Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие пятьдесят девятое. Гиперакузия, или Полковник ошибается и тогда, и сейчас

6 ноября 1978 г. Москва, ул. Большая Лютомская, д. 3 корп. А кв. 9 / 16 января 313 года о. Х. Страна Дураков, домен шерстяных, крепость Болат-Юрт.

Не очень поздно / Не очень рано

Current mood: working/рабочее

Сurrent music: см. ниже

Из маминой спальни исходило молчание. Тяжёлое. Больное. Мигреневое.

Шаня чуял — сейчас у мамочки кончается продромальная фаза, через минуту-другую начнётся аура^{391}. Она сидит с ногами в кресле, закутавшись в пледик. Ей зябко, кончики пальцев немеют, перед глазами дрожит серенький туман. На столике рядом — стакан воды, таблетки папазола, цитрамон, пенталгин с кодеином. Что-то из этого она выпьет в первые минуты нарастания боли. Но таблетки не помогут. У мамочки сильная гиперакузия^{392}. А Шанечка сейчас будет заниматься. На фортепьяно.

Не то чтобы Шаня так делал специально. Просто как-то так сложилось, что мамина мигрень напоминала ему о занятиях. Ну то есть именно в такие моменты у него просыпалось желание сесть за инструмент.

Раньше у Шани была скрипка. Но скрипку мама не выдержала. От упражнений Шрадика её головная боль затягивалась на сутки^{393}, а то и дольше. В конце концов дело дошло до того, что звуки скрипки стали приступы провоцировать. Пришлось вернуться к пианино. Ганон и Черни хотя бы не заставляли её рыдать от боли^{394}.

Деньги на хороший инструмент дал бывший муж. Для мамы это стало очередным унижением, поводом поплакать. И погордиться тем, что она вынесла и это. Мама верила в музыкальное будущее сына. Ради этого она была готова выносить что угодно. Включая музыку во время мигреней. И даже то, что сын носит ненавистную фамилию ненавистного бывшего. Мама понимала, что барственная фамилия отца звучит лучше, чем её собственная девичья — Пендюрина. Виртуоз Пендюрин — это смешно. С такой фамилией Шанечку не возьмут в виртуозы…

В спальне звякнул стакан.

Сын тихонечко приоткрыл дверь. Увидел то, что и ожидал. Кресло, пледик, маленькая женщина с сединой в волосах. Смотрящая на него жалобно и покорно.

— Мама! — ласково сказал Шаня. — Я поиграю немножечко.

— Саша, у меня голова болит, — предсказуемо заныла мамочка. — Ты можешь попозже поиграть?

— Мама, у меня потом настроения не будет, — сказал Шанечка. — Ну ты же понимаешь! Это же музыка!

Слова «ты» и «музыка» он выделил голосом. Такое на маму действовало.

— У меня очень голова болит, — попробовала мама ещё раз.

— Мам, нельзя играть без настроения, — нажал сын. — Получится музыка без души.

— Это тебе Аркадий Михайлович сказал? — вздохнула мама.

— Аркадий Михайлович, — подтвердил Шаня. — Он всегда так говорит.

Аркадий Михайлович был преподавателем фортепьяно в музыкалке. Это был статный старик в золотых очках, с красивыми сединами. Он использовал в речи оборот «будьте столь любезны» и красиво картавил. Мама считала его образцом и носителем настоящей культуры. Спорить с Аркадием Михайловичем, даже заочно, она не посмела бы.

— Ну, играй, — сдалась она, глотая таблетку. — Только не очень громко, ладно?

— Конечно, мама, — улыбнулся Шаня.

На самом деле Шаня не любил музыку. Не то чтобы не понимал — но не любил. Музыка была какой-то никчёмной. То, что она говорила, его не интересовало. Но ему нравилось играть. У него это получалось. Он любил делать то, что получается. Это придавало уверенности. Кроме того, мелкие движения пальцами хорошо действовали на мозги. Ощущение было такое, будто умылся внутри. Всё становилось как-то чётче.

