Первый Выбор

Глава 33

Я материализовался в маленькой квартире на окраине Токио. Запах старости был первым, что почувствовал мой нос. Не гниения. Не болезни. Просто старости — смесь лекарств, чая, бумаги и времени. Запах окончание жизни.

Комната была крошечной по меркам моего восприятие. Традиционная японская планировка, но с современными элементами, которые показывали, что здесь есть развитие. Футон на полу. Низкий столик. Телевизор в углу, выключенный. Окно выходило на улицу, где проходили люди, спешащие по своим делам.

На матрасе футоне лежал старик.

Диди уже была там. Сидела у изголовья, смотрела на мужчину с выражением, которое было одновременно грустным и нежным.

— Его зовут Танака Хироши, — сказала она тихо, не отводя взгляда. — Девяносто семь лет. Родился в 1927 году. Пережил войну. Потерял семью в бомбардировке. Восстанавливал страну. Работал учителем. Женился. Вырастил троих детей. Я помню его младенцем, который только оказался у рук его матери. Он был таким маленьким, Михаил, таким невинным и простым. Сейчас же…

Я подошёл ближе. Посмотрел на старика.

Его лицо было морщинистым. Кожа тонкая, прозрачная, натянутая на кости. Глаза закрыты. Дыхание поверхностное, с долгими паузами между вдохами.

Умирающий. Очевидно умирающий.

— Сколько ему осталось? — спросил я.

— Семь минут, — ответила Диди. — Может быть восемь. Сердце слабое. Просто остановится. Без боли. Он заснёт и не проснётся.

— Хорошая смерть.

— Да, — согласилась она. — Насколько смерть может быть хорошей в человеческом случае.

Я осмотрел комнату внимательнее покрутив головой. На стене висели фотографии. Старые, выцветшие. Молодой Танака в военной форме, улыбающийся и ещё не знающий всех ужасов войны. Следующее фото, свадебное — он и молодая женщина в кимоно, оба улыбающиеся. После события прошедших лет. Дети в разном возрасте. Внуки. Правнуки.

Жизнь, запечатлённая в моментах. Как печально что она заканчивается.

На столике лежали книги. Я подошёл, посмотрел на обложки. Классическая японская литература. Поэзия. Один томик был особенно потрёпанным, страницы пожелтели от времени.

— Его любимая книга, — сказала Диди. — Читал её каждый год. С момента, как купил в двадцать лет. Семьдесят семь раз, раз в году. Стало традиций которую он придерживался ни смотря ни на что.

Я протянул и взяв книгу, открыл наугад. Хайку. Короткие стихотворения в традициях народа островов о природе, времени, быстротечности жизни.

Цветы сакуры

Падают на землю снова

Весна уходит прочь

Бессмысленно. Или есть смысл? Для него возможно. Но не для меня. Закрыл книгу. Положил обратно на столик.

— Зачем ты привела меня сюда? — спросил, повернувшись к сестре. — К этому конкретному человеку?

Диди повернулась ко мне.

— Потому что его смерть… полная. Он прожил долгую жизнь. Видел многое. Страдал. Радовался. Любил. Потерял. Нашёл снова. И теперь готов уйти.

— Как ты знаешь, что он готов?

— Чувствую, — она положила руку на грудь старика. Не физический контакт, просто жест. — Его душа спокойна. Нет страха. Нет сожалений. Только принятие. Он прожил достаточно и многое прошёл. Теперь в нём осталось лишь она. Смерть.

Танака вздохнул. Глубже, чем раньше. Потом открыл глаза и его серые от старости глаза которые были слепы наполовину осматривали наши лица, которые мы приняли.

Я замер не понимая. Он нас видел? Не должен был. Мы были за пределами его восприятия смертного разума.

Но старик смотрел прямо на нас. Его взгляд был ясным, несмотря на возраст.

— Ты пришла, — прошептал он, смотря прямо в лицо сестры. Голос хриплый, но слышимый.

Диди улыбнулась.

— Да, Танака. Я здесь.

— Я знал, что ты придёшь, — он попытался сесть, но не смог. Слишком слаб. — Видел тебя во сне. Много раз. Ждал.

— Не все могут видеть меня, — сказала Диди мягко тронув его лоб пальцем. — Но ты всегда был особенным. С того момента как ты родился, с того, как должен был умереть в войне, но не умер.

Танака кивнул медленно.

— Бомба. Все мои товарищи погибли. Я остался. Не понимал почему.

— Потому что тогда, твоё время ещё не пришло, — ответила Диди улыбнувшись. — У тебя была Жизнь, служба, война. Работа. Семья, которую нужно было создать. Ученики, которых нужно было учить. Жизнь, которую нужно было прожить.

— И я прожил её, — Танака закрыл глаза. Улыбнулся слабо. — Хорошую жизнь. Не без боли. Но хорошую.

Его взгляд переместился на меня. Старик смотрел несколько секунд.

— Кто это? — спросил он.

— Мой брат, — ответила Диди. — Михаил. Он здесь учиться.

— Учиться чему?

— Тому же, чему учился ты всю жизнь, — сказала она. — Принятию. Отпусканию. Пониманию того, что всё проходит и уходит как река.

Танака кивнул. Его дыхание стало ещё более поверхностным.

— Больно? — спросила Диди.

— Нет. Просто… устал. Очень устал.

— Тогда отдыхай, — она наклонилась ближе. — Я здесь. Ты не один.

— Моя жена… она там?

— Да. Ждёт тебя. Вместе с теми, кого ты потерял.

Он хрипло вздохнул, эмоции захлестнули его разум. Я видел радость, боль и надежду. Слёзы потекли по морщинистым щекам старика.

— Скучал по ней. Каждый день хотел её видеть, слышит. Тридцать лет без неё были трудны. Моя Ариса…

— Скоро увидишь её снова.

Танака открыл глаза последний раз. Посмотрел на меня.

— Молодой человек, — прошептал он. — Она мудрее, чем кажется, мой совет тебе как подрастающему поколению — слушай свою сестру.

Я не ответил. Не знал, что сказать. Он принял меня за кого-то другого, но я не был молодым и не человеком.

Старик закрыл глаза. Вздохнул глубоко.

И перестал дышать.

Тишина упала на комнату. Абсолютная. Даже звуки улицы снаружи исчезли.

Диди подняла руку. Из тела старика начало подниматься что-то светящееся. Не яркое. Мягкое свечение, как лунный свет.

Душа.

Она приняла форму. Танака, но молодой. Может быть тридцать лет. В простой одежде, с прямой спиной, без морщин или боли в глазах.

Он посмотрел на своё старое тело на футоне. Потом на Диди.

— Я умер?

— Верно.

— Это… странно. Не чувствую себя мёртвым.

— Потому что ты не мёртв, — сказала Диди пожав плечами. — Просто изменился. Перешёл. Твоя жизнь в том теле закончилась. Но ты продолжаешься.

Танака повернулся ко мне.

— Ты действительно здесь. Не сон.

— Да, — ответил я.

— И ты…

— Да.

Душа старика склонила голову в поклоне.

— Тогда скажи мне. Моя жизнь… она что-то значила? Я был просто учителем. Не сделал ничего великого. Не изменил мир. Просто жил. Растил детей. Учил других детей читать и писать. Это достаточно?

Вопрос застал врасплох. Я посмотрел на Диди. Она наблюдала, не вмешиваясь, просто спокойно смотрела на меня, в мои глаза. Ждала моего ответа.

Повернулся обратно к Танаке.

— Не знаю, — признал я честно. — С моей точки зрения, с точки зрения существа, прожившего триллионы лет, отдельная жизнь кажется… незначительной. Мимолётной. Каплей в океане.

Душа старика кивнула. Не обиделась. Просто приняла как данность.

— Но, — продолжил я, — для тех, кого ты учил, для твоих детей, для твоей жены… твоя жизнь была всем. Ты был их миром. Их опорой. Их смыслом.

— Значит, значение относительно.

— Возможно. Или значение в самом процессе. Не в результате. Ты жил. Это уже что-то.

Танака улыбнулся.

— Мудрые слова для того, кто говорит, что не знает ответа.

Диди подошла ближе к душе.

— Пора, Танака-сан. Твоя жена ждёт. И твой сын, который умер в детстве. И твои родители. Все, кого ты любил.

Душа старика повернулась к ней. Кивнула.

— Я готов.

Диди протянула руку. Танака взял её. Они начали исчезать, растворяясь в свете, который становился ярче.

Перед тем, как полностью исчезнуть, Танака посмотрел на меня последний раз.

— Михаил-сама, запомните меня. Спасибо вам. Я спокоен. Я жил и это что-то значило.

Они исчезли.

Я остался один в комнате. С телом старика на футоне. С фотографиями на стене. С книгой хайку на столике.

Танака Хироши. Девяносто семь лет. Учитель. Отец. Муж. Обычный человек, проживший обычную жизнь.

И всё же его слова резонировали.

Значение.

Простое слово. Но как его применить? Что имело значение для Архангела, который существовал с начала Творения? Который видел рождение и смерть цивилизаций? Который держал порядок во Вселенной миллиарды лет?

Не знал. Я не знал.

Диди материализовалась рядом снова.

— Отвела его, — сказала она просто. — Встретил жену. Они обнялись. Плакали. Было… красиво.

Она посмотрела на меня.

— Что ты думаешь?

— О чём?

— О его жизни. О его смерти. О том, что он сказал.

Я посмотрел на тело на футоне.

— Он прожил долго. Видел многое. И всё равно в конце его волновало только одно — было ли это достаточно. Имело ли значение.

— Да, — кивнула Диди. — Большинство спрашивают это. В конце. Когда видят, что время закончилось. Имела ли моя жизнь смысл, всегда один и тот же вопрос.

— И какой твой ответ?

— Всегда один, — она улыбнулась. — Если ты жил, любил, чувствовал, пытался — тогда да. Имела. Не для всей вселенной. Не для истории. Но для тебя. А это единственное, что имеет значение.

Слова были простыми. Но в них была истина, которую я не хотел признавать.

— Ты привела меня сюда, чтобы показать это? — сказал я. — Что даже обычная жизнь имеет ценность.

— Да. Но не только это.

— Что ещё?

Диди подошла к окну. Посмотрела на улицу внизу, где люди продолжали спешить, не зная, что в квартире над ними только что закончилась жизнь.

— Хотела показать, что конец — это часть процесса. Не трагедия. Не провал. Просто следующий шаг. Танака не боялся смерти. Принял её. Потому что прожил полно.

Она повернулась ко мне.

— Ты боишься своего конца Михаил. Не физического. Ты бессмертен. Боишься конца того, кем был. Воина Света. Защитника Порядка. Архангела у подножья Престола который защищал Присутствие от посягательства. Но теперь, когда всё стоит на перепутье, ты боишься. Боишься не понять.

Слова оказались более больными чем я думал о себе.

— Я не боюсь, — возразил я, но голос прозвучал неуверенно.

— Боишься, — настояла Диди. — И это нормально. Смертные тоже боятся. Боятся перемен. Боятся потерять себя. Но знаешь, что? Они всё равно меняются. Потому что альтернатива — застой. Медленная смерть в неподвижности.

Она подошла ближе и вместе с ней почувствовал запах свежей травы, которая шла из той стороны.

— Ты ушёл из Серебряного Города. Сделал первый шаг. Но Михаил, ты всё ещё держишься за старое. За идентичность, которая больше не подходит. Как Танака, который мог бы цепляться за молодость, но вместо этого принял старость. Принял, что он больше не тот солдат или молодой учитель. Он был старым человеком. И это нормально.

— Но я не знаю, кем быть, если не Воином Света.

