Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие двадцать третье. Сперматофор, или Встреча двух одиночеств

Х. Ночь, достаточно тёмная. Страна Дураков, междоменная территория.

Трактир «Три Пескаря»

Сurrent mood: decisive/решительное

Сurrent music: Ludwig van Beethoven — 5. Sinfonie (c-Moll, Opus 67), Allegro con brio

Баз

злость!

был

весь -

злость!

весь -

гнев,

Гнев!

весь -

ГНЕВ!

мрак.

Иль — нет. Что — злость, что — мрак? А, так. Всё — вздор. Лишь гнев прав.

Гневом и был он весь, кот — кипящим гнев-гневом,

он фонтанировал им, был им полн, как

— накатываясь, клубясь — полна наползающая чёрная туча

страшными злыми громами.

Кот гневался на:

— на Алису, которая зачем-то пришла подслушивать;

— ещё раз на Алису, не умеющую тихариться;

— на крокозитропа, который имел бестактность это заметить;

— на себя;

— ещё раз на крокозитропа, который всё понял и начал бессовестно язвить и вообще;

— опять на себя, ибо как дурак себя повёл;

— на весь этот мир;

— и ещё раз на Алису.

Вообще-то гнев — плохой советчик. Сейчас он советовал коту бросить всех — и особенно лису! — и уйти куда глаза глядят. Лучше всего на Зону, даже не дожидаясь полуночи^{184}.

Потом бы он, наверное, об этом очень сильно пожалел. Но не пришлось: кота отвлекло то чувство, которое способно остановить перо в руке гения, заставить встать из-за накрытого стола, полного яств, прервать на середине любое, самое возвышенное рассуждение^{185}. А именно — отрыжка.

Базилио с опозданием понял, что переоценил возможности своего форсированного желудка. Столько жрать всё-таки не следовало. Кота буквально распирало от газов.

Однако, как ни тяжела отрыжка физически, на нраственное состояние субъекта она оказывает влияние дисциплинирующее. Знай же, почтенный читатель — ах да, мы же на «вы»! — так знайте ж, батенька, что именно отрыжка всего более утишает и угашает гнев. Не сравнится с ней в этом отношении ни икота, ни ломотьё в пояснице, ни даже ревматический приступ. Именно отрыжка как-то особенно несовместима с гневом. Возможно, дело в эстетике. Пылать гневом и при этом рыгать — есть в этом что-то смешное и жалкое, а никому не хочется выглядеть смешным и жалким, даже в собственных глазах.

Так что кот, пытаясь сдержать газы, устремился всё ж не прочь из помещения, а просто в туалет. Как то и подобает чистоплотному и уважающему себя существу.

Туалет оказался заперт. Причём заперт надёжно: на двери висел замок. Желание рыгнуть стало нестерпимым, до боли. Кот на всякий случай дёрнул соседнюю дверцу — и в глаза ударил свет: там горела лампочка. Прикрутив чувствительность оптики, кот увидел опрятное, ухоженное помещеньице с приступочкой и дыркой в доске. Назначение его было более чем очевидно.

Баз бухнул дверью и от души прорыгался. Потом решил, раз уж он здесь, сделать все прочие дела. И заодно подумать.

Сидя над дырой в позе орла, кот чувствовал, как гнев перегорает в досаду. Всё получилось ужасно глупо. Никто не хотел ничего плохого, а вышла какая-то хрень.

Базилио решил пойти к крокозитропу и поговорить с ним как разумное существо с разумным существом. Да, разумные существа иногда ведут себя по-дурацки. Но он попробует объяснить…

Тем временем сидение над дырой дало результат. Кое-что полетело вниз.

Кот искал глазами тряпку или бумажку^{186}, как вдруг прямо из-под задницы послышался тихий голос:

— Как-то кисло, Базилио… Объелся ты сегодня лишнего…

Баз аж подпрыгнул — встал на ноги — поднял очки, чтобы выкрутить оптику на максимум — и заглянул в дыру.

