Королевская канарейка (СИ)

71. Затейник Ганконер

'Дама, плача, пытается вытащить из квартиры диван. В это время в гости приходит подруга и удивляется, зачем выбрасывать хорошую вещь, да ещё и плакать при этом. Первая дама признаётся:

— Изменила на нём мужу — так видеть теперь не могу! Придётся выкинуть!

Вторая дама:

— Ах, милочка, да если б мне пришлось выкинуть всё, на чём я мужу изменяла — так в квартире бы только люстра осталась! Да и то — Иван Иваныч такой затейник, такой затейник!' © анекдот

Я как-то верила, что после первой ночи мне точно дадут отдых. Она была бурной, и, вспоминая её на трезвую голову, я испытывала удушливый стыд. