Золото твоих глаз, небо её кудрей

Действие четвёртое. Адгезия, или Жизнь летит со скоростью бэтмена

5 декабря 312 года о. Х. Утро (т. е. уже утро).

Директория, подвальное помещение вблизи павильона «Прибрежный».

Current mood: gobsmacked/охуевшее

Сurrent music: В. Высоцкий — Спасибо, что живой

— Молодцы, нечего сказать! — всё-таки сказал Карабас, но более никаких действий не предпринял.

Ева посмотрела на любимого с тоской и надеждой на прощение.

— Шеф, — сказала она покаянно, — ну я так не могу. Ну я виновата. Накосячила. Сделалакаку. Дура лошадь. Ну побейте меня, что-ли! Только не смотрите вот так!

— Я на тебя не смотрю, — Карабас передвинул тяжёлый взгляд в угол, где валялся рыдающий Арлекин.

— Вот именно! — в голосе Евы отчётливо прорезались близящиеся рыдания.

— Я тебя ни в чём не виню, — довольно-таки сухо сказал раввин. — Я виню себя.

— Неееет! — закричал плачущий Арлекин, терзаемый болью (Карабас в воспитательных целях защемил ему седалищный нерв) и отчаянием. Ему уже приходилось работать с — точнее, под — Карабасом. Эти самые слова «я виню себя» он слышал после провала рейда на Герат. После этих слов довольно сносное походное существование превратилось в мучительно-сраный ад труда и дисциплины.

Карабас не удостоил педрилку ответом, а просто сузил ему сосуды, снабжающие печень кровью. Плач превратился в вой. Карабас его послушал, оценил тембр и искренность, восстановил кровоснабженье. Арлекин прижукнулся и затих, лишь слегка поскрёбывая ногтями по полу.

Они находились в подвале, освещённом слабенькой лампочкой. Карабас сидел на автоклаве-дебилдере. Вокруг были разбросанные разные инструменты и приспособления. На каменном полу поблёскивали останки молекулярного щупа-датчика SNN199-3, раздавленного чьей-то пьяной конечностью.

— Я виню себя, — повторил раввин. — Я распустился. И вас всех распустил.

Это было, конечно же, преувеличением. Никакой особенной распущенности Карбас не явил. Просто поддался на самые обычные женские уловки.

В общем-то, если бы раввин и его команда отправились наводить порядок сразу, как пришло сообщение от Алисы, то многие безобразные выходки не были бы совершены. Однако Ева, недовольная карабасовой нечуткостью, решилась на маленькую женскую месть. Каковую и учинила. В меру своих сил и возможностей.

Для начала она на полчаса застряла в шляпном магазинчике, где перемеряла весь ассортимент, но так ничего и не купила. При этом надменная викунья-продавщица, на которую Ева посмотрела особенно ласково, носилась как угорелая, предлагая то и сё, а когда капризная поняша решила уйти пустой — расплакалась. Карабас это почувствовал и сделал Еве замечание насчёт недопустимости няша в цивилизованном обществе. Ева обиделась ещё сильнее и устроила раввину сцену «ты-меня-больше-не-любишь-я-тебе-не-нужна». В тот момент она была — увы, увы, как все женщины! — совершенно искренней, так что у Карабаса заныло сердце. Ситуация разрешилась снятием почасового номера в гостинице «Акварель», куда любовники отправились выяснять отношения.

Они их выяснили минут за сорок (Ева превзошла саму себя), но потом выяснилось, что поняше негде помыться: в «Акварели» поломался тесла-приёмник, так что вода в душе шла только холодная. Потная и взъерошенная, но полная энергии Ева бросилась к ремонтной бригаде. Бригадир, старый жук-плоскокрыл, воспринял поняшу как очередную взбалмошную клиентку и послал в пешее эротическое путешествие. Писториус не стала тратить времени на доказательство своей профессиональной компетенции, а просто някнула жука, сама залезла в приёмник и выяснила, что сбоит импульсная цепь. Более тщательный осмотр при помощи услужающей крыски Лариски показал, что причиной сбоя была муха, залетевшая под кожух устройства и умудрившаяся заползти между контактами. Кроткая, преданная Лариска муху вытащила. И тут же получила смертельный удар тока.