— Тогда узнай, — ответила она просто. — Через опыт. Через наблюдение. Через пробы и ошибки. Смертные делают это всю жизнь. Почему ты не можешь?

— Потому что у них есть время на ошибки. Их жизнь коротка. Если я ошибусь, буду нести последствия вечность. И это будет влиять на всё Творение. Я Архангел Михаил, второй после Бога, и я не могу ошибиться.

Диди покачала головой.

— Верно, ты не можешь ошибиться, ведь твои действия влияют на всё Творение. Но ты можешь измениться снова. И снова. Бесконечно. Это преимущество бессмертия. Танака имел девяносто семь лет. Ты имеешь вечность. Используй её.

Аргумент был логичным. Но что-то внутри сопротивлялось. Сестра видела эти скачки настроение во мне.

— Пойдём, — сказала Диди. — Есть ещё смерти, которые нужно увидеть. Другие истории. Другие уроки.

Она протянула руку.

Я посмотрел на тело Танаки последний раз. Старик лежал спокойно, лицо расслаблено. Он выглядел… умиротворённым. Как будто просто спал.

Девяносто семь лет. Вся жизнь от рождения до смерти. Для него это была вечность. Для меня — мгновение.

Но в этом мгновении была полнота. Смысл. Даже если я не полностью понимал его.

Взял руку Диди.

— Куда дальше?

— Бразилия, — ответила она. — Девочка. Семь лет. Рак. Умирает в больнице.

Ребёнок. Это всегда было труднее.

— Зачем ты хочешь показать мне это?

— Потому что не все смерти спокойные, как у Танаки. Некоторые несправедливы. Жестоки. Бессмысленны. И ты должен увидеть это тоже. Увидеть полный спектр.

— Я видел смерти раньше, — возразил я. — Бесчисленные. В войнах, катастрофах, бедствиях.

— Но не так, — сказала Диди. — Не как наблюдатель, который пытается понять. Ты видел их как Воин. Как тот, кто оценивает, кто смотри сверху, думает вмешиваться или нет. Сейчас увидишь их по-другому.

Пространство вокруг начало меняться. Комната растворялась.

— Помни правило, — напомнила Диди. — Не вмешиваться.

— Даже если смогу спасти?

— Особенно если сможешь спасти.

Слова были жестокими. Но я кивнул. Согласился. Потому что понимал — это часть урока. Наблюдать без действия. Видеть без изменения. Но что хотела донести до меня Сестра?

Мы шагнули через измерения.

Больничная палата в Рио-де-Жанейро была ярче, чем комната Танаки. Белые стены. Медицинское оборудование. Запах антисептика и чего-то химического.

На кровати лежала девочка. Маленькая. Худая. Лысая от химиотерапии. Кожа бледная, почти прозрачная.

Рядом сидела седоволосая женщина в душе, который было море горе и сожалений. Мать. Держала руку дочери. Плакала тихо, пытаясь не издавать звуков.

Диди стояла у изножья кровати. Её лицо было грустным.

— Изабелла, — сказала она тихо. — Девочка семи лет. Диагноз поставили полтора года назад. Лечение, и деньги, которые еле собрали не помогло. Опухоль распространилась.

Я подошёл ближе. Посмотрел на девочку.

Семь лет. Это была капля в океане моего существования. Я видел рождение звёзд, которым требовались миллиарды лет, чтобы сформироваться. Наблюдал, как галактики сталкивались в танце, длящемся эоны. Семь лет для меня — это меньше, чем мгновение моргания для смертного.

И всё же это были все семь лет, которые у неё были. Вся её вселенная. От первого вдоха до последнего.

Она была в сознании. Глаза открыты. Большие, карие, смотрели в потолок. Дыхание было затруднённым, каждый вдох давался с усилием. Маленькое тело боролось с тем, чего не могло победить. Мысли заполнили разум.

Я видел войны. Бесчисленные войны. Солдаты, умирающие на полях сражений, знали, почему страдают. Они выбрали путь воина. Приняли риск. Даже если смерть была жестокой, в ней была своя логика. Порядок. Причина и следствие.

Но это? Ребёнок, который ничего не выбирал? Который просто родился и начал жить, как положено по плану? Где здесь порядок? Где справедливость?

— Сколько? — спросил я, и голос прозвучал ровнее, чем я чувствовал.

— Минуты, — ответила Диди. — Может быть час. Организм отключается. Скоро сердце остановится.

Минуты. У этой вселенной были миллиарды лет впереди. У этой девочки — минуты.

Мать прижала руку дочери к губам. Целовала пальцы. Шептала что-то по-португальски. Я понимал слова — знал все языки, созданные с начала времён — но тон был ясен без перевода. Молитвы. Мольбы. Отчаянные попытки удержать то, что уходило из её рук.

Молитвы к кому? К Отцу? Он не ответит. Он никогда не отвечал напрямую. Это было не его способ. У него был План. Великий, непостижимый План, который я защищал миллиарды лет.

И сейчас я смотрел на семилетнюю девочку, умирающую от рака, и не мог увидеть, как это вписывается в какой-либо план, который имел бы смысл.

— Мама, — голос девочки был тихим. Еле слышимым.

Женщина подняла голову.

— Да, любовь моя?

— Больно.

Два простых слова. Но они пронзили что-то во мне. Что-то, о чём я не знал, что оно существует.

Я был Светом. Я сражался с Люцифером в битве, которая длилась тысячелетия. Я стоял против Греха во всех её формах. Я никогда не отступал. Никогда не сомневался. Никогда не чувствовал слабости перед лицом врага.

Но эти два слова — «больно» — из уст ребёнка, который не понимал, почему страдает…

Что-то ударило внутри меня.

Слёзы полились сильнее по лицу матери.

— Знаю, детка. Знаю. Скоро пройдёт. Скоро станет лучше.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Ложь. Добрая ложь, которую матери говорят детям, чтобы успокоить. Но ложь тем не менее.