Шаня оседлал крутящийся стул. Начал с гамм. Правая, потом левая, потом вместе, потом быстрее. Поймал темп, разогнался. Пальцы двигались гладко, мизинец не мазал.

Наиграв руки, Шаня принялся за грибоедовский вальс. Он у него был разучен до автоматизма.

Крутясь на стуле, он думал, до чего же здесь плохой звук. В музыкалке звук был нормальный. В бетонной коробке комнаты он съедался ковром и низким потолком. Когда Шаня играл, в серванте на стеклянных полочках дребезжал хрусталь. Даже в телевизоре «Темп» что-то звенело — какая-то гадкая проволочка, деталюшка. Мама не замечала. Иногда Шане казалось, что у неё нет слуха. Хотя на пианино она раньше играла — ну, такое, обычное: «К Элизе», начало Лунной. Играла и плакала почему-то. Шаня очень хотел узнать, почему. Но на все расспросы мама говорила одно и то же — «Шаня, твоя мама очень несчастная женщина».

Доиграв Грибоедова, мальчик принялся за урок — Клементи, сонатина ре мажор, первая часть. Тут пришлось достать ноты. Как обычно, возникли трудности с аккомпанементом. Пришлось заняться им отдельно. Потом Шаня проработал мелодию и почувствовал, что устал. Решил сделать перерыв.

Он повернулся на стуле, окинул взглядом комнату. Бетонная коробка, к тому же проходная. Когда Шаня был совсем маленьким, его это сердило. Он мечтал занять мамину комнату — непроходную, тупиковую, где можно закрыться от всех и почувствовать себя дома. Но в детском саду он кое-что понял. В том числе — что ни у кого нет своего места. В любую тумбочку, в любой шкафчик обязательно кто-нибудь да залезет. И в постель тоже. Однажды ему сделали усы из зубной пасты, пока он спал. С тех пор он понял, что безопасности не существует. Это помогло ему смириться с тем, что он живёт и спит здесь, между сервантом и пианино.

Тяжело вздохнув, мальчик поплёлся на кухню. Ничего готового-съедобного не обнаружил, кроме маминых сырников. Сырники были невкусные. Мама не умела вкусно готовить. Она вообще ничего не умела делать хорошо. Особенно книжки. Мамины книжки для детей Шаня даже в детстве читать не мог.

В холодильнике лежал толстый кусок варёной колбасы. Колбаса тоже была невкусная. Тогда мальчик достал сковородку и поджарил колбасу на большом огне. Жареная казалась вкуснее.

Зазвенел телефон в прихожей. Скорее всего, это папа. Шаня бросился из кухни: ему было важно поднять трубку первым.

Шаня оказался прав: звонил отец.

— Привет, Гр-ригорий, — раздался преувеличенно бодрый голос. — Ну ты там как чего?

— Да так. Музыкой занимаюсь. Мама заставляет, — сказал Шаня то, что отцу было приятно услышать.

— А, музыка эта самая… Ну ты там занимайся, занимайся. Я чего звоню-то: хочешь к папке завтра днём? Завтра как-никак праздничек^{395}. Папка тебе мяса жарнёт, — посулил он. — Свининки. Рыночной^{396}. Ты как?

— Ну если мама отпустит, — неуверенно сказал Шаня. — И у меня на дорогу денег нет.

— Ну, младший, ты даёшь. Пятачка на метро у тебя нет? Ты мужчина или кто? У мужчины всегда должны быть деньги, запомни, сын, плохому не научу… — голос в трубке стал совсем довольным. Папа обожал монологи про то, что мужчина должен. К сожалению, папа совсем не уделял внимания вопросу «как».

— Ладно, папка тебя подхватит, — наконец, сообщил он главное. — Ты когда дома будешь?