Остаться без услужающего существа для поняши — всё равно что хомосапому остаться без пальцев на руках. Ева отдала тельце Лариски жуку-бригадиру на съедение, поднялась в номер, растолкала спящего Карабаса (тот слегка прикорнул после трудов) и объяснила ситуацию. После чего парочка отправилась на другой конец города в эргастул для мелкого электората. Ева пробродила там часа полтора, отбиваясь от енотов, продающих енотов помельче, чернобурок, торгующих белками, и всяческих клещей, предлагающих вразвес стригучих вшей и тупейных блох-завивальщиц. Наконец, нашли удава, барыжащего мелкими, но толковыми мышками. Ева взяла сразу двух, беленькую и чёрненькую. Беленькую звали Перепетуя. чёрненькую — Фрида Марковна (это вызвало у Карабаса басовитые хохотки). Ещё сколько-то времени заняло заняшивание. Потом надо было пришить для Фриды Марковны второй карманчик на попонку. Потом Ева вспомнила, что она вообще-то не помылась и от неё пахнет лошадью. Пришлось отправиться в баню, где… ну, ты уже понял, мой проницательный читатель, чем они там занялись. Потом всё-таки помылись, потом пили чай с травами… И, понятное дело, вернулись наши герои лишь на закате дня, когда всё худшее уже случилось.

Вспоминал ли Карабас о том, что творится на берегу моря? Вспоминал. Но внушал себе, что ничего страшного произойти не могёт (о, как он ошибался!), к тому же Базилио присмотрит за порядком и намечающиеся безобразия прекратит.

Он был отчасти прав: на База всегда можно было положиться. Ну, почти всегда. То есть в любой день, кроме этого.

Что делал кот, чьи надежды на счастье (пусть нелепые, призрачные) были разбиты? Сначала болтался рядом с Карабасом, но тот был занят Евой. Потом его внимание привлекла вывеска пивного подвальчика — весёлая кошачья мордочка и надпись «Пара капель» — и он решил спуститься на минутку, утешить себя парой капель. Базилио, конечно, догадывался, что там за капли такие. Но в данный конкретный момент ему было решительно плевать. Нет, даже не так: он именно этого-то и жаждал.

Баз не ошибся: пиво в подвальчике подавали с валерьянкой. Кот просидел там часа полтора. Занят он был тем, что растравлял свою душевную травму, щедро поливаючи её рассолом самоуничижения. Так что покинул он заведение в состоянии не самом лучшем.

После этого он зашёл аптеку, где взял пузырёк понятно чего. На Пляс Пигаль — кот не помнил, как он туда попал — снял симпатичную кошечку, отвёз её в «Акварель» и там долго и безуспешно пытался ею насладиться. Насладиться не получилось. Нет, физиологически-то всё вроде бы работало, стояло и всё такое. Но кота не оставляло ощущение, что он трахает тюфяк, поролоном набитый.

После этого он зашёл в другую аптеку, где догнался. Тут ему пришла мысль поехать к крольчихе Зойке и у неё найти утешение. Он даже поехал, но на полпути настроение сменилось: кот почему-то решил, что Зойка расхохочется ему в лицо и захлопнет дверь перед ним. Почему он такое себе навоображал — знают только хер и валерьянка. А между тем, не было ничего более далёкого от истины, чем эта вздорная идея! Ибо на самом деле у Зойки как раз выдался свободный вечер, настроение у неё было самое романтическое, а любезного короткошёрстного кавалера она и раньше вспоминала с тоской и нежностью. Так что заявившийся кот был бы немедленно накормлен, напоен, уложен и обласкан с такой ураганной заботливостью, на какую только способна изголодавшаяся крольчиха. Базилио был бы впечатлён, взволнован и остался бы у неё и на следующий день. Что круто изменило бы всю его последующую жизнь… но вот не склалось.

Вместо того кот приказал вознице разворачиваться. Вернувшись в центр, немного потусил на Тверской. Нахамил полицейскому гепарду, от которого пришлось убегать по крышам. Потом его занесло на бесплатный симфонический концерт для жителей микрорайона. Кот симфоническую музыку не жаловал, так что на концерте развлекался тем, что стрелял пикосекундными импульсами по струнам. Струны со звоном лопались, музыканты — в основном кузнечики — горестно вскрикивали и пытались что-то изобразить на том, что у них осталось. На прощание кот продырявил тубу, разнёс в щепки виолончель и смылся.

К берегу моря он прибыл уже ночью. Это спасло жизнь Арлекину и Пьеро: если Базилио явился бы раньше Карабаса и узнал бы, что они сделали с его возлюбленной, то, скорее всего, разрезал бы их лазером на части. К счастью, Карабас уже был на месте и всё знал. Поэтому он сначала парализовал кота, потом рассказал ему о случившемся, и только после этого отпустил. А точнее, отправил сидеть с бесчувственной Алисой.