Мать знала. Видел это в её глазах. Она знала, что обещает то, чего не может дать. Что её дочь не станет лучше. Что боль закончится только одним способом.

И всё же она лгала. Потому что любила. Потому что не могла вынести мысли о том, что её ребёнок умрёт, зная правду.

Любовь. Странная вещь, всегда это знал. С высоты Серебряного Города я наблюдал её у смертных всю историю. Видел, как она заставляла их делать иррациональные вещи. Жертвовать собой. Страдать добровольно. Цепляться за надежду, когда логика говорила, что её нет.

Я никогда не понимал её. Как Архангел, я был создан для служения. Для порядка. Для выполнения воли Отца. Любовь не была частью моей функции.

Но смотря на мать, держащую умирающего ребёнка, я начал понимать почему смертные ценили её так высоко.

И почему её потеря была такой разрушительной.

Я почувствовал гнев. Неожиданный. Острый. Как лезвие, проходящее через то спокойствие, которое я носил как броню миллиарды лет.

Гнев на что? На болезнь? На случайность клеточных мутаций, которые создали рак? Это было бессмысленно. Болезнь не была разумной. Не была злой. Просто была.

На мир? На систему, которая позволяла детям страдать? Но мир был создан. Если гневаться на мир, значит гневаться на…

Нет. Не могу.

Но гнев рос.

Почему? Почему ребёнок должен страдать так? Какой смысл в этой боли? В этой несправедливости?

Я видел демонов. Существ чистого зла, которые выбрали тьму сознательно. Их грехи были сознательными. Я сражался с ними без колебаний. Уничтожал. Их страдание имело смысл. Они выбрали свой путь.

Но она? Эта маленькая девочка, которая ничего не выбирала, кроме как родиться? Которая просто хотела играть с игрушками и учиться в школе и обнимать свою мать?

ГДЕ СПРАВЕДЛИВОСТЬ!?

Свет вспыхнул вокруг меня. Неконтролируемо. Стены палаты задрожали от моего гнева Сути, пытающейся вырваться наружу.

Диди посмотрела на меня. Прочитала меня и мои чувства.

— Михаил, — сказала она тихо, но настойчиво.

Взмахом руки сестра погасила свет. Успокоила вибрации. Защитила смертных от того, что могло бы разрушить их разумы, если бы они почувствовали это.

Я сжал кулаки. Сосредоточился. Загнал гнев внутрь.

Но он не ушёл. Просто притаился. Ждал. Чего-то неясного. До конца непонятного.

Диди подошла ближе.

— Отец мог предотвратить это, — сказал я, и слова прозвучали как обвинение. — У него есть сила. Власть над каждым атомом Творения. Один взмах руки, и эта девочка была бы здорова. Это ничего бы ему не стоило. Меньше чем ничего.

Я повернулся к сестре.

— Так почему? Почему он позволяет это? Какой великий План требует, чтобы семилетние дети умирали от рака? Объясни мне это! Объясни, как это справедливо!

Диди смотрела на меня спокойно. Без осуждения. Просто ждала, пока буря эмоций пройдёт.

— Не знаю, — сказала она наконец пожав плечами. — Честно говоря брат, никогда не понимала этой части Плана. Почему дети умирают. Почему невинные страдают. Это одна из тех вещей, которые даже я, видящая каждую смерть с начала времён, не могу объяснить.

— Тогда, может быть, нет объяснения, — слова вырвались прежде, чем я смог их остановить. — Может быть, это просто жестокость. Бессмысленная, случайная жестокость, которую мы пытаемся оправдать словами о Плане и высшей цели.

Диди не ответила. Просто смотрела.

И в её молчании я услышал то, что она не говорила: может быть, ты прав.

Мысль была ужасающей. Если не было причины… если страдание детей было просто побочным эффектом системы, которая не заботилась о справедливости…

Тогда что я защищал все эти миллиарды лет?

Девочка закрыла глаза. Лицо скривилось от боли.

— Мама… так больно…

Женщина обняла дочь. Прижала к себе. Тело девочки было таким маленьким в её руках. Таким хрупким.

— Прости, детка. Прости, что не могу забрать это. Прости, что не могу сделать лучше.

Бессильность. Я видел её в каждой линии тела матери. Она бы отдала всё — душу, жизнь, свою вечность — чтобы спасти свою дочь. Но не могла. Просто не могла.

А я? Я мог. У меня была сила. Власть, которую смертные не могли даже вообразить. Я мог войти в это тело, исцелить каждую раковую клетку, восстановить то, что было сломано. Это заняло бы мгновение.

Но не должен был. Меня сковывает само Творение. Потому что это нарушило бы Баланс. Потому что каждое действие имело последствия. Потому что играть в спасителя для одного означало решать, кто заслуживает спасения, а кто нет.

А это был путь к хаосу.

Я знал это. Понимал логику. Миллиарды лет служения научили меня видеть большую картину чем смертные. Видеть, как одно действие могло каскадировать через реальность, создавая эффекты, которые были хуже, чем изначальная проблема.

Но логика была холодной. Бесполезной перед лицом реальности умирающего ребёнка.

Я не мог больше смотреть. Отвернулся.

И увидел другого ребёнка. Мальчик, может быть десять лет, стоял в дверях палаты. Брат Изабеллы, увидел я. Он смотрел на сестру с выражением, которое было слишком взрослым для его возраста.

Знал. Понимал, что происходит. Что его сестра умирает.

Как это изменит его? Эта травма, которую он будет нести всю жизнь? Шрам на душе, который никогда полностью не заживёт?

Он вырастет. Может быть, станет циничным. Или наоборот — слишком защищающим тех, кого любит. Может быть, будет бояться близости, зная, что можно потерять её в любой момент. Или будет цепляться за каждый момент, зная, как быстро всё может закончиться.

Его сестра умрёт сегодня. Но часть его умрёт вместе с ней. Невинность. Вера в то, что мир справедлив.

Ещё одна жертва. Даже не прямая.

