаверды, или Лучший день в жизни Шушары

23декабря 312 года о. Х. Позднее время

Сurrent mood: аmicable/всех люблю

Сurrent music: Ludwig van Beethoven — Schottische Lieder

— Ш-ш-ш-ш! — сделал утюжок. И над блузочиком поднялось прозрачное облачко пара.

Шушара взяла блузончик за плечики. Посмотрела, обнюхала. Вроде бы всё идеально — или близко к тому. Осторожно отложила в сторону и взялась за юбочку.

День был сегодня ответственный. Точнее, вечер. Господин Тененбойм лично пригласил её на посиделки в учительской. Вообще-то они обычно проводились по пятым числам, но четвёртого Лев Строкофамилович отбыл в Директорию и там застрял надолго. Проводить традиционный корпоратив без завуча — директор Бруевич в подобных увеселениях не участвовал принципиально, блюдя дистанцию — было как-то беспонтово. Так что педагогический коллектив решил перенести мероприятие на конец месяца.

Её пригласили тоже. Впервые за всю её жизнь Шушару куда-то пригласили.

Проглаживая чёрную юбку, специально купленную по такому случаю, Шушара перебирала в уме пункты плана. Его она продумывала с самого утра. В результате она перекалила прут, которым анально воспитывала ленивую тёлку, не сдавшую геометрию, а потом ошиблась с концентрацией кислоты, вводимой в мочевой пузырь хулиганистого енотика, свистнувшего вслед завучу. В результате обоих пришлось госпитализировать. Это была её первая неудача за всё время работы.

Проглаживая юбочку, она повторяла про себя главное. Во-первых, прийти вовремя, но ни в коем случае не первой. Во-вторых, выглядеть скромно. Поменьше говорить, побольше слушать. Со всеми быть любезной. Ни в коем случае не пить — ну, может, немножко шампанского, и всё. Если выпивать всё-таки придётся — ни в коем случае не напиться. Если всё-таки напилась — под любым предлогом покинуть мероприятие, и ни в коем случае ни с кем не флиртовать. Ни с мальчиками, ни с девочками. Если всё-таки флиртовать — то не всерьёз. Если же всё-таки до серьёзного дойдёт — сделать приятное партнёру и этим ограничиться. Если, несмотря на все эти предосторожности, всё-таки случится секс — ни в коем случае не кусаться, даже если очень захочется. Если всё-таки укус…

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-псссфф! — сделал утюг. Запахло палёным.

Опомнившаяся крыса поставила утюг на пол. Придирчиво осмотрела ткань. Ласина предательски блестела, причём на самом неудобном месте.

Шушара от расстройства чувств цапнула гадкую ласину зубами и зашвырнула юбочку в угол. Юбочка была очень стильная.

— Шу, дорогуша, — донеслось от двери, — ты предаёшься неге, когда в тренде расторопность?

— Сейчас, сейчас, Огюст Эмильевич, — заторопилась крыса. — Я юбку сожгла. Теперь не знаю, в чём пойти.

— Скромность — наилучшее из одеяний, и покорность — наипрекраснейшее из украшений, — сказал Вежливый Лось, явно кого-то цитируя. — Не будь надменной, о Шушара, и не ходи, подняв шею и обольщая взорами^{115}, не выступай величавой поступью и не греми цепочками на ногах, ибо…

— Огюст Эмильевич, ну какие у меня цепочки? — вздохнула Шушара. — Мне, пардоньте, жопу прикрыть нечем.

— Если жопа твоя соблазняет тебя, отсеки её^{116} и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну! — изрёк Викторианский. — Ну или попроси Евдокию Адамовну, она тебе что-нибудь подберёт.

— У Евдокии Адамовны юбки без проушины, — напомнила Шушара. — Она ж бесхвостая.

— Всё-таки спроси, — посоветовал Лось. — У неё буквально горы, горы тряпья! А я, с твоего позволения, пойду вздремну перед пиршеством. Станем есть, пить и веселиться, ибо завтра нам за это ничего не будет^{117}.

Послышался характерный стук рогов о притолоку.

Шушара задумалась. У математички Евдокии Адамовны и в самом деле можно было что-нибудь выпросить на вечер. Правда, она была волчихой, основой позорной, и брать её шмотки было вроде как западло. С другой стороны, в Центре к Евдокии относились с уважением: математику она знала — и вбить эти знания в детские головы умела. С третьей стороны — от большинства её вещей жутко воняло волчьей течкой. Это несчастье случалось с Евдокией Адамовной два раза в год, и каждый раз ей приходилось после этого обновлять гардероб. Со стороны же четвёртой, без юбки блузончик терял всякий смысл. Шушара прикинула все обстоятельства и решилась.