— Итак, что мы имеем? Потери среди электората. Проблемы с властями. Проблемы с частными лицами. Проблемы с Базилио. Ты хоть понимаешь, что он с тобой сделает? — почти ласково спросил он у Арлекина. Тот что-то промычал, но Карабас понял. — Нет, он руками справится. Выбьет из тебя всё дерьмо. Точнее, не выбьет. Потому что мне потом тебя реанимировать, а я не хочу этим заниматься. Но пару твоих рёбер я ему уже обещал. Лучше б он тебе очко порвал, конечно. Но он категорически против. Так что это сделает Напси… Ах да, проблемы с морскими! Вот это по-настоящему неприятно, нам здесь ещё жить и работать…

— И-иии-гогогого! — раздалось с улицы.

Карабас поднялся и выглянул наружу. Увидал остатки сожжённого сарая, от которого уцелела только одна стена. Об неё тёрся хуем першерон — выпучив глаза и роняя слюну.

— И ещё проблема с хозяином этого дурацкого коняки, — с горечью заключил раввин, спускаясь вниз.

— Я могу помочь, — робко сказала Ева. — Ну, с хозяином…

— М-м-м, — раввин почесал в бороде. — Посмотрим. Сейчас меня больше волнуют рыбоны. Мы им, между прочим, должны сдать на руки товар. Автоклавы с существами. Что-то Алиса на эту тему передавала… Ох, скобейда! Они же там без клеточной массы, еле живые. Нужны клетки. Много живых клеток. Биореактор у нас есть. Управляться с ним я сам умею. Клетки… — его взгляд остановился на Арлекине.

— Першерон, может, подойдёт? — тут же предложил Арлекин. — Он увесистый.

— А что, пожалуй, — начал было Карабас.

В этот самый момент обезумевший першерон, наконец, кончил, победно заржал и бросился внезапно к морю. Из-под копыт полетел мокрый песок. Окровавленный член его мотался из стороны в сторону, как самая позорная вещь на свете. В голове жеребца царил пиздец, абсолютный пиздец, и ничего кроме пиздеца.

— Да чтоб тебя! — Карабас высунулся, пытаясь ухватиться за угасающее сознание коняки. Тот влетел в полосу прибоя и споткнулся. В этот миг раввин, наконец, уцепился за его за мозг и парализовал мышцы. Туша с хрипом пала в воду, и шипящая волна накрыла её.

— Дочь твою Мать, — проворчал Карабас, спускаясь взад. — Пока мы дотащим сюда эту дохлятину, пока разделаем — клетки испортятся, особенно нервные. А мне нужно хотя бы полста кило… О, кстати. Этот, как его, — он прищёлкнул пальцами, — деревянный. Где он?

— Отдыхает в кладовке, — сказал Арлекин бодро. Боль в седалищном нерве ушла, и он мечтал только об одном — чтобы Карабас о том не вспомнил и не продолжил пытку.

— Отдыхает? — нехорошо прищурился раввин. — Тащи его сюда.

— Я один не смогу, — трезво рассудил Арлекин, — деревяшка дерётся. Можно Пьеро взять?

— А с ним что? — поинтересовался Карабас.

— Да вроде оклемался, — припомнил маленький педрилка. — Сейчас разыщу.

— Только быстро, — милостиво разрешил раввин. Арлекин тут же сорвался с места и скрылся.

— Шеф, — снова заговорила поняша. — Как бы не было проблем. Этот деревянный, он ведь непонятно чей. Объявится хозяин, будут претензии. Может, лучше возьмём кого-нибудь из электората? Коломбину хотя бы. Которая без сиськи.

— Ты права. Посмотрим, чей он, — согласился раввин. — А там и решим.

На доставку Буратины у Арлекина и Пьеро ушло минут пятнадцать. Деревяшкина нашли под тюком парусины: он туда заполз отсыпаться. Его растолкали, пиздюльнули слегка для острастки, а потом потащили. Бамбук особо не сопротивлялся, только вяло перебирал ногами и тихонечко бормотал какие-то глупости.

Карабас тем временем снял крышку с биореактора и включил регенерацию фермента-растворителя. Дебилдер работал прекрасно: белая мутная жидкость быстро стала прозрачной, зеленоватой. И даже на первый взгляд — неприятной, опасной.

Бар Раббас на всякий случай понюхал варево: нет ли кислого запашка, свидетельствующего о том, что предыдущий клеточный осадок извлечён не до конца. Запашка не было, однако подозрительный Карабас, давно не имевший дело с биотехникой, втянул воздух сильнее, швыдче.