Диди подошла к девочке. Положила руку на её лоб. Не физический контакт, но Изабелла почувствовала что-то. Её лицо расслабилось. Боль ушла.

— Что ты сделала? — спросил я, и голос вышел резче, чем намеревался.

— Забрала боль, — ответила Диди улыбнувшись. — Не могу остановить смерть. Но могу сделать её безболезненной. Это малое, что в моих силах.

Малое. Такое малое. И всё же бесконечно ценное для ребёнка, который больше не страдал.

Почему она могла это? Почему Смерть имела власть облегчить страдание, но не предотвратить его? Какая больная логика стояла за этим?

Ещё один вопрос без ответа. Ещё одна трещина в фундаменте того, что я думал, что знаю.

Мать почувствовала изменение. Посмотрела на дочь. Увидела, что лицо девочки спокойное.

— Изабелла?

Девочка открыла глаза. Улыбнулась слабо.

— Не болит больше, мама.

— Правда?

— Правда. Чувствую себя… легко. Как будто плыву.

Облегчение промелькнуло на лице матери. Смешанное с горем. Она знала, что это означало. Знала, что конец близок.

Но хотя бы её дочь не страдала больше. Хотя бы это.

Мать прижала дочь сильнее.

— Я люблю тебя. Так сильно люблю. Ты знаешь это? Всегда буду любит…

— Знаю, — девочка подняла руку. Коснулась лица матери. — И я люблю тебя. И папу. И Педро.

Любовь. Снова это слово. Эта концепция, которая приводила в движение так много смертных действий.

Изабелла умирала. Её тело отказывалось. Каждая система организма закрывалась одна за другой. И в эти последние моменты, когда каждое дыхание было борьбой, она думала не о себе. Не о боли. Не о страхе.

О любви. О тех, кого оставляла.

Было ли это благородно? Или просто трагично? Я не мог решить.

Мальчик в дверях шагнул вперёд.

— Изабелла…

Девочка повернула голову. Посмотрела на брата.

— Привет, Педро.

— Привет.

Он подошёл к кровати. Взял руку сестры. Его пальцы дрожали.

— Ты… ты уходишь?

Изабелла кивнула.

— Думаю, да.

Такое простое признание. Такое спокойное. Как будто говорила о переезде в другой город, а не о смерти.

Дети. Они принимали вещи, которые взрослые не могли. Или, может быть, просто не понимали достаточно, чтобы бояться.

— Куда?

— Не знаю. Но там не будет больно. Обещали.

Кто обещал? Взрослые, которые говорили ей утешительную ложь? Или она чувствовала что-то? Присутствие Диди, даже не осознавая его?

Слёзы потекли по щекам мальчика.

— Не хочу, чтобы ты уходила.

— Я тоже не хочу, — призналась девочка. — Но у меня нет выбора.

Нет выбора. Правда, которую так мало смертных понимали. Они думали, что контролируют свои жизни. Строили планы. Мечтали о будущем.

У меня ведь есть выбор…

Но в конце выбора не было у них. У Смертных. Для них Смерть приходила, когда хотела. Забирала, кого хотела. Ребёнка так же легко, как старика.

Где был порядок в этом? Где была система?

Это был хаос. Чистый, неприкрытый хаос. Именно то, против чего я боролся всё своё существование.

И сейчас осознавал, что хаос был встроен в саму структуру смертной жизни. Не был врагом, которого нужно победить. Был частью системы.

Реализация была головокружительной. Дезориентирующей.

Она посмотрела на мать, потом на брата.

— Позаботьтесь друг о друге. Хорошо? Не грустите слишком долго. Я не хочу, чтобы вы были грустными.

Семь лет. И она беспокоилась о них. О их счастье. Даже умирая, думала о других.

Что-то внутри меня сломалось ещё больше.

Потому что это было неправильно. Всё это было неправильно. Ребёнок не должен был утешать взрослых. Не должен был говорить им не грустить. Должен был жить. Играть. Учиться. Расти.

Всё, что я знал о порядке, о справедливости, о Плане — всё это рассыпалось, смотря на семилетнюю девочку, которая принимала свою смерть с большей благодатью, чем я мог собрать за миллиарды лет существования.

Мать не смогла ответить. Просто плакала, прижимая руку дочери к себе, пытаясь справиться с утратой.

Изабелла закрыла глаза последний раз. Дыхание стало ещё более поверхностным. Ещё один вдох. Ещё один.

Я наблюдал каждый вдох. Считал их. Пять. Четыре. Три.

Каждый был борьбой. Каждый мог быть последним.

Два. Один.

Потом остановилось.

Монитор рядом с кроватью издал длинный, непрерывный звук. Прямая линия на экране.

Тишина.

Потом — крик. Мать закричала. Тихий, душераздирающий крик, который, казалось, исходил из самой глубины её души. Педро обнял её, его собственные слёзы смешивались с её.

Свет. Мой свет. Начал вырываться наружу снова. Стены дрожали. Оборудование мигало.

Я не мог контролировать его. Гнев был слишком сильным. Боль была слишком острой.

Семь лет. Семь лет жизни. Это всё, что она получила. Это всё, что ей было позволено.

Почему? За что? Какое преступление она совершила, чтобы заслужить это?

Никакое. Просто родилась. И это было её единственное преступление.

Диди была рядом мгновенно. Её рука на моём плече.

— Михаил. Контролируй себя.

— Не могу, — голос был тяжёлым для реальности. Сломанным. — Это несправедливо, Диди. Это чертовски несправедливо.

— Знаю.

— Тогда почему ты принимаешь это? Почему ты веди её так спокойно? Как будто это нормально?

Она взмахнула рукой. Свет погас. Вибрации утихли. Смертные не почувствовали ничего.

Но гнев во мне не утих. Просто был заперт. Кипел внутри, ища выход.

Диди повернула меня к себе.

— Потому что альтернатива — позволить гневу поглотить меня. Стать горькой. Возненавидеть Творение за его несправедливость. И тогда я не смогу делать свою работу. Не смогу помогать тем, кто переходит.