Отец недавно приобрёл «Волгу^{397}» и очень этим гордился.

— В два точно буду, — сказал Шаня.

— Шаня-а! — крикнула мама из комнаты. — Ты с кем там разговариваешь?

Отец услышал.

— Ну значит завтра в два во дворе, договорились, бывай здоров, — быстро закончил он.

Трубка звякнула на рычагах.

Через пару минут в кухню вошла мама в халатике. Лицо у неё было белое, под глазами синяки. Она шла, держась за стену.

— Гришаня, — сказала она тихо. — Это кто звонил? Это он был? Он? Он?

— Алексей Геннадьевич звонил, — сказал Шаня как можно более спокойным тоном. Он понимал, что сейчас мать устроит истерику. Когда начиналась боль, она всегда устраивала истерику. Наверное, от этого ей становилось легче. Но не сильно — потом боль бралась за неё так, что она могла только глухо рыдать в подушку.

Шаня считал, что от маминой истерики должен быть какой-то прок. Мама должна вернуться в комнату виноватой. Но вину нужно было подготовить. Сразу назвать отца отцом означало спровоцировать крик без всякой пользы для себя.

— Что он спрашивал? Что ему надо от тебя?! — взвизгнула мама.

— Мам, да как обычно. Спрашивал, как с музыкой, как учусь.

— Звал к себе? Звал? Не лги мне! Звал?

— Звал, — согласился сын. — Я ему сказал, что у меня пятачка нет на метро.

Мать села на табуретку и заплакала.

— У меня сын тряпка, — пробормотала она. — Ты должен был сказать этому человеку, что не желаешь общаться с ним. А ты сказал, что я тебе денег не даю. Позоришь мать! — она сжала ладонями виски. — Ну ты чего молчишь? Язык проглотил?

— Мам, ты сама говорила — не надо врать, — пожал плечами Шаня. — Я правду сказал.

— Что я тебе денег не даю? — закричала женщина.

— Что денег у меня нет, — поправил Шаня. — Ну так правда нет же.

— Я тебе вчера давала, — напомнила мать сварливым тоном.

— Полтинник ты мне дала, — напомнил сын. — Десять копеек на завтрак, четыре на троллейбус, четыре на обратно. И «Лакомка» за двадцать восемь.

— Ты с ума сошёл есть мороженое! Тебе нельзя, у тебя горло!

— Когда папа с нами жил, он всегда мороженое покупал, — нанёс удар Шаня.

— Папа? Какой он папа! Он меня мучил! Мучил! Твою маму мучил! И тебя мучил! — заверещала мать, сжимая ладонями виски.

— Папа мне мороженое покупал, — ещё раз прошёлся Шаня по тому же месту. — А теперь я сам себе покупаю. У меня четыре копейки осталось. А на метро нужно пять туда и пять обратно. Я же сказал, денег у меня нет.

— Денег у него нет! В твоём возрасте! Дети! В войну! Вагоны разгружали! На вокзале! — маму понесло.

Шаня улыбнулся. Маменька раскрылась, дала повод.

— Ты права, наверное, — сказал он. — Завтра схожу на вокзал. Поищу работу.

— Ты с дуба рухнул?! — мать чуть не подпрыгнула на табуретке. — Какой вокзал? Ты маленький! Тебя никто на работу не возьмёт! Ни на какую! Это закон!

— Мам, ну ты чего, — ласково сказал Шаня. — Я же не вагоны разгружать. У меня скрипка есть. Я там встану где-нибудь, буду играть. И деньги собирать.

— С ума сошёл, ты больной, не смей! Тебя в милицию заберут! В милицию! Ты понимаешь, в ми — ли — ци — ю! Там с тобой такое сделают! Такое! И под суд отдадут! За попрошайничество!

— Мама, я же не крал, не воровал, за что под суд? — Шаня сделал невинное лицо.

