Солнечная ртуть

Глава 38 Часть II. Призраки не спят

— У вас что тут, историческая реконструкция?

Женщина смачно жевала яблоко и как обычно игнорировала существование Ады.

Самой девушке есть больше не хотелось. Как пить, ходить в туалет, моргать или спать. Последнее немного огорчало: Ада всегда трепетно относилась ко сну — как к вестнику небывалого, связующему между мирами. Учитывая, где и как — и, кстати, как? — она оказалась, необходимость такого обыденного моста меж реальностями видимо, отсутствовала. Окружающее и так казалось бредом.

Короткие густые волосы не росли и не становились сальными, ногти не обрастали бескровной белой кожей и не ломались. Одежда не пачкалась даже когда Ада забредала в грязь по колено. По всем приметам девушка стала призраком, полностью прекратив физическое существование. Но дышать продолжала. Абсурд.

Неужели она сошла с ума? Каждый день по несколько раз Ада останавливалась на месте и замирала, пялясь в никуда, и задаваясь этим вопросом. Ни один ответ не казался ей достаточно правдивым. Остановившись на варианте «кома», девушка постаралась не обращать внимания на то, что не верит в него. Зато в одном была уверенна наверняка: всему виной та фотография в баре. Взглянув на неё один раз, Ада почувствовала необыкновенное притяжение. Снимок не был обычным, он обладал силой и властью. Он заарканил её мозг, перебросил душу в другую эпоху, а что случилось с телом — неизвестно. Действие фотографии ощущалось до сих пор. Надо всем окружающим Аду миром раскинулась невидимая сеть, источник которой висел на стене прокуренной забегаловки.

И ещё там был человек. Важный для неё человек, которого она сроду никогда не знала, и даже не могла вспомнить его лицо. Там был, а тут — не появлялся. Очень жаль.

Следовало что-то предпринять. Уже на второй день она начала действовать. Гостья из будущего по расшатанной лестнице забиралась на крышу дома и прыгала вниз. После такого упражнения на теле остались ссадины и синяки — но никаких переломов. Проснуться от тягучего сна при помощи самоубийства не получилось, впрочем, опыт Аде понравился. Девушка несколько раз повторила его чисто ради острых, а точнее, хоть каких-нибудь ощущений.

Потом и это надоело ей. Хотелось как можно скорее прийти в себя, проснуться. Раз один способ не сработал, она принялась за другой.

Ада резала вены, с трудом удерживая материальный нож инфернальными пальцами. Взять его получилось только с пятой попытки. Она по-прежнему убеждала себя, что её настоящее тело находится в коме, под наблюдением медперсонала, в обшарпанной государственной больнице. Или даже в дорогой клинике, если мама — состоятельная женщина — подключилась к делу. Тем временем душа Ады скитается в облике призрака, в ожидании выздоровления.

Привидение из неё получилось паршивым. Духи не должны чувствовать физическую боль, а она, не смотря на то, что благополучно пережила серию полётов с крыши, закричала благим матом, когда кривой и самодельный нож рассёк кожу на предплечье. Как итог — со шрамом от запястья и до локтя, девушка слонялась по чужому дому и знакомились с особенностями призрачного быта. Кровь капала на пол и испарялась у неё на глазах. Живые ничего не подозревали.

И всё-таки она оставалась спокойной. Ада всегда воспринимала себя как амёбу, как человека с атрофированными эмоциями. Она не умела паниковать и устраивать истерики. Она всегда была близка к такому состоянию призрака. Неужели теперь она стала тем, чем должна быть?

Отсутствие общения мало волновало её. Лишь иногда девушка принималась петь. Как прекрасно, ни одна живая душа не слышала этих звуков! За всю жизнь Ада так и не смогла понять, есть ли у неё голос, который не стыдно раскрыть во всех красках перед другими. Она просто никогда не пела прилюдно и в полную силу — только тихо, почти шёпотом, сипло мурлыча себе под нос. Здесь же её связки ничто не сковывало даже ночью — пока живые, настоящие люди спали.