То, что он там увидел, поразило его. Настолько, что он в полный голос заорал:

— Септимий, ты? Какого хера?!

Да! Под дырой была освещённая яма, в которой стояла — а точнее, была вкопана — знакомая коту серебристая чаша. Она, правда, подросла за это время, но это была точно она.

— Т-с-с-с, — донеслось из чаши. — Не пали меня плиз! Мариус не знает, что я Септимием была. Узнает — житья не даст. Издеваться будет, гадость какую-нибудь насыплет. Тут выдра местная помои в меня вылила. С каким-то моющим средством. Я чуть не померла, вот те Дочь, еле жива осталась…

— Ты как сюда попал? — спросил кот уже тише.

— Долго рассказывать, — отозвалась чаша после непродолжительного молчания. — В общем-то, по дурости. Хамить не надо было по… в общем, хамить не надо было. Но если тебе интересно…

Ничего не берётся из ничего и не уходит в никуда. Это закон Ломоносова-Лавуазье! И выше бери! — это самой жизни закон!

Поэтому он в полной мере относится и к предприятиям массового обслуживания, в число которых входят и едальные заведения.

«Три пескаря» нуждались в 1) электричестве, 2) воде, 3) продуктах питания (в основном в виде полуфабрикатов). Разумеется, это было далеко не всё — периодически требовалось ещё всякое разное, от лампочек до посуды. Но упомянутые выше сущности — энергия, вода, жрачка — нужны были постоянно и ежедневно.

С энергией проблем не было: «Пескари» стояли на единственной в округе точке регулярного зацепления с Оковой^{187}. Воду брали из колодца. Еду покупали — буквально за гроши — у окрестных крестьян^{188}, соль и специи — у захожих офеней.

Проблема была в том, куда девать отходы — начиная от объедков и кончая естественными отправлениями гостей. Потому что никаких золотарей на местности отродясь не водилось.

Во времена «Щщей» эта проблема решалась так. Все отходы оказывались в выгребной яме. Где-то раз в два месяца в яму кидали «бусину» для дезинфекции, а через пару часов — редкий артефакт «ротфронт», превращавший содержимое ямы в буроватые цилиндрики, сладкие на вкус. Их разбирали бродячие торговцы-офени и потом продавали под видом соевых батончиков.

«Ротфронтами» заведение раньше снабжал Болотный Доктор. После его отречения от «Щщей» выяснилось, что яма стала проблемой. Попытки жирафчика приобрести нужные артефакты у знакомых сталкеров успехом не увенчались: те обнаглели и стали требовать за всё сумасшедших денег.

Мариус кинулся в ноги нюфнюфу, моля его чем-нибудь пособить — ну хотя бы периодически приводить золотарей из Гиен-аула. Нюфнюф долго кочевряжился, но в конце концов осознал, что решение туалетной проблемы в его же интересах. Золотарей он никаких звать не стал, а притащил с Железного Двора трипиздотрон. Это древнее устройство неясного назначения разлагало любую органику^{189} до воды, углекислого газа и какого-то порошка, напоминающего костную муку. Раньше прибор использовали для маналул, но полковник Барсуков такую практику отменил как чрезмерно гуманную — в трипиздотронном поле наказуемый помирал хоть и мучительно, но быстро, минут за пять-десять. Так что прибор валялся на складе, пока нюфнюф не наложил на него лапу.

Проблема с устройством была та, что он, собака такая, жрал чрезвычайно много энергии и не отличался производительностью — для полной переработки дневной порции дерьма ему требовалось часов шесть. К тому же во время его работы в сортир заходить было нельзя, из-за губительного трипиздопо́ля. Поэтому Мариус включал прибор после ухода последнего клиента, сортир тут же запирал на ключ, а ночную нужду справлял на заднем дворе. Это его крайне раздражало: он уже привык к определённому уровню комфорта, который задний двор не мог ему предоставить. Там было темно, холодно и грязно. Он завёл себе ночной горшок, но не был вполне удовлетворён этим промежуточным решением. К тому же нюфнюф с друзьями заимели привычку засиживаться допоздна, а ходить до ветру на улицу считали ниже своего достоинства. Поэтому они делали все дела где хотели. Лёля, конечно, всё убирала и замывала, но Мариуса это очень злило.