Она указала на девочку.

— Изабелла нуждается в проводнике. Нуждается в ком-то, кто будет мягким. Добрым. Кто сделает переход менее страшным. Если я буду злой на систему, которая забрала её так рано, эта злость коснётся её. И она не заслуживает этого.

Логика. Всегда логика с Диди. Смерть должна была быть нейтральной. Спокойной. Не могла позволить эмоциям влиять на работу.

Но я не был Смерть. Я был Воином. И воины боролись против несправедливости.

Проблема была в том, что я не знал, с чем бороться. Болезнь не была врагом, которого можно было убить. Смерть не была злом, которое нужно было победить. А Отец…

Нет. Не туда. Ещё нет.

Диди подняла руку. Душа девочки начала подниматься. Маленькая, светящаяся форма. Изабелла, но без боли, без болезни. Просто ребёнок, улыбающийся и любопытный.

Она посмотрела на своё тело на кровати. Потом на мать и брата, всё ещё обнимающихся, плачущих.

— Они не видят меня.

— Нет, — сказала Диди мягко. — Но ты их видишь. Хочешь попрощаться?

Изабелла подошла к матери. Попыталась обнять, но её руки прошли сквозь. Она нахмурилась.

— Не могу коснуться.

— Прости, — Диди присела рядом. — Больше не можешь. Ты не в том же мире теперь.

Девочка посмотрела на свои руки. Светящиеся. Полупрозрачные. Поднесла одну к лицу, разглядывая с детским любопытством.

— Я призрак?

— Нет. Ты душа. Следующий этап жизни.

— Это значит, я мертва.

— Да.

Изабелла обдумала это несколько секунд. Её лицо было серьёзным, сосредоточенным. Потом кивнула, как будто приняла решение.

— Хорошо. Не так страшно, как думала.

Такое простое принятие. Такая лёгкость.

Взрослые боролись со смертью. Цеплялись за жизнь. Отрицали, гневались, торговались. Проходили через все стадии, о которых смертные психологи писали.

Но дети? Они просто принимали. Адаптировались. Двигались дальше.

Может быть, потому что не имели десятилетий привычек и ожиданий. Или, может быть, потому что были ближе к тому состоянию, из которого пришли. До рождения. До физической формы.

Она повернулась ко мне. Увидела впервые. Её глаза расширились.

— Кто это?

— Мой брат, — ответила Диди. — Михаил.

— Привет, Михаил.

Она улыбнулась. Яркая, чистая улыбка, которая не несла ничего, кроме радости от отсутствия боли.

Я попытался улыбнуться в ответ. Не уверен, насколько успешно получилось. Эмоции бурлили слишком близко к поверхности.

— Привет, Изабелла.

Девочка наклонила голову, изучая меня с тем пронзительным взглядом, который иногда есть у детей. Видящим больше, чем должны.

— Ты грустный. Почему?

Вопрос застал врасплох. Она должна была быть поглощена своей собственной ситуацией. Своей собственной смертью. Но вместо этого беспокоилась о чувствах незнакомца.

— Я… не грустный.

— Грустный, — настояла она. — Вижу это. В твоих глазах. Ты грустный, злой и потерянный.

Злой. Она видела это. Ребёнок, который только что умер, видел гнев, который я думал, что спрятал.

— Может быть, — признал я сквозь губы после паузы.

— Почему?

Простой вопрос. Детский. Но ответ был сложным.

Потому что смотрел на несправедливость Творения. Потому что видел невинного ребёнка, страдающего без причины. Потому что всё, во что верил миллиарды лет, рассыпалось перед моими глазами.

Но не мог сказать ей это.

— Потому что не знаю, что делать. Кем быть.

Изабелла подумала. Её лицо было серьёзным, сосредоточенным.

— Мама говорила мне, когда я не знала, что делать в школе. Сказала, просто сделай лучшее, что можешь. Попробуй разные вещи. Найдёшь то, что работает.

Простой совет. Детский. Мудрость из уст ребёнка, который никогда не пойдёт в школу снова. Никогда не вырастет, чтобы использовать эту мудрость.

— Спасибо, — сказал я, и голос прозвучал грубо.

Девочка улыбнулась. Потом повернулась к Диди.

— Куда мы идём?

— Туда, где тебя ждут, — ответила Диди. — Твоя бабушка, которая умерла до твоего рождения. Твой дедушка. Другие, кто любил тебя.

— Там будут игрушки?

Диди рассмеялась тихо. Первый звук радости в этой мрачной сцене.

— Да. Много игрушек. И сладости. И всё, что хочешь.

— Даже мороженое на завтрак?

— Даже мороженое на завтрак.

Изабелла просияла.

— Тогда пойдём. Звучит лучше, чем больница.

Она взяла руку Диди. Они начали исчезать, растворяясь в свете, который становился ярче.

Перед тем, как полностью раствориться, Изабелла повернулась ко мне последний раз. Помахала.

— Пока, грустный Михаил. Надеюсь, ты найдёшь то, что ищешь.

Они исчезли.

Я остался в палате. С телом девочки на кровати. С матерью, рыдающей над ней. С братом, пытающимся быть сильным, но ломающимся с каждой секундой. С медсёстрами, которые вбежали, услышав сигнал монитора, и теперь стояли бессильно, зная, что ничего не могут сделать.

Семь лет. Вся её жизнь. Для меня это было даже не мгновением. Микросекунда в океане вечности. Я мог моргнуть, и тысячи таких жизней прошли бы мимо меня незамеченными.

Для неё это было всё. Каждый день. Каждый час. Каждый момент счастья и боли. Вся вселенная, заключённая в семь коротких лет.

И в конце она беспокоилась о других. О матери и брате. Хотела, чтобы они не грустили. Ребёнок, думающий о других даже в момент смерти.

Где была справедливость в этом? Где был смысл? Где был порядок, который я защищал все эти миллиарды лет?