Это он сделал совершенно зря. Летучие ферменты ущекотали носовые пазухи. К носу раввина подступил первый чих. И сдержать его, сколько ни старался, тот не смог.

— А-а-аааап… — взвыл Карабас бар Раббас, закатывая глаза, — аап-чхи!..

В этот самый момент Арлекин и Пьеро доставили Буратину на место.

Буратине было очень нехорошо. Голова трещала так, будто внутри черепа прорастали ветки — а может, сучья, и даже сучилища. Желудок прыгал по-собачьи, желая вывернуться наизнанку. Всё прочее тоже функционировало кое-как. Он, может, отлежался бы, да Пьеро с Арлекином не дали, утащили. И вот — зашвырнули его (живого, страдающего!) в опасный полумрак.

Бамбук скатился по ступенькам. Чудом не сломал себе нос. Ушиб палец на ноге. И, в довершение всех несчастий, врезался башкой в автоклав.

Щёлочка в деревянной голове приоткрылась. Туда немедленно нырнула простейшая мысль — «бедный я, несчастный, никому-то меня не жалко!»

Карабас обхватил голову руками. Для него, телепата, буратинова подачабыла чем-то вроде оглушительного рёва.

— Перестань реветь! — крикнул раввин. — Ты мне мешаешь… Аап-чхи!

Но Буратина не мог перестать, просто не мог. Он не умел контролировать свои способности — хотя бы потому, что не догадывался об их существовании.

— Да заткнись же ты, джигурда бессмысленная… — заскрежетал зубами Карабас, пытаясь залезть Буратине в голову. Проклятое чихание и буратинины ментальные вопли не давали сосредоточиться. Тогда он вчинил ему острую почечную колику.

— М-м-мамочки, — простонал Буратина, валясь на пол. Он не помнил, где и когда он слышал это слово, но ему было ну так, ну так хуёво, что оно само вылетело изо рта.

— У тебя мать есть? — удивился Карабас и почку его отпустил. — Калуша или настоящая? Аап-чхи!

Слово «мать», в отличие от «мамочки», Буратина знал.

— У меня никогда не было матери, уважаемый, — доложился он. — Ах я бедный-несчастный! — в голове снова приоткрылась дырочка, и Карабас тут же сморщился, как от зубной боли.

— Да заткни же свой сраный мозг, скобейда ерыпчатая! — зарычал он. — Ты чей? Чья ты собственность? Аап-чхи!

Буратине было плохо и он ступил.

— Институт Трансгенных Исследований, корпус Б, верхние вольеры, клетка пятьдесят шесть! — выдал он когда-то вбитые в голову слова.

— Так ты заготовка? Ну, тогда полезай в реактор.

Буратина собрал, наконец, глазки в кучку, напряг зрение и разглядел прямо перед собой бок автоклава. Осторожно, на дрожащих ногах, он поднялся, глянул — и увидел зелёную поверхность жидкости. Та приглашающе колыхнулась.

Что происходит в биореакторе, Буратина знал. Ну то есть как знал? Чисто внешне. Вот Алиса — та могла бы прочесть лекцию про распознающие участки плазмалеммы клетки, о замковидных контактах, о десмосомах, о внеклеточном матриксе и межклеточной адгезии^{39}. О том, как наноагенты, интодуцированные в ткани, разбирают их на фрагментуры и комплектуры. О том, как образуются рабочее тело для морфинга. И о многом, многом, многом другом, включая такие тонкие моменты, как структурация ганглионарных клеток и аксонное модерирование.

Буратина ничего этого не понимал, да ему и нечем было. Зато он хорошо представлял себе, что будет с тельцем, когда оно попадёт в зелёную жидкость. А именно — оно растает, как кусок сахара в кипятке, а жидкость из зелёной станет тёмно-бурой. Потом её закачают в автоклав с другим существом, и из подходящих клеток ему понастроят новые ткани. А от донора останется скелет, волосы, ногти и омертвевшая часть кожных покровов. Крыса-уборщица, ругаясь, вытащит всё это из опустевшего бака и кинет в ведро. Потом из этого добра смелют костную муку и продадут какой-нибудь маммилярии, любительнице фосфатов.

Процедура была недолгой и практически безболезненной. Но Буратине ужжжжасно не хотелось растворяться и не быть.

Тормознутый мозг деревяшкина напрягся и выдал спасительный импульс. Буратина кое-что вспомнил.

— Я не заготовка! — заорал он так, что у Карабаса заложило уши. — Я эволюэ! У меня отец есть!

— Думаешь, ему будет неприятно, что из тебя сделали цыпля и кролика? — поинтересовался Карабас с иронией.