Тут-то его и посетила летающая тарелка нахнахов с прикрученным к ней Септимией — страдающей и несчастной.

Злой шерстяной не забыл своего обещания вернуться и отомстить пославшей его матом чаше.

Оставив Львику в Директории, на обратном пути он заставил пилота снизиться над тем же местом, где они останавливались ранее. Координаты остались в навигаторе, так что проблем не возникло.

Чаша, естественно, стояла там же — куда она могла деться? Обезьян прихватил из тарелки заступ, штыковую лопатку и пилота. Они стали окапывать чашу по краю. Септимия пыталась сопротивляться, стрекавилась оставшимися щупальцами — их ей безжалостно отсекли лопаткой. Мольбы и проклятия сухогубки только развлекали жестокосердного обезьяна. Гадостно скалясь, он продолжал рыть. Где-то за час они дорылись до шипов, переломали их, Септимию извлекли из грунта, перевернули, положили на брезент и дотащили до тарелки. Для простоты примотали к крыше за всякие выступающие части. И полетели-полетели.

Что испытала несчастная Септимия в воздухе, трудно и словами-то передать. Её мотало; швыряло; трясло; крутило; отрывало; плющило со всей силы; и колбасило тоже; и всё это одновременно и сразу! — а впридачу к тому в неё врезался кречет и чуть не пробил ей бочину своей твёрдой, тупой башкою^{190}. Если несчастная сухогубка когда-нибудь и сожалела о вольном перемещении в пространстве, то теперь она мечтала лишь об одном: очутиться на твёрдой земле и прорасти в неё. И как можно глубже!

Обезьян намеревался отдать свою жертву маналульщикам на опыты. За это он получил бы соверен, а то и два. Но тентурарешила иначе.

Где-то на втором часу полёта пилот начал озабоченно изучать приборную доску, цокать языком и крутить какие-то рукоятки. Наконец, он оторвал глаза от приборов, и, запинаясь от волнения, сообщил шерстяному, что у них проблемы с энергией. В Директории им зарядиться полностью не удалось, а зацеплений над Зоной ни одного не случилось. И предложил сесть на точке у границы Зоны, где можно подзарядиться. А заодно и покушать: там, по его словам, имелось отличное заведение.

У шерстяного, как и у пилота, был сухпай. Но даже суровые нахнахи предпочитают сухпаю горячий супчик и мясочко. К тому же обезьян был — как он сам думал — при деньгах. И решил, что оставить пару-тройку сольди в жральне — вполне приемлемо.

«Шти» — то есть теперь уже «Пескарей» — они нашли довольно быстро. Приземлились рядом и пошли столоваться.

Было это вечером, последние курсанты уже разошлись. Обезьян и пилот-хорёк расположились у очага и заказали того-сего. Покушали они чинно, душевно, особенно нахнах. Аккуратный хорёк расплатился за себя первым — тютелька в тютельку. Обезьяну выставили счёт очень приличный. Тот с гордым видом полез за деньгами. Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что его тактические рейтузы аккуратно разрезаны, а кошелёчек — тю-тю.

Тут шерстяной сделал ошибку. Ему бы договориться, написать расписку, решить вопрос миром. Вместо этого он, взбешённый покражей, распонтовался: заявил, что кормёжка была нехаляльной, платить он не будет, и даже потребовал компенсацию за моральный ущерб.

Подошёл Мариус и вежливо объяснил, что халяльность заведения проверяется нахнахским законоучителем, а кормить всякую набродь задарма он не намерен. Так что лучше бы клиенту заплатить по счёту и валить отсюда.