Волчиху пришлось искать довольно долго. В конце концов, крыса наткнулась на неё в раздевалке. Евдокия Адамовна сидела на подоконнике с небольшим зеркалом и озабоченно рассматривала свою промежность.

— Шуша, очень кстати, — обрадовалась она, завидев крысу. — Ты не могла бы посмотреть у меня там? Кажется, у меня опять начинается, а я не разберу: губки набухли или нет?

Шушера посмотрела, понюхала.

— Начинается, — подтвердила она. — Уже пахнет. И слизь пошла.

— Ужасно это некстати, — огорчилась математичка. — Я собиралась в Институт съездить, хвостик себе отрастить. Записалась уже. А теперь не поеду. Хватит с меня правоохранительных органов.

Крыса только плечами пожала. Сказать тут было нечего.

Евдокия Адамовна была из тех, кто предпочитает свой пол. Увы, выделяемые ею во время течки вещества возбуждали не девочек, а мальчиков её основы. Волки, будучи позорниками и живя не по понятиям, считали изнасилование симпатичной девочки делом вполне допустимым. И если с иноосновными они ещё хоть как-то церемонились, то волчиц считали своей собственностью, а уж волчиху в течке — абсолютно законной жертвой. Раньше за такие художества волкам-насильникам отбивали мошонки. Но после того, как волчар и ментов стали набирать в полицейские, всё изменилось к худшему.

В прошлом апреле математичка поехала в город к тётке. Отпрашивалась Евдокия Адамовна на два дня. Вернулась она через неделю, еле живая и без хвоста. Её схватили волки-полицейские, отвезли в участок и там двое суток имели всей стаей. Перед этим ей отрубили хвост, чтобы тот не мешал насиловать. Домочалив волчиху до состояния половой тряпки, её выкинули на улицу. Деньги, документы и одежду волки, разумеется, оставили себе. Евдокия Адамовна кое-как добралась до Аузбухенцентрума, где получила медицинскую помощь — и заодно узнала, что залетела. Медикаментозный аборт сделали за счёт школы, но утешение было так себе. С тех пор волчиха боялась во время течки выходить на улицу.

— Евдокия Адамовна, — решилась Шушара, — я вот зачем. У вас нет юбочки чёрной коротенькой? Я свою утюгом сожгла, а мне сегодня надо одеться прилично…

— Ну не знаю. Хотя — пойдём, я чего-нибудь подберу, — согласилась Евдокия.

«Чего-нибудь» подобралось минут через сорок. Это была изящная чёрная юбка-бокал с узкой проушиной сзади. Волчиха призналась, что собиралась расставить проушину под свой хвостище — уж больно ей понравилась вещь. Но после той истории Евдокия Адамовна перешла на джинсы, так что юбка так и осталась ненадёванной. Шушаре она подошла, что называется, в самую масть.

Когда обе самки появились в учительской, все уже были в сборе и успели выпить по первой. Занимающий председательское место Лев Строфокамилович лениво щурился, погрузив хобот в аквариум, полный минералки с коньяком. Методист Гепа Дрейфус с бутылкой благородного напитка подливал то шефу, то себе в рюмашечку. Полненькая сурчиха-русичка Пузя, с косой до попы, копалась в тарелке с сэндвичами. Практикант Огуревич тянул длинные зелёные ноги, усеянные зазубринами, к блюду с козявками^{118}. Прочие лениво переговаривались, ожидая продолжения банкета.

Появление Шушары и Евдокии Адамовны вызвало некоторое оживление. Сначала стали искать стулья, потом место. В конце концов крысу посадили рядом между Гепой Дрейфусом и учителем танцев, страусом Раздватрисом. Страус был эстет, а вот Гепа тут же принялся оказывать крысе внимание.

Огуревич потребовал для опоздавших штрафную. Гепа, считающий себя знатоком застольного этикета, заявил, что опозданием считается появление после тоста, а первую выпили так. Огуревич сказал «па-азвольте» и принялся доказывать, что тост всё-таки был, потому что Лев Строфокамилович сказал «ну, чтоб всё». Гепа из принципа не согласился, но водочки крысе таки на́лил. Крыса, памятуя о своём плане, выпила пятьдесят грамм по-девичьи, в три глотка. Дрейфус посмотрел на неё скептически, как бы говоря «посмотрим-посмотрим на тебя через часочек».

Потом баранчик Бяша принёс горячие закуски, и дело пошло веселее. Сурчиха встала и сказала тост за коллектив. По такому случаю сам Тененбойм вытащил хобот из аквариума и выпил отдельно. Потом кто-то вспомнил, что в холодильнике лежит шампусик, и уже заледенел, небось. Бяша метнулся на кухню и принёс холодные бутылки — такие холодные, что пробки выходили с трудом. Шушаре набулькали высокий фужер. Она выпила ледяную шипучку единым духом, от волнения не чувствуя вкуса.