Обосноваться где-нибудь в другом месте даже не приходило ей в голову. В бревенчатом доме были пустующие во всех смыслах комнаты: ни мебели, ни людей. Ада часто забредала туда, но в основном предпочитала находиться поближе к жильцам, если не была занята тем, что бродила по холодной осенней земле. В обычной жизни она любила одиночество, но став невидимкой, перестала тяготиться обществом людей. Теперь не надо делать вид, что ей интересны их разговоры, никого не злило и не огорчало её выражение лица — мрачное, как в былые времена все утверждали. Благодать в серых тонах! Когда Ада пыталась, любопытства ради, проникнуть в другие жилища, на неё наваливалось неприятное чувство, будто она вор или просто человек, совершивший незаконное проникновение. И хотя последнее было более чем справедливо, возвращаясь в свой изначальный приют, она вздыхала спокойно, словно приходила к себе домой. Почему-то Аде казалось, что она обладает всеми правами, чтобы находиться здесь.

Одна вещица не давала ей покоя: настенные часы-ходики. «Тук-так» — глухо отбивали они время. Так уютно и мягко, этот звук был таким же приятным, как мурлыканье кошки. Единственное украшение дома, единственная гордость старика — они принадлежали ещё его матери. Никто их не отобрал во время обыска, потому что дерево покрывали копоть и царапины. При беглом взгляде сложно было различить тонкую резьбу: витые колонны, херувимы и звери. За старостью и плохим уходом часы умудрились скрыть свою подлинную ценность. Даже Надежда не смогла бы ничего с ними сделать: её отец, этот немощный старичок, готов был уничтожить любого, кто покусится на его наследство. Каждый день он корректировал время и тепло улыбался циферблату.

Ада часто останавливалась перед ходиками и слушала ритмичное «тук-так», параллельно рассматривая резной декор. Она чувствовала себя коллекционером редкостей и ценителем прекрасного. Только когда взгляд останавливался на ажурных стрелках и чернильных цифрах, девушке становилось не по себе. Самое подходящее тут слово — это, пожалуй, дежавю. Часы притягивали Аду как магнит. Раньше она не испытывала особой тяги к таким вещам, но тут её накрывали чувства, схожие с теми, которые пробуждались дома, при просмотре старого фотоальбома. Будто бы она смотрит сквозь время и видит чужие воспоминания. Только чьим?

К обитающим тут людям она привыкла быстро и почти сразу узнала их: это были её предки по отцовской линии.

Умершие полвека назад, да. У каждого свои недостатки.

Она опознавала их по мелочам: разрозненные предания семьи явно брали начало отсюда. Какие-то ненароком брошенные слова, случайные предметы или места — сомнениям просто не осталось ни малейшего шанса.

Ада помнила, как родственники папы рассказывали про женщину, которая пропила всё своё немаленькое богатство. То ли ей так сильно не хотелось передавать его в чужие руки, то ли загул удачно совпал с тяжёлыми временами, когда богачам приходилось не сладко. Теперь это перестало быть забавной былью. Персонаж легенды обрёл плоть, кровь и скверный характер.

Но первым, кого Ада сумела опознать, оказался дом — точнее, место, на котором он стоял. В незапамятные времена, когда городок смахивал на большую деревню, а по улицам ходили люди — кто в корсетах, а кто в зипунах — именно тут жили её предки. В деревянном особняке, на этом холме, и это доподлинно известно. Долгое время семья отца скорбела по утраченному шедевру зодчества и берегла все документальные свидетельства о прежнем добре.

А в ту эпоху, из которой прибыла сюда неясным способом Ада, на месте дома располагалась заброшенная стройка.

Сколько времени прошло того с момента, как девушка очутилась здесь? Вроде, около недели. Она сбилась с точного счёта на пятый день, отсутствие сна отчасти было этому причиной. Солнце монотонно сменялось луной, а студентка всё наблюдала за прошлым, бесплотной тенью скрючившись на скамье.