— Под суд! Или в детскую комнату! Ты вообще понимаешь, что это — в детскую комнату! Тебе жизнь сломают! Жизнь! Сломают! Из школы выгонят!

— Из школы не выгонят, — вздохнул печально Шаня.

— Из музыкалки вылетишь со свистом! Ты совсем с дуба рухнул! Я тебе запрещаю! Запрещаю! Слышишь, я тебе запрещаю! Запреща-а-а-а! Ааааа, больно, больно! О господи, за что мне, за что!!! — мама скорчилась на табуретке, закрыла лицо руками.

Сын осторожно потрогал мамину руку. Та была холодной как лёд.

— Мама, ты бы лучше легла, — озабоченно сказал он.

— Я не лягу, пока ты не поклянёшься! Что ни на каком вокзале! Не будешь играть! Поклянись сейчас же!

— Мама, ну ты опять хочешь, чтобы я врал? — сказал Шаня. — Не буду я клясться. Вот представь себе — вдруг будет очень нужно денег. Чтобы тебя накормить и самому поесть. Я бы на вокзал пошёл поиграть. А я же обещал.

— Да что ты такое несёшь, — пробормотала мама.

— Мама, ну ты же мне сама говорила, в жизни всякое бывает, — Шаня приступил к добиванию. — Всякое может быть. Вдруг ты заболеешь…

— А я что сейчас, не болею? — сорвалась мать.

— Ну вот поэтому я пойду на вокзал. Со скрипкой, — завершил Шаня.

— Никуда ты не пойдёшь, — отрезала мать. — Увижу скрипку — сломаю.

— Мама, это моя вещь, — отфутболил сын. — Ты мне сама говорила, что нельзя ломать чужие вещи.

— Моя, не моя, да что ты несёшь, кто тебя подучил, небось этот! Этот! Эта сволочь, бывший! Бывший! Признавайся!

— Нет, мама, мы с папой о тебе не говорим. Ты же мне запретила, — напомнил сын.

— Господи, как болит голова… — простонала мать. — Шаня, перестань со мной спорить. Не надо со мной спорить никогда. Я сказала: никаких скрипок, никаких вокзалов… и никакого папы! Всё, не обсуждается! Будет так, как я сказала. Как я сказала! Ты понял? Не молчи! Ой, как сверло в голове сверлит… — она снова схватилась за голову и тут же уронила руки.

Шаня понял, что мама — как обычно — сдаётся. Пожалуй, решил он, завтра можно будет стрясти с неё рубль.

— Мама, ты всё-таки ложись, — сказал он.

— «Ляг» надо говорить, — поправила мама и ушла к себе.

Шаня сидел за столом, ковырялся в тарелке — колбаса остыла и опять стала невкусной — и вспоминал сегодняшний день.

Денёк был так себе. Ни плохой, ни хороший. В школе схватил тройку по литературе. Это было неприятно, но полезно. Шаня давно понял, что учиться надо с четвёрки на тройку. И всё время жаловаться, что у него не хватает времени на уроки и на музыку. Иначе мама, чего доброго, решит, что у него ещё какие-то способности и их надо развивать… Шаня не хотел развивать способности — чтобы потом работать на тех, у кого их нет.

Из задуманных затеек пока ничего не удалось. Разве что на физре Шаня подбил Сашу Голикова напердеть в раздевалке. Саше вломили большие ребята, Голиков нажаловался классной. Шаня надеялся, что за это ему ещё вломят.

По дороге домой встретил Зою Антонович из музыкалки. Зоя сначала его не заметила. Но Шаня подошёл, улыбнулся, спросил про скрипичные дела. Через пять минут они уже вовсю болтали. На прощание Зоя пригласила его на концерт.