Буратина не понял иронии.

— Яюшки! Мой отец! Он будет ужжжжасно страдать! Он… он… он умрёт, во!

— От тоски по тебе, что-ли? Аап-чхи!

— Да! То есть нет! — Буратина каким-то очень задним чутьём учуял, что говорит не то. — Он это… от голода! Его уволят! Если со мной что случится, его уволят! Он умрёт на улице от голода и холода! Пожалейте моего отца! Отпустите меня к нему! Ну позязяаааа… — Буратина натурально возрыдал — крупными, бурыми, пахнущими тиной слезами.

Карабас не снизошёл до ответа. Просто ноги и руки бамбука внезапно перестали служить своему хозяину. Они перешли под мудрое управление чужого разума.

Руки аккуратно ухватились за край автоклава. Правая нога задралась, левая подпрыгнула в попытке перекинуть тело внутрь. Всё, что смог Буратина — прижать ногу к боку бака. Запрыгнуть не получилось.

— Да не упирайся ты так, — брезгливо сказал Карабас. — Чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше для тебя же… Аап-чхи!

Деревянные руки снова ухватили край.

Буратина понял — вот она, смерть. Перед которой он стоит голенький, деревянненький, не имея ничего, даже собственных рук и ног. У него оставался только язык. А значит — надо работать языком, потому что от молчания уж точно не будет проку. Надо говорить, говорить, говорить что угодно, только не молчать.

— Я не могу туда полезть! Я запорчу технику! — выдал он первое, что пришло в голову.

— Запортишь? Как это ты себе представляешь? — усмехнулся Карабас и чихнул как-то особенно глумливо.

— Я проткну в нём носом дырку! — ничего умнее Буратине на язык не легло. — Да! Я уже протыкал! Я всё протыкал! Всех протыкал! Да я самого папу Ка…

Руки дёрнулись, нога подпрыгнула. Теперь Буратино сидел на краешке бака и видел зелёную жидкость, подсвеченную изнутри. В которую он сейчас окунётся с головой — и не вынырнет, нет.

Вся маленькая бамбучья жизнь пролетела перед ним со скоростью бэтмена, удирающего от креакла. Вот его вынимают из такого же бака, как этот — щуплого, дрожащего. Вот он в вольере — дерётся с Чипом, трахает Гаечку, стёсывает с себя бамбуковую шелуху. Вот он вкалывает Сизому Носу какую-то хрень в паховую вену. Вот он стоит перед доктором Коллоди. Вот корпус эволюэ, крокодил, газон. Маленькая лаборатория. Крыса. Жук Григор Замза, которого он выгнал вон. Автоклав-самозапиральник, в котором он делал выпивку. Анимированная голограмма на стене — пламя лижет котелок…

Руки, уже готовые выпустить край, сжались намертво.

— Так, — сказал Карабас каким-то севшим голосом. — Где ты это видел? Молчи, — приказал он, почувствовав, что Буратина пытается открыть рот. — Просто представь себе огонь и котелок. Быстро!

Буратино зажмурился — так ему было легче — и напряг свою кривую ассоциативную память. Вот котелок, вот пар, вот огонь. Поленья недовольно кряхтят, крышка позвякивает. Вот за спиной матерится папа Карло…

— Папа Карло? Карло Коллоди?! — Карабас неожиданно легко поднялся, схватил оцепеневшего Буратину и посадил на пол. Тот не сопротивлялся, только глазами хлопал.

— Я задал вопрос, — напомнил раввин.

— А? Чего? — растерянно сказал бамбук, чувствуя, что смерть прошла рядом, но миновала.

— Твой. Отец. Карло. Коллоди? — переспросил Карабас, как бы продавливая голосом каждое слово.

— Ну да, — Буратина с трудом собрал разбегающиеся мыслишки. — Доктор Карло Коллоди. Шарманщик. В смысле это такая херовина…

— Секвенсор, — пробормотал Карабас. — Ну конечно. Карло Коллоди. Старый знакомый. Вот, значит, кому доверили…

Он закрыл глаза и скрестил руки на животе. Буратино почувствовал что-то в голове — как будто там роются толстые пальцы.

— Хорошо, — сказал раввин наконец. — Цыпль и кролик останутся недоделанными. Рыбоны будут недовольны, но я как-нибудь объяснюсь. Я дарю тебе жизнь, Буратина. Мало того…

Он залез под бороду в жилетный карман, выскреб оттуда пять золотых монет и протянул их бамбуку.

Буратино увидел деньги и охуел.