Шерстяной раздухарился и полез в драку. Тут же появился бык с дубиной и выдра с тесла-шокером. Волосатого дебошира загнали в угол, а Мариус всё так же вежливо объяснил ему, что сейчас они его свяжут, запрут, а завтра сдадут нюфнюфу. Ну а законоучитель что-нибудь придумает.

Шерстяной не боялся нюфнюфа: он выполнял поручение Тарзана. Но Тарзан не любил порученцев, попадающих в глупые истории. Обезьян представил себе, во что может вылиться неудовольствие Тарзана, отчего стал очень конструктивен и открыт к диалогу. И выдвинул контрпредложение: взять в уплату что-нибудь из летающей тарелки. Рассчитывая, конечно же, по ходу дела удрать.

Это было наивно. Его всё равно связали и заперли. После чего Мариус позвал трясущегося от страха пилота и они пошли смотреть, есть ли в тарелке что-нибудь ценное.

Первое, что он увидел — это была привязанная к крыше и изнывающая Септимия.

Она жирафа узнала. И не обрадовалась. Но ей очень хотелось на землю. Кабацкие потребности она себе представляла. И поэтому, напрягая нежнейшие струны своего голоса, предложила себя в услужающие — в качестве посудомойки и утилизатора отходов.

Септимия не лгала. Её желудочный сок был вполне годен для растворения органики с жирных тарелок и всего такого прочего. Однако у Мариуса уже была Лёля с «Файри». А вот заявленная сухогубкой способность перерабатывать органику его заинтересовала больше. Так что он без экивоков предложил ей должность ночного биотуалета. Предложение было так себе. Но снова оказаться в воздухе, да ещё с непонятными перспективами в пункте прибытия — это было гораздо, гораздо хуже.

Финал немного предсказуем, не так ли? Всё же сообщим, что наша Септимия пошла в счёт съеденного и выпитого нахнахом. Кроме того, Мариус прихватил штыковую лопатку — вещь, нужную в хозяйстве. И отпустил двух незадачливых гостей заведения восвояси. На прощание шерстяной плюнул Септимии в дыхальце.

На следующий день Мариус упросил нюфнюфа дать ему несколько курсантов, которые за бесплатную кормёжку разобрали пол в подсобке возле сортира, выкопали яму и пересадили в неё сухогубку. При переноске ей, правда, продырявили сифон — он болтался под базальной частью, как мешок с водой — но ничего более серьёзного не повредили. В качестве компенсации они повесили в яме лампочку. На прощание они всем коллективом нассали ей в жорло и пожелали расти большой.

Ночью жирафчик тоже опробовал приобретение. Заодно и поговорили. Мариус пожаловался на боли в подвздошной области. Сухогубка подтвердила, что в моче у жирафчика многовато ацетона, а кал повышено кислотен. Сошлись на том, что Мариусу надо держаться своей основы, жрать меньше жирного и сладкого и употреблять побольше овощей.

Септимия заснула под утро — с приятным чувством безопасности и открывшейся перспективы.

— А как ты меня узнал? — у кота было ещё много вопросов.

— Ну если честно, то по вкусу, — ответила чаша^{191}. — Я теперь неплохо разбираюсь в сортах… — последнее слово заглушило бульканье водяного сифона, но кот понял.

— Ну извини, — сказал он, смутившись.

— Да я не в обиде, — спокойно ответствовал бывший козёл. — Делов-то. Мне и раньше попадало. От птиц, ну и вообще. Сначала неприятно было. Но вообще-то мне всё равно, что переваривать. Главное, чтоб в душу не срали.

— Это точно, — кот вспомнил о своей проблеме и на него навалилась тоска. — Слушай, — сказал он с большим сомнением в голосе, — может, всё-таки как-то вытащить тебя отсюда? Света белого не видишь…

— Спасидо, не надо, — сказала Септимия. — Я на Зоне не очень хорошо жила. Тут тоже не зупа, но всё-таки получше.