Зоя интересовала Шаню. Не то чтобы как девочка, нет. Девочка она была так себе — маленькая, кареглазая, с круглым безвольным подбородком. Она была скрипачка, школьная знаменитость. Недавно она выиграла очередной конкурс, и никто не сомневался, что её ждёт большая сцена. Она постоянно занималась. На шее у Зои был шрам — в том месте, куда прикладывают скрипку. Пальцы левой руки — уродливые, с бороздками от струн. Шаня думал о том, что было бы, если б Зоя повредила руку. Сломала или растянула. А вообще-то хватило бы и пальца. Так, чтобы она всё ещё могла играть, но уже не виртуозно. Ему было интересно, как бы она себя повела в такой ситуации.

Он задумался, как бы сделать так, чтобы Зоя повредила руку. Если бы Зоя с ним училась, он подбил бы её на что-нибудь. Ну, скажем, прыгнуть через «козла», или пройтись по бревну. С бревна можно очень хорошо упасть и расшибиться. Лучше, если кто-нибудь бревно бы трясанул. На это можно было бы подбить того же Голикова. Голикова легко было подбить на что угодно, он был дурак и разводился на «слабо́». Но, во-первых, Зоя училась в другой школе. Во-вторых, не полезла бы она на бревно. Скорее всего, у неё вообще освобождение от физры.

Значит, на улице, решил Шаня. Нужно, чтобы на неё кто-то напал. Но не дурак Голиков, а настоящий хулиган. Например, Лёша Питрюк.

Питрюк был злым. Он любил бить. Занимался в секции. Шаня подобрал к нему ключик, когда понял, что Питрюк мечтатель. Мечтал он вырасти и стать милиционером, чтобы бить спекулянтов, барыг и всяких блядей. Шаня его зацепил историей, — якобы слышанной от отца, — как в сорок восьмом году тот был в дружинниках и отлавливал проституток^{398}. Эта тема Питрюка волновала. Теперь нужно было как-то показать ему Зою. И объяснить, что она по сути та же проститутка, только собирается зарабатывать не нижним местом, а руками. И что зарабатывать она будет такие деньги, которые простым ребятам не видать. Но тут нужно действовать тонко. У Питрюка было чутьё на такие вещи. Он чувствовал, когда от него чего-то хотят. Этот вопрос Шаня отложил на потом.

Доедая колбасу, Шаня думал — а ведь если Зоя повредит руку, то, наверное, ей захочется убиться. Лучше всего, чтобы она из окна прыгнула. Она живёт на одиннадцатом. Внизу асфальт. Было бы приятно посмотреть, как она лежит на асфальте, а вокруг все бегают и кричат. А если не убилась бы сама, её можно на это подбить. Как? Загнать в горе. Например, ходить к ней и утешать. Так, по-умному утешать, чтобы ей совсем плохо стало. Потом подсказать способ. Не прямо. А намекнуть. К примеру — посоветовать выбросить скрипку. Как выбросить? Из окна. Для трагизма. Скорее всего, не выбросит, но запомнит. Вот это самое запомнит, картинку — асфальт, на котором лежит сломанная вещь. Мёртвая вещь. Да, вот как-то так. Это могло бы сработать.

Шанечка мог подбивать. Кого-нибудь на что-нибудь. Научился он этому ещё в детском садике и с тех пор постоянно совершенствовался. Он вывел для себя несколько простых правил.

Во-первых, надо знать, кто чего хочет. Про собственные желания нужно молчать. Лучше всего скрывать их за какой-то личиной, которую надо носить постоянно. И из-под личины всякими способами подначивать других. Делать то, что нравится тебе. Потому что наказывают всегда тех, кто сделал, а не того, кто подначил. Это был путь к могуществу — чтобы не наказали за нарушение правил, их должны нарушать другие. В этом состоял первый секрет.

Второй секрет был в личине. Лучше всего было делать из себя. То есть из того, чем ты был бы, если бы не знал тайну. Для него личиной был «Шанечка». Сейчас эта личина его устраивала.