Я видел его раньше, думал я. Видел структуру. План. Каждое действие имело цель. Каждое событие служило большей картине.

Но стоя здесь, смотря на мёртвого ребёнка, я не мог увидеть цели. Не мог найти структуры.

Только хаос. Жестокий, бессмысленный хаос.

Гнев горел. Не яростный взрыв, как раньше. Медленный, тлеющий огонь, который съедал меня изнутри. Он царапал меня изнутри, но выхода ему я не мог дать.

На что я злился? На болезнь? На случайность мутаций ДНК, которые создали рак? Это было бессмысленно. Болезнь не была разумной. Не выбирала свои жертвы. Просто существовала.

На мир? На систему, которая позволяла детям страдать без причины? Но кто создал эту систему? Кто установил правила, по которым невинные могли страдать?

Отец.

Буквы пришло незваными. Нежеланным.

Он создал всё. Каждый атом. Каждый закон физики. Каждую возможность для боли и страдания. Моей рукой, своим желанием.

Он мог сделать это по-другому. Мог создать мир без болезней. Без смерти детей. Без несправедливости.

Но не стал.

Почему?

Вопрос был опасным. Я знал это. Знал, что подвергать сомнению Отца было… что? Предательством? Ересью? Падением?

Но стоя в больничной палате, смотря на результаты его выборов, не мог не спросить.

План. Великий План. Я верил в него так долго. Защищал его. Сражался за него. Отдал всё, что был, служению ему.

Но какой План требовал смерти семилетних детей? Какая высшая цель оправдывала это?

Знал, что мне сказала бы мои братья, если бы они были рядом. Не задавать вопросы. Доверять. Иметь веру.

Вера. Слепое принятие без понимания.

Это работало, когда я был уверен. Когда видел себя как часть чего-то большего. Инструмент в руках совершенного создателя.

Но сейчас…

Сейчас я видел трещины. В Плане. В системе. В самом фундаменте Творения.

И не мог не-видеть их.

Диди материализовалась рядом. Её присутствие было тихим, как всегда. Не отвлекало от сцены горя перед нами.

— Отвела её, — сказала она. Голос был усталым. Не физически — мы не уставали так. Но эмоционально. Духовно. — Встретила бабушку. Они обнялись. Изабелла спросила, есть ли там собаки. — Слабая улыбка коснулась её губ. — Её бабушка сказала, что есть. Столько, сколько захочет.

Она повернулась ко мне. Улыбка исчезла, когда увидела моё лицо.

— Ты злишься.

Не вопрос. Утверждение.

— Да, — ответил я. Не видел смысла отрицать.

— На кого?

— На Отца. На болезнь. На мир. На систему, которая позволяет это. — Слова выходили резко. Злобно. — На всё.

Диди молчала. Просто слушала. Дала мне пространство для гнева.

— Ребёнок не должен умирать так, — продолжил я, и голос становился громче. Более интенсивным. — Семь лет. Даже не успела по-настоящему жить. Не пошла в школу дольше, чем пару лет. Не испытала первую любовь. Не путешествовала. Не нашла свою цель. Ничего.

Я указал на тело на кровати.

— Это несправедливо. Это жестоко. И не говори мне о Плане. Не говори мне, что это служит высшей цели. Какая цель стоит этого? Какая цель требует страдания невинных детей?

Мои руки сжались в кулаки. Свет начал мерцать вокруг меня снова. Не мог контролировать его. Не хотел контролировать.

— Миллиарды лет, — сказал я. — Миллиарды лет я служил. Защищал. Верил в справедливость системы. В мудрость Отца. В совершенство Плана.

Я повернулся к Диди.

— Но где справедливость здесь? Где мудрость в позволении ребёнку умереть от рака? Где совершенство в системе, которая создаёт такое страдание?

Диди ждала. Позволила мне выговориться. Когда я наконец замолчал, тяжело дыша от эмоций, она ушла к окну повернувшись ко мне спиной.

За ним виднелся Рио — город, полный жизни, цвета, движения. Безразличный к трагедии в этой маленькой палате. Люди внизу смеялись, спешили, жили свои жизни. Не зная, не заботясь, что наверху ребёнок только что умер.

Мир продолжал вращаться. Жизнь продолжалась. Несмотря ни на что.

— Каждый день, — сказала Диди тихо, не поворачиваясь, — я веду детей. Младенцев, которые не прожили и часа. Малышей, утонувших в ваннах. Подростков, убитых в перестрелках. Девочек, умерших от голода. Мальчиков, сгоревших в пожарах.

Она повернулась ко мне. Её лицо было молодым и спокойным, но глаза… глаза несли вес вечности.

— Миллиарды каждый день. Триллионы. Я держала каждого. Вела каждого. Чувствовала горе каждого родителя, потерявшего ребёнка.

Она подошла ближе.

— И каждый раз больно. Каждый раз задаю тот же вопрос, что и ты. Почему? Зачем? Какой смысл в таких коротких жизнях? В таком страдании?

— И какой ответ? — Моя Суть дрожала. Гнев смешивался с болью, с разочарованием, со всеми эмоциями, которые я не позволял себе чувствовать миллиарды лет. Было лишь раз, когда я чувствовал, что сейчас, при падении Брата. Но сейчас…всё было сильнее.

— Не знаю, — призналась она просто. — Может быть, ответа нет. Может быть, это просто… есть. Часть системы. Побочный эффект свободы и случайности.

Она взмахнула рукой, и свет вокруг меня погас. Вибрации успокоились. Но гнев остался.

— Или может быть, — продолжила она, — это часть того, что делает жизнь драгоценной. Её хрупкость. Её скоротечность. Если бы все жили вечно, если бы не было потери, имела бы жизнь такую ценность?

Я посмотрел на мать, всё ещё обнимающую тело дочери. Её плечи тряслись от рыданий. Брат сидел рядом, уткнувшись лицом в её бок, его собственные слёзы промочили её рубашку.