— Не понял, — сказал кот. — Тебе что не нравилось?

— Не подумай плохого, — зачастила губка. — Ты меня отлично устроил, спасидо большущее. И пейзаж красивый, каждое утро любовалася. Вот только голодно мне было очень. Всё время кушать хотелось. Я растущая органика, мне питаться надо хорошо. И мясо нужно, и косточки, и травушки иногда какой-нибудь. Там-то я за целый день, бывалоча, пару жучков ловила. И те — хитин сплошной. Или какой листочек ухвачу — вот и вся моя еда… Упыри ещё покоя не давали. Всё искали, куда бы меня трахнуть, ироды. И ночами холодно, тоже ведь не дело. А тут Мариус в меня не только срёт. Он и объедочки кидает. Поговорить, опять же, есть с кем. Он на самом деле не плохой. Это на него дружки́ плохо влияли…

Базилио невольно подумал, что вольный и буйный Попандопулос, став сухогубкой, как-то слишком уж феминизировался, а проще говоря — обабился.

— Ну, — протянул он, — смотри сама, дело твоё.

В этот момент дверь в сортир тихо открылась. Вошёл крокозитроп. Осмотрелся. Никого не увидел, кроме кота, сидящего рядом с дырой.

— Простите за вторжение, Базилио, — церемонно начал Розан Васильевич. — Давайте поговорим как разумное существо с разумным существом. Да, разумные существа иногда ведут себя глупо. Но…

— Это кто? — удивилась Септимия.

Крокозитроп в недоумении изогнул глазной стебелёк.

— Гм, я не намерен прерывать приватную беседу…

— Знакомьтесь, — сказал кот. — Семптмия, это Розан Васильевич, крокозитроп. Розан Васильевич, это Септимия… губка, наверное, — он сделал приглашающее движение по направлению к очку.

Розан Васильевич встал перед очком и вежливо свесил глаз вниз.

То, что произошло после этого, было до того неожиданно и нелепо, что кот просто не успел среагировать.

Где-то секунды полторы крокозитроп просто таращился вниз. Потом шлёпнулся на живот — видимо, желая свесить глаз как можно ниже. Прошептал что-то левой ротощелью. Приподнялся, отжавшись на всех трёх руках. И, свесив все свои трубы в очко, издал ими всеми долгий, громкий, невыразимо мерзостный звук, от которого у кота шерсть встала дыбом.

И тут же похожий звук донёсся из очка. Он был немного тише, но ещё гаже. Базило буквально затошнило.

Справившись с приступом, он приблизился к очку. Крокозитроп лежал на приступочке, распластанный и бесчувственный. Баз его перевернул и увидел, что глаз его вяло болтается на веточке, ротощели полуоткрыты, а сам он, кажись, не дышит.

Не зная, что делать, он закричал:

— Алиса-а-а! Скорее сюда!

Лиса появилась буквально через минуту. Увидев лежащего навзничь Розана Васильевича, она ринулась к нему, начала что-то смотреть, щупать. Потом подняла голову. На лице её было глубокое недоумение.

— Вроде как обморок, — сказала она. — Похоже на ортостатический коллапс… или сильный испуг. Он мог чего-нибудь испугаться?

Кот наклонился над дырой. Оттуда слышалось бульканье и какие-то странные звуки, напоминающие рыдания.

— Септимия! — позвал он.

— А? Что? — бульканье прекратилось. — Базилио, ты здесь?

— Здесь я, — насупился кот. — Что это было?

— Ты о чём? — донеслось из очка.

— Вот только что. Звуки вот эти, — сказал кот.

— Звуки… — с сомнением сказала Септимия. — Был какой-то звук… потом не помню, — призналась она. — Вырубило. И чой-та меня подтрясывает…

Крокозитроп тем временем очнулся. Сделал несколько неуклюжих движений руками. Обвёл глазом помещение. Несколько раз вдохнул-выдохнул. И только после этого сказал странно спокойным голосом:

— Базилио. Будьте столь любезны. Прижгите мне вот здесь, — он выставил сиреневую трубу и изогнул её посередине. — Не отсекайте, именно прижгите. Очень вас прошу, прямо сейчас.