Гепа, плотоядно ухмыляясь, притащил с кухни парное мясо: старик Педди Крюгер сегодня утром помер во сне. Хомосяпина была старой, но ароматной: для сегодняшнего вечера её томили в смокере восемь часов. Хищники быстренько разделили вкусняшку между собой. Остальным достался тазик с салатом оливье.

Потом ещё была уха и заливные потроха. Огуревич подавился перчиком, его долго били по спинке. Евдокия Адамовна сказала тост за коллектив — до того прочувствованный, что пили стоя. Коварный Гепа тем временем подливал Шушаре водку в шампанское.

Нет, крыса была знакома с алкоголем. Даже, пожалуй, дружна. Ей случалось и выпивать чуточку, и пить в меру, и нажираться до отключки. Но случалось это в уборщицком подвале, в одиночестве. Впервые в жизни она пила открыто, в обществе — и это оказалось чем-то совсем-совсем другим. Даже по физическим ощущениям.

— К-к-коллеги, — раздался голос Вежливого Лося. — Я имею высказать небольшое предложение пр… практического плана.

Крыса приоткрыла глазки и увидела Викторианского, возвышающегося над столом. В руке у него был пустой фужер. Было видно, что лось пьян.

— Вино веселит сердце^{119} живущих, — начал он торжественно, — и напояет всих зверей сельных, им же утолят… ыг! — он громко икнул. — Исходя из этого, — продолжил он, — пора и нам приступать к весельям… Я предлагаю начать с нашего трацыц… трацин… традиц-ционного конкурса «Прострация»^{120}! Правила все знают? — почти трезвым голосом спросил он.

— Новенькая наша не знает, — рука Гепы коснулась плеча крысы и убралась не сразу.

— Да там всё понятно, разберётся по ходу, — отмёл Огуревич. — Начинаем.

Лось торжественно поклонился, плеснул в фужер водки и добавил туда же шампанского.

— Нарекаю сей коктейль «Прострацией»! — заявил Лось. Потом достал из кармана сольди и подкинул в воздух.

— Решка! — крикнул он, пока монетка была ещё в воздухе.

Монетка упала на стол между салатным тазиком и блюдом с селёдкой.

— Решка, — констатировал Лось. — Торжественно передаю сей фиал… ну вы поняли. — Лось с грохотом сел.

Фужер достался пупице Беспаганельке, преподавательнице физики в старших классах. Та добавила в фужер компот из банки, подкинула монетку. Поставила на решку, оказался орёл. Проигравшая пупица под аплодисменты выпила весь фужер.

— Теперь тост, — напомнил Гепа.

— Ну… — смутилась пупица. — Предлагаю выпить за коллектив!

— Уже четыре раза пили за коллектив, — напомнил Огуревич. — Конкретизируй.

— Ну, пожалуйста, — согласилась пупица. — Мне очень приятно, что мы сегодня вот так все собрались… и вообще вот так собираемся, чисто по дружески… и я считаю… что мы тут все очень хорошие друзья и коллеги… делаем одно дело… ну в общем вот, — закруглилась она.

— Пьём за сказанное! — распорядился Гепа. — У кого не на́лито?

В крысиный желудок перекочевали ещё пятьдесят граммулек.

Игра тем временем продолжилась. Первый раз начала Евдокия Адамовна, смешала водку и сок из салата, тут же и проиграла. Выпив, она сказала тост за Тененбойма. Завуч, уже подрёмывающий, проснулся и удовлетворённо гуднул хоботом.

Следующий раунд оказался неожиданно длинным. Начала сурчиха Пузя, смешав апельсиновый ликёр (Шушара не помнила, откуда он взялся) и пиво (его принёс Бяша). Выиграла, передала Огуревичу. Тот добавил туда водки, тоже выиграл. Дальше фиал, постепенно наполняясь, начал двигаться вдоль стола. Все выигрывали.

Наконец, он очутился перед Шушарой. К тому моменту в нём плескалось нечто бурое, пахнущее густо и гадко.

Крыса, недолго думая, плюхнула в фужер кусок селёдки.

— Это не жидкость! — заявил Огуревич. — Нещитово!

— Насчёт жидкости в правилах нет! — заявил Дрейфус.

— Рассолу пусть добавит, — принял компромиссное решение кузнечик-огуречик.

— Решка, — сказала крыса, подкидывая монетку.

Выпал орёл.

Все уставились на неё с любопытством. Шушара чувствовала, как чужие взгляды касаются её шкуры.

Она зажмурилась, подняла фужер и проглотила всё его содержимое, включая селёдку.