Грязную тарелку и вилку он оставил на столе. Посуда в мойке на маму не действовала, она могла громоздиться вавилонами, мама её всё равно не мыла. А вот отдельно стоящая грязная тарелка имела шанс. Конечно, мама будет орать, что он должен мыть за собой посуду. Но на это у Шанечки есть ход. Когда мама пойдёт на кухню, он сразу же сядет за скерцо Шостаковича.

А пока что он просто поваляется на постели. Совсем чуточку.

Мальчик и не заметил, как заснул. И сон его был странен.

Сначала его окружил мерцающий свет. Это были блики голубого льда. Вокруг лежали мириады сияющих льдин. Из них нужно было сложить Слово. То Слово, которое было в начале, которое было до всего. Которое было Всем, и Всё начало быть через Него, что начало быть.

Он мысленно соединял грани, выстраивая буквы. Но льдин было слишком много, и он никак не мог увидеть их все.

Тогда он усилием воли поднял льдины в воздух. Они закружились, как листья на ветру, а потом упали и сами сложились в Слово — огромное, твёрдое.

Он не мог его прочесть глазами. Это Слово можно было прочесть только сердцем.

Что-то зашуршало, и Григорий Алексеевич проснулся.

Полсекунды ушло на оценку уровня опасности. Опасности не было. Ещё полторы — на понимание того, где он находится и почему он здесь.

Место его ночлега представляла собой небольшое помещение без окон. Стены были отделаны дубовыми панелями, но чувствовалась промозглая сырость, какая бывает только от камня. Из мебели был только низенький столик. На нём лежали бумаги. С одной стороны был постелен коврик, с другой — толстая подстилка. Свет шёл от встроенных светильников за панелями — мягкий, бестревожный.

Помещение — как и всё вокруг — принадлежало существу, которое Григорий Алексеевич про себя называл «Абдулла». За жизнь — а она оказалась длинной — он усвоил, что не следует привязываться к внешним именам. Существам нужно давать оперативные псевдонимы. И, размышляя о делах, пользоваться именно ими^{399}. Это ослабляет эмоциональную привязку при сохранении мгновенной узнаваемости^{400}.

Итак: сейчас Абдулла отсутствует. Дела оставлены на Личарду. С ним он сегодня и поговорит, Накопились вопросики. Пора бы их и обсудить.

Но сначала — разобраться в себе.

Сон заслуживал некоторого внимания. Подсознание пыталось что-то ему сказать. Что-то неприятное, раз уж он вспомнил про Зою Антонович.

Зою он отработать не смог. Хуже того — загубил материал. То есть он действительно сумел скормить Питрюку мысль о Зое. Потом показал её. Потом Питрюк стал поминать её в разговоре сам. Но Шанечка не учёл фактор гормональный. Питрюк был на полтора года его старше. К тому же он рано созрел. Мысли о девочке пошли в другую сторону. Получилось не то, чего хотел Шанечка. Хотя могло бы получиться и через это: изнасилование тоже травматичная штука. Вместо этого получилась любовь. Короткая, грязная и нелепая, но всё-таки. Хуже было другое: Зоя бросила занятия, поссорилась с родителями и стала счастливой хиппушкой. Шаня — впрочем, к тому моменту он сменил личину и стал «Гре́гом из радио» — случайно встретил её в какой-то компании. Зоя подросла, стала недурна собой — грубой скороспелой красотой, но всё-таки. Она пила портвейн и пьяненькая играла на гитаре. Так себе была гитара, так себе была игра. Последнее Григорий Алексеевич честно относил и к себе. Он сфальшивил.

И сейчас он где-то сфальшивил. Григорий Алексеевич был уверен, что подсознание пытается его предупредить об ошибке по отношению к самке. Именно к самке. Скорее всего, из тех, с которыми он общался недавно. И достаточно плотно. Следует также учесть самцов, связанных с соответствующими темами. Всё вместе образует текущий расклад. Для понимания необходимо углубление в него, но это дело второе. Сначала — учесть связи.