После массового стояния у выжженного пятна в огороде, люди в фуражках больше не приходили. Да было бы и зачем — тут ни денег, ни бархата, ни бронзы. Этот эпизод просто стёрся, никто о нём не говорил, да и сама Ада почти забыла о цели визита тех незнакомцев. Что ей хорошо запомнилось, так это ткань чужого рукава, которая не сминалась под её пальцами.

***

Женщина бросила огрызок на землю, последняя выжившая курица подбежала и схватила его. Смешно перебирая лапами, она так улепётывала со своим трофеем, будто боялась, что кто-то позарится на эдакое сокровище.

Женщину звали Надежда. Это имя к лицу всем представительницам прекрасного пола — от юных и робких девочек до матёрых баб, но вот ей оно не шло. Может потому, что в этом человеке надежды не было ни на грамм, как и хоть какой-нибудь завалящей любви. А вот вера как-то затесалась — обречённая и такая унылая, что впору вспомнить древний Вавилон: его жители верили, что души после смерти питаются тиной и пылью.

Ада потащилась за сарай и там, вынырнув из-за угла, напугала курицу. Птица её, может, и не видела, но чувствовала присутствие постороннего на захламлённом дворе. Поначалу Аде просто нравилась шутка, это скрашивало скуку, которая нет-нет, да заявляла о себе. Но со временем пернатая мумия стала единственным напоминанием о том, что когда-то девушка была чем-то большим, чем призраком.

Жизнь людей, населявших этот дом, оказалась простой и серой. Каждый день они работали и скандалили, по выходным — гнали самогон.

Старик не часто слезал со своей лавки, питался редко. Он был худым, плохо, как и все здесь, одетым, но зато чисто выбритым. Ада никогда не разбиралась в медицине, но больным он совсем не казался, лишь старым и измождённым. Скорее всего, он просто не видел особой нужды в каких-то действиях и терпеливо доживал свой век, время от времени принимаясь за домашнюю работу. Каждый день по нескольку часов честно колол дрова, грязной тряпкой протирал пол, готовил жидкий картофельный суп и подгоревшие, но вкусно пахнущие пирожки с трёхлетним повидлом — когда-то здесь был обильный урожай яблок. Кряхтя и неразборчиво матерясь, он делал то, что считал правильным, хоть и не видел в этом ни малейшего смысла. И никогда не жаловался, в отличии от дочерей. В середине дня мужчина выходил на поросший сорняками огород, занимающий маленький участок на холме, и чего-то там копал. Земля — твёрдая и обветренная. Одна треть урожая на ней погибала, не успев вырасти, на вторую без смеха и смотреть было нельзя. И только малая часть шла в пищу.

Закончив со всеми делами задолго до наступления вечера, старик возвращался к себе на лавку и больше с неё не вставал. Оставшееся до ночи время он проводил, погрузившись в сон, либо слушая как ругаются его дочери, и как тикают старинные часы.

Ада так и не узнала его имени. Женщины называли его не иначе как «старый хрыч», временами — отец, и совсем редко, когда ничто не омрачало их и без того плохое настроение — папочка. Последнее случалось не часто, лишь однажды Ада услышала такое обращение, да и то сначала решила, что ей показалось. Что до детей, то они именовали старика дедом и никак иначе.

У Надежды была младшая, года на три, сестра — Анфиса. Обе они работали и вставали на рассвете, когда на дворе ещё было сыро и морозно. Старшая сестра уходила куда-то за черту города, в коровники, где доила коров. Младшая — шла в прачечную. Её путь Ада смогла проследить, так как это находилось недалеко, а возможность девушки перемещаться по городу, как оказалось, имела границы.

Возвращаясь домой, обе сразу принимались за привычные дела: младшая штопала и слегка журила отца за подгоревшую картошку, старшая — пила и ругалась на всех, кого видела и кого могла припомнить.