— Для неё это не философский вопрос, — сказал я резко. — Для неё это разрушение. Потеря ребёнка — худшее, что может случиться с родителем. Ты знаешь это. Я знаю это. Это не урок. Не возможность роста. Это просто жестокость.

— Да, — согласилась Диди без колебаний. — Она будет страдать. Годы. Может быть всю оставшуюся жизнь. Шрам на её душе никогда полностью не заживёт.

Она вернулась к окну.

— Но она также будет помнить. Семь лет с Изабеллой. Каждую улыбку. Каждый смех. Каждый момент радости. Первые шаги. Первые слова. Объятия. Поцелуи. Каждое «Я люблю тебя, мама».

Диди повернулась ко мне.

— Эти воспоминания будут болеть. Каждое будет как нож в сердце. Но они также будут лечить. Со временем. Боль никогда не уйдёт полностью, но трансформируется. Станет чем-то, что она может нести. Частью её.

— Утешение сомнительное, — сказал я горько.

— Единственное, которое есть, — ответила Диди. — Михаил, ты ищешь справедливость. Порядок. Причину для всего. Это то, кем ты был создан быть. Воин Света. Защитник Порядка.

Она подошла так близко, что я мог видеть звёзды в её глазах. Буквально. Целые галактики вращались в её зрачках.

— Но жизнь не работает так. Особенно смертная жизнь. Она хаотична. Несправедлива. Полна боли и радости в равных мерах. Без объяснений. Без справедливого распределения.

— Тогда зачем? — Вопрос вырвался из меня. — Зачем создавать такую систему? Зачем дать им жизнь, если она будет так полна страдания?

Диди покачала головой.

— Не знаю. Может быть, потому что без возможности страдания не может быть реальной радости. Без потери не может быть настоящей любви. Без смерти не может быть ценности жизни.

Она указала на мать.

— Посмотри на неё. Её боль огромна, да? Невыносима.

Я кивнул.

— Но эта боль существует только потому, что её любовь была огромной. Она любила Изабеллу так сильно, что потеря разрушает её. Если бы не было возможности потери, была бы любовь такой глубокой?

Слова имели смысл. Логически. Но эмоционально…

— Это не оправдание, — сказал я. — Это не делает это правильным.

— Нет, — согласилась Диди. — Не делает. Но это делает это… реальным. Подлинным. Жизнь без риска потери — это не жизнь. Это существование. Бесконечное, но пустое.

Я хотел возразить. Хотел сказать, что порядок лучше хаоса. Что вечность лучше скоротечности. Что справедливость важнее случайности.

Но слова застряли в горле.

Потому что смотрел на мать, держащую мёртвого ребёнка. И видел не только горе. Не только разрушение.

Видел любовь. Абсолютную, всепоглощающую любовь, которая существовала именно потому, что была конечной. Потому что мать знала — всегда знала, где-то глубоко внутри — что не может держать дочь вечно.

И это знание, эта хрупкость, делало каждый момент драгоценным. Каждое объятие. Каждый смех. Каждое «я люблю тебя».

Мы не можем ценить то, что у нас есть, если не знаем, что можем это потерять.

Реализация была… неудобной. Нежеланной.

Потому что если это было правдой, тогда моё существование — вечное, неизменное, без риска потери — было ли оно действительно жизнью? Или просто бесконечным существованием?

Я защищал порядок. Стабильность. Вечность.

Но, может быть, в этом порядке не было жизни. Только застой.

Нет. Нет, это не могло быть правдой. Я служил миллиарды лет. Верил в систему. В План.

Но стоя здесь, в этой больничной палате, смотря на результаты этого Плана…

Сомнения росли. Как трещины в основании здания. Маленькие сейчас, но распространяющиеся. Ослабляющие структуру.

И не мог их остановить.

Диди наблюдала меня. Читала конфликт на моём лице.

— Ты начинаешь понимать, — сказала она тихо.

— Понимать что?

— Почему ты ушёл. Почему Серебряный Город больше не подходил. — Она положила руку на моё плечо. Настоящий контакт на этот раз. Она коснулась моей сути. — Ты меняешься, Михаил. Видишь вещи, которые не видел раньше. Чувствуешь вещи, которые не чувствовал.

— Не хочу меняться, — сказал я, и слова прозвучали как признание поражения.

— Знаю. Но уже меняешься. Вопрос только в том, будешь ли сопротивляться или примешь это.

Она отпустила моё плечо.

— Пойдём. Ещё одна смерть сегодня. Она покажет тебе что-то ещё.

— Не хочу больше видеть, — сказал я устало.

— Знаю. Но нужно. Эта смерть… она важна.

Она протянула руку.

Я посмотрел на семью последний раз. Мать, брат, маленькое тело на кровати. Трагедия, которая повторялась в каждом уголке мира каждый день.

Тысячи детей. Умирающих. Страдающих. Без причины. Без справедливости.

И я ничего не мог сделать. Не должен был делать.

Даже если мог бы спасти Изабеллу, вернуть её к жизни, это нарушило бы баланс. Изменило бы естественный порядок вещей способами, которые имели бы последствия за пределами этого момента.

Урок, который я знал интеллектуально. Который повторял себе миллионы раз за всю историю Творения.

Но чувствовать его эмоционально было другим. Стоять здесь, смотреть на страдание, знать, что имеешь силу остановить его, но не должен…

Это было пыткой. Собственной формой ада.

И гнев горел ярче.

Не на болезнь теперь. Не на случайность. На систему. На Отца, который создал эту систему. На План, который требовал такого страдания.

На себя, за служение этому так долго без вопросов.

Взял руку Диди. Пальцы сжались крепче, чем нужно.

— Куда?

— Франция, — ответила она. — Мужчина средних лет. Автомобильная авария. Мгновенная смерть.

Пространство изменилось. Больница растворилась.

И я унёс гнев с собой. Растущий. Ждущий.

Пространство изменилось.