Кот приподнял очки и на трубе появился ожог величиной с сольди.

— Ааааууауууууу! — закричал-затрубил Розан Васильевич. — Алиса, могу я у вас попросить обезболивающее?

Алиса полезла в свой тайник под шкурой.

— Простите за беспокойство, — всё тем же тоном сказал крокозитроп. — Мне нужно было быть абсолютно уверенным, что я не сплю.

— Что вообще происходит? — спросил кот.

— Нечто невозможное, — произнёс Розан Васильевич левой ротощелью, заглатывая правой алисину таблетку. — Простите, я боюсь туда смотреть… — он покосился на очко. — Откуда там это… — он сделал паузу, — существо?

— Долгая история, — отнекался Базилио.

— Умоляю, — голос крокозитропа дрогнул, — ради всего святого. Расскажите мне всё, что знаете. Сейчас. Здесь.

До кота дошло, что Розан Васильевич порядком взволнован. Да что там — потрясён. Он никогда не видел его таким, никогда.

Баз вздохнул и принялся рассказывать. Саптимия время от времени что-то комментировала из дыры. Алиса задала пару вопросов. И только крокозитроп молча таращил блестящий глаз.

— Невероятно, — наконец, сказал он. — «Молочко комсомолки». Кембрийская форма. Могла выпасть любая из сотен тысяч комбинаций, но выпала именно эта. То, что я оказался здесь — ещё менее вероятно. Один шанс на миллион. И всё-таки я получил эту роль. Мне выпал счастливый билет. Солнце духа наклонилось к нам… Я приуготован к жертве…

— Да что вы там бормочете? — донеслось из ямы.

— Й-извините, Розан Васильевич — сказала Алиса, — но я тоже ничего не понимаю.

— Что ж. Вы имеете право знать, — торжественно заявил крокозитроп. — Септимия — самка моей основы. Вероятнее всего, единственная на Земле. Несколько искажённая телесно, если я всё правильно понял. Но основа именно моя. Иначе она бы не ответила на зов.

— Вот этот… звук? — у кота перекосило морду, но он справился.

Крокозитроп, однако, заметил.

— С точки зрения чистой эстетики, — признал он, — и в самом деле не очень. Я предпочёл бы что-нибудь из Вагнера. Но тут физиология, а физиология редко бывает эстетичной. Например, ваш способ размножения… ладно, не будем об этом. Так или иначе, тентурадала мне шанс продолжить наш род. Разумеется, я сначала должен всё проверить. Убедиться, что самка половозрела и готова принять сперматофор.

— Сперма-то что? — донеслось из очка.

Розан Васильевич недоумённо покосился на дыру.

— Никак не могу привыкнуть к мысли, что самка разумна, — пожаловался он. — Ладно у вас, вы довольно извращённые существа. Но существа подлинно совершенные? Впрочем, неважно. Сперматофор — это капсула со сперматозоидами. С точки зрения биологической, я — его оболочка. Ходячая и говорящая, но оболочка. С которой, к сожалению, придётся расстаться.

— А… а… а как же вы? — не поняла лиса.

— Я умру, — сказал крокозитроп со спокойной гордостью. — Удостоившись великой чести восстановить наш род…

Тут его прервал жирафчик Мариус. Который именно в этот момент пожелал воспользоваться туалетом.

Он открыл дверь и с крайним удивлением посмотрел на своих сегодняшних гостей в полном почти составе.

— Уважаемые, — сказал он. — Мне нужно сюда, уважаемые. Мне неудобно при вас, уважаемые.

Крокозитроп поднялся ему навстречу.

— Мариус, — сказал он проникновенно, — давайте поговорим как разумное существо с разумным существом. Вас интересуют анонимные банковские счета в Директории?