А пила она самогон. Самодельное, крафтовое пойло, за которым исправно являлись постоянные покупатели. Надежда сама наладила производство, мастерски и с полной самоотдачей художника. Где она спрятала аппарат, когда в дом приходили с обыском, девушка не представляла. Ада не знала, было ли это хоть вполовину законно по тем временам, в которые она попала, но выручка давала хорошее подспорье для семейства. Половина от неё шла на уплату долгов и продукты, другую половину Надежда изымала и уносила в неизвестном направлении.

Она внушала Аде смешанные чувства. Такой характер переживёт любые катаклизмы, никто не мог совладать с Надеждой, и никто не смел ей перечить. Она была полноправной главой семьи и её бессменным тираном. Словарный запас этой женщины поражал своим размахом в плане ругательств и обидных эпитетов — из неё вышел бы прекрасный прораб. А вот за психическое состояние коров, с которыми она работала, Ада переживала. Обычно Надежда кричала во всю силу своих здоровенных лёгких, но даже когда говорила спокойно, гудело во всех углах дома. Крепкие связки, не то что у сестры — Анфиса вообще была забитой и кроткой. Только иногда нервы брали своё, и она тоже начинала кричать визгливым — от непривычки к такому напряжению — голосом. Болезненно ругалась на домашних за беспорядок, который они разводят, за пьяниц, которых принимают на виду у её детей, и вообще за всё «хорошее». Потом выдыхалась и шла заваривать на всех мутный чай в железных кружках.

Все дети были её. Кто их папаша и куда он делся, оставалось для Ады тайной — никто и никогда не упоминал его. У самой девушки были в наличии оба родителя, хотя они и жили по отдельности, но у многих её знакомых так или иначе отец отсутствовал вовсе. Даже спустя сто лет некоторые вещи остаются неизменными.

Да, Анфиса приходилась матерью всем этим детям, снующим по дому в своих рубищах. Большую часть времени они занимались играми, копаясь на пыльном дворе, но частенько их подзатыльником и крепким словцом — что было естественным средством воспитания в понимании их тёти — вынуждали подметать пол, выкапывать лук и картофель, и даже рубить дрова. Аду поразило это до глубины души: её собственные родители не обращали внимания на то, чем занимается малолетняя дочь, и ничего не заставляли её делать. А большинство людей, которых она знала, оторвали бы своим отпрыскам руки, если б они вздумали хватать такую вещь, как топор.

С дровами и огородом дети справлялись вполне достойно, а вот домашнюю работу они вместе со своим дедом превращали в странный перфоманс. Веник гонял сор по всем комнатам, тряпьё бесформенной горой кочевало из угла в угол, а картошка продолжала подгорать. Надежда и Анфиса орали на них, а подозрительного вида люди, приходившие за порцией свежего самогона, чувствовали себя в своей тарелке. В самом деле: тишь да гладь и образцовый порядок — разве это естественная атмосфера для такого бизнеса? А тут вон какая клиентоориентированность.

Когда девушке надоедало быть домашним призраком, она уходила гулять. Только одна вещь, по-настоящему держала её в доме. Под мерное тиканье настенных часов дети собирались, будто невзначай, в столовой, в которой безвылазно торчал их дед, и делали вид, что у них здесь важные дела. Но самом деле они приходили слушать сказки. Старик, видя, что вся молодёжь в сборе, и не обижаясь на то, что его как будто и не замечают, начинал говорить. В своём детстве Ада слушала совсем другие сказки — либо самые, что ни есть, традиционные, либо ни на что не похожие истории от матери. В её рассказах волшебные и страшные звери населяли далёкие страны, маленькие девочки терялись в золотых лабиринтах и искали живые картины, чтобы вырваться на свободу. Ада была в полном восторге, и не могла представить, где только её мама всё это взяла. Но потом дочь подросла. Она ещё не успела пойти в школу, когда эти истории внезапно прекратились. Снова ворвались в жизнь Ады они через много лет, когда мать вручила книгу с золотым тиснением на корешке и сказаниями о драконах на дорогой, плотной бумаге.