Он провёл длинным языком по нижним клыкам. Это помогало ему сосредоточиться. Сейчас ему это понадобится.

За долгую жизнь Григорий Алексеевич научился думать о раскладах тем способом, который его первый учитель, опер старой школы, называл квадратно-гнездовым. Нужно было представить себе — а лучше нарисовать — таблицу. По вертикали и горизонтали вписать оперативные псевдонимы. В клетках — отношения между ними на текущий момент. Размер таблицы зависел от сложности задачи. Но начинать следует с самого с простого.

Он провёл рукой по рыжим топорщащимся усам. Устроился перед столиком. Взял чистый лист и карандаш.

Сначала он выписал женские псевдонимы.

Вымя. Маркиза. Сахарок.

Первая — его игрушка, которая сама себя сломала. Вторая — хозяйка собственного домена, с которой он обошёлся не очень любезно. Третья… кто была третья на самом деле, полковник точно не знал. Но — не та, чем казалась.

Потом он добавил мужские клички. Абдулла, конечно. Личарда^{401}, пожалуй, в этом раскладе не участвует. А вот Хоттабыч важен. Остальных пока побоку.

Он подумал минуту, как обозначить себя. Решил как обычно — Полковник.

Полковник

Вымя

Маркиза

Сахарок

Абдулла

Хот.

Полк.

Следует стратегическому плану. Цель обычная — больше власти

Намерен использовать в мелком техническом вопросе

Потихоньку направляет через старые контакты

Использует как доверенного агента

Напугал, заставил с собой считаться. Но не подчинил

По факту — вступил с ним в тайный сговор. Надолго ли — пока не ясно

Вымя

Боится, винит во всём, но ждёт помощи

Проклинает себя за глупость. Депрессует

Что-то слышала

Не знает, неоткуда

Боится, стыдится, считает опасным дикарём

Скорее всего, не знает

Марк.

Очень зла, но на самом деле надеется на его помощь

Не знает и не может знать

В ярости, намерена мстить всем, в себе уверена

??? А ведь может и знать

Считает весомой, но проходной фигурой, себя ставит выше

Ненавидит, считает главным врагом

Сахарок

Рассматривает как работодателя. Предавала умеренно

Скорее всего, не знает. И вряд ли заинтересу-ется

Знает, конечно. Как относится — непонятно.

Дочь знает, что у неё на уме

Сосёт. Но в её случае это ничего не значит. Хотя…

Знает, конечно. Контактов вроде бы не было? Опять же, кто знает?

Абдулла

Уважает, но не подчиняется в прямом смысле

Знает, не интересуется, считает сломанной игрушкой

Не любит, завидует

Держит за секс- игрушку

Считает себя вождём, избранником судьбы

Знает, помехой не считает

Хот.

По факту — вступил с ним в тайный сговор. Надолго ли — пока не ясно

Не интересуется

Очень боится, готов сорвать её планы любой ценой

Вероятнее всего, знает, просто не может не знать

Слегка презирает, считается как с материальным фактором

Боится за себя, считает себя уязвимым

Где-то в этих клеточках притаилась лажа. Где?

Для начала полковник просмотрел строчку Вымени. Решил, что Вымя не может представлять ни опасности, ни источника проблем. Правда, она неглупа. Была когда-то. Но теперь она раздавлена и не может думать ни о чём, кроме своей травмы. Все фиксируются на травмах, уж этого-то полковник навидался. Потом она привыкнет и снова станет что-то из себя представлять. Но только через какое-то время. Сон же указывал на ситуацию, развивающуюся сейчас и являющуюся результатом недооценки какого-то фактора. Нет, это не Вымя.