В первые секунды ей казалось, что ничего особенного не произошло. Потом она услышала собственный голос:

— …и я хочу сказать, что вы… то есть мы… самые лучшие п-п-педагоги. Просто з-зупа какая-то. И я хочу… всех… в хорошем смы… мы… сле. Я н-не т-только против… ная. Я для вас… ой, — растерянно сказала она, чувствуя, что вот-вот описается,

— Отлично сказано! — вынес вердикт Гепа и неожиданно лизнул крысу в нос. Все зааплодировали.

Шушара не понимала, что с ней происходит. Ей никогда не было так хорошо — и так стыдно — и так волнующе — и как-то ещё, чему не было слов. В этот миг она всех любила — и никого не хотела видеть.

— Я отойду на м-минуточку, — выдавила она и принялась выбираться из-за стола. Гепа, ставший вдруг необычайно галантным, вызвался её проводить.

В коридоре он стал назойлив, хватал за хвост и пытался залезть под юбку. Крыса слабо отпихивалась, думая только об одном — как дойти до сортира.

Она посидела-пожурчала в кабинке, умылась холодной водой из-под крана. Стало немного лучше. Но в голове стоял шурум-бурум: смесь алкоголя и окситоцина в крови выносила ей мозг.

Когда она вышла, ей снова стало плохо. Кто-то — видимо, Гепа — помог ей лечь на диван. Перевернул на живот. Задрал юбку. Резко, до боли, отодвинул хвост. Шушара понимала, что с ней делают, но ей было всё равно.

Сначала она почти ничего не чувствовала. Потом стало приятно. Она чуть приподнялась, выгибая спину, и застонала. Стон был похож на писк, но её в данный момент это не волновало совершенно.

Гепа сосредоточенно сопел над ухом, пытаясь всадить поглубже, по самый корешок. Шушара чуяла запах его шерсти — едкий, солёно-пригарный. Она слышала, как его сердце через рёбра стучится ей в спину. Это было ужасно смешно. Она засмеялась, закашлялась. Влагалище от кашля сжалось раз, другой, третий. Гепа взвыл и задёргался быстрее. Ощущения стали сильнее и ярче. Её подхватило что-то крутящееся, разноцветное, летящее вверх. Она застонала и открыла рот: потребность свести челюсти на тёплом, живом мясе стала абсолютно невыносимой.

Всё вымело из головы. Не владеющая собой крыса со всей дури укусила что-то мягкое. Услышала треск рвущейся кожи — и огромное, как небо, наслаждение накрыло её.

Она пришла в себя сразу, рывком. Первой мыслью было: она кого-то искусала. Видимо, Дрейфуса. Теперь её, наверное, уволят. Или накажут физически — она не знала, что полагается за такое по школьным правилам. Чуть подумав, она решила, что вынесет любое наказание, лишь бы её оставили здесь. Всё что угодно, только не обратно в поломойки.

Потом до неё дошло, что не чует запаха крови, да вкуса её во рту. В недоумении она осмотрела себя. Выяснилось, что блузка помята, юбка задрана вверх, из интимных мест пахнет свежей кончей — но крови нет.

И, наконец, она уставилась, не веря своим глазам, на растерзанный в клочья диванный валик, поролоном набитый.

Горячая волна облегчения прошла по её телу сверху донизу. В глазах защипало. Она продержалась где-то секунду — и зарыдала от счастья.

— Ну что ты, что ты, — раздался над ухом низкий голос. — Ну не надо плакать. Доля наша такая… Это кто тебя обидел? Гепка, мерзавец?

Шушара подняла голову и увидела волчиху Евдокию Адамовну. Та сидела рядом и осторожно гладила крысу по спинке.

— Да нет, всё в порядке, Евдокия Адамовна, — крыса прижалась к волчихе. — Меня не обидели. Это я так… Вы все такие хорошие… А можно я вам полижу? — неожиданно для себя самой предложила она.

В этом не было ни корысти, ни расчёта, ни желания. Просто Шушаре было так хорошо, что хотелось поделиться счастьем.

— Ну вообще-то я не знаю… — начала было математичка, устраиваясь на диване поудобнее и раздвигая коленки. — Ой, у тебя усики щекотные, — продолжила она, когда серая крысиная голова нырнула ей между ляжек. — Ещё, ещё, — постанывала она, — прям туда, в цыцечку… Носиком, носиком теперь… У-у-у! — наконец, заголосила она по-волчьи, по-бабьи.

Придя в себя, математичка предложила крысе алаверды. Та согласилась, но на попозже: сейчас ей нужно было побыть одной.

Шушара шла к своей комнатёнке, думая о том, что она теперь часть коллектива. Который её понял и принял. Отчего она — если уж честно — рада до выеба. Выражение было грубым, но ей оно нравилось.

«Я рада до выеба» — думала она, открывая дверь в свою комнату.

На подоконнике сидел оранжевый бэтмен. Крыса его узнала. И сразу поняла, что за весть он несёт.