Сказки старика были другими. Более фольклорными — про богатырей и волков. Ничего необычного, за исключением того, что старый человек оказался удивительным рассказчиком. В повседневной жизни достаточно неуклюжий, он даже не мог связно построить длинное предложение, но когда дело доходило до преданий и былин, преображался. Наверное, только это казалось ему светлым пятнышком в серой жизни. Не бог весть с каким выражением он говорил, но так увлечённо, что даже Ада, которой потихоньку шёл третий десяток, слушала с замиранием сердца. Потому что слова этих простеньких, совсем детских сказок, произносились с душой и от чистого сердца. Рассказ вёл хрупкий старик, который не далее, как три часа назад кряхтел, ругался и мыл пол грязной тряпкой. Слушали его маленькие оборванцы с пустыми глазами. Только в час вечерних историй все они оживали, и глаза начинали блестеть. Потому что в остальное время старик давно был мёртв, и дети эти мертвы. Ада была призраком и видела таких же привидений — просто у них ещё оставались тела. И ничего не изменить, остаётся только ловить момент, подслушивать чужие сказки, и проживать чьё-то детство. Это вызывало щемящую тоску на сердце.

С приходом сестёр домой, их отец замолкал. Они недовольно смотрели на него и разгоняли детей по углам или пустым комнатам, чтобы те не мешали. Анфиса отправлялась заваривать чай, Надежда шла к самогонному аппарату. Ада смотрела, как старик пьёт из большой, дымящейся кружки и отказывается от хлеба. Посидев немного и понаблюдав за часами, он отворачивался к стене и засыпал на своей лавке, игнорируя включенный свет и громкий разговор сестёр.

После этого девушка отправлялась гулять.

***

Её мечты никогда не должны были воплотиться в реальность — это как бы невозможно чисто физически. И тем не менее, отчасти это произошло. Ада множество раз пересматривала семейный фотоальбом и задерживалась взглядом на снимках тех, кого застала живым. Она не понимала, как так случилось, что эти старики и старухи — нередко брюзжащие, грузные и замкнутые в себе, — стали такими, какие они есть. Ведь вот они на фотографиях, такие молодые, красивые и с неизменно грустными глазами. Ну а тех, кого Ада встретила здесь, в прошлом, она на снимках никогда не видала. Никого, кроме старика: сохранилась одно-единственное фото прапрапрадеда. На нём он выглядел моложе, чем сейчас, и улыбался. Потемневшую фотокарточку девушка найдёт спустя сто лет в чулане. К тому моменту, как она попадёт в прошлое, радостное выражение уже навсегда покинуло морщинистое лицо. На смену ему пришли ехидные усмешки и болезненные гримасы.

Была ли она довольна, что переместилась именно в этот отрезок истории? Разумеется, ведь это лучше, чем ничего. Лучше, чем и дальше жить по инерции — думать о родителях, ходить в институт, гулять с друзьями-однодневками, и всё это безо всякого интереса, без воли к жизни. Если бы Ада могла выбирать, то предпочла бы узнать, каким был в детстве её отец — до того, как пропал его брат, и что в тот день произошло на самом деле. Она бы выбрала то время, но дарёному коню, как говорится…

Это было интересно, однообразно и грустно. Временами девушку переполняло чувство безысходности: всё, что окружает её, на самом деле уже исчезло. Ни помочь, ни подсказать этим людям она ничего не могла. Бессилие наблюдателя, беспомощность. Она ждала, надеялась и боялась, что однажды закроет глаза, а когда откроет — окажется в своём привычном мире. Рано или поздно это должно было случиться, Ада ни секунды в этом не сомневалась.

Фотография на стене бара сама решила, куда отправить её. Почему-то только она смогла это сделать, другие снимки оставались обыкновенными чёрно-белыми картинками. Ада чувствовала, что застряла по ту сторону негатива, она почти забывала о том, что уже нашла логическое объяснение происходящему: кома; она в больнице и просто видит сны.

Но девушка уже плохо верила в свою теорию. Этот бред казался более реальным, чем вся её предыдущая жизнь.