Сахарок. Она достаточно убедительно играла роль полевого агента. Заказы обычно шли через Лепилу, — вот этого типа полковник действительно презирал, предатель и есть предатель, — но Сахарок не отказывалась и от прямых контактов. Например, в той активке с Тощим он работал с ней напрямую. Тощий, правда, умудрился перебить всех участников дела и остаться в живых. Полковник не был уверен, что Сахарок не приложила к этому лапку.

Однако если Вымя была слишком ничтожна, то Сахарок — если только она выйдет из своей обычной роли — может смешать все карты. Тут можно ждать чего угодно. Эту тему лучше пока оставить.

Маркиза. Полковник был уверен, что знает её как облупленную, до самых потрохов. Уверенность опасная. Объект изменился — в том числе благодаря его, полковника, действиям. Да и раньше он мог что-то просмотреть, не обратить внимания, не увидеть. Да, пожалуй, тут слабое место.

Он стал смотреть каждую клетку.

Отношения с Сахарок лучше пока оставить. Остальные клетки вроде бы понятны. Например, с Хоттабычем у неё фундаментальное противоречие в интересах. После известных событий она перешла к партизанщине. Надо признать, очень эффективной. У неё есть несколько мотивированных групп. Она открыла способ настройки на своё вещание — красный свет. Это работает хуже, чем эфирные трюки Хоттабыча, но это работает… Работает… Везде работает, кроме… кроме того места, где находится он сам. Что-то в мохнатом воинстве Абдуллы не заметно никаких учкудукцев! Раньше он это объяснял для себя тем, что шерстяные хорошо контролируемы и боятся маналулы. А если нет? Если у Абдуллы и Маркизы есть какие-то договорённости, о которых он не знает?

Полковник замер, повёл носом. Да, очень похоже! Плюс сон. Антонович и Лёша Питрюк, барышня и хулиган. Причём он сам их свёл. И сейчас — тоже. И довольно давно. Ещё тогда, когда использовал шерстяных как орудие давления на Хемуль. Тогда-то они и могли снюхаться.

Но Маркиза должна была всё рассказать ему! Она же ему доверяла! И всё рассказывала! Он же перепроверял по своим каналам!

Дочь, Дочь, он опять облажался на пустом месте! Ну конечно, она ему всё рассказывала! Всё, что он мог перепроверить по своим каналам. Возможности и ограничения которых Маркиза хорошо себе представляла. Они слишком много времени провели вместе, чтобы она ничему не научилась. Да что там — он же сам её и учил!

Что из этого следует? То, что его разговоры с Абдуллой могли сливаться в Хемуль. Кстати, не Сахарок ли играет у них роль курьера? Полковник знал — иногда она может быть очень быстрой. Хотя достаточно и бэтменов… или оптоволоконного кабеля, о котором он, полковник, не знает. Что маловероятно, но не совсем невозможно. Хотя нет, какой кабель? У них же есть эфир. Тот самый эфир с красным светом! Передачи! В которых могут быть зашифрованы сообщения! А где-то здесь, у него под носом, есть маленькая комнатка с парой дементоров, и верный Личарда, который иногда туда заходит! Может, и обратная связь есть? Правда, для этого нужно телевизионное оборудование, всякие там жабы и улитки. Их вроде бы нет… или есть?

«Отставить панику», — сказал Полковник растерянному и испуганному «Григорию Алексеевичу».

Ничего страшного пока не случилось. Ну да, упущена одна связь в общей картине. Но общего расклада это не меняет. Всё будет идти так, как оно и шло. Реальность развивается в правильном направлении. Он давно научился тайне жизни на этой земле. Он раздавит всех, кто мешает. И всё будет идти так, как и шло.

Но тут опять из глубин подсознания выплыли льдины. Блестящие. Мокрые. Скользкие. Достаточно одного неверного шага. И сложится другое слово. Которое читается не сердцем, а кожей^{402}. То есть шкурой. Собственной шкурой.

Полковник Барсуков тихо зарычал и перекусил карандаш почти пополам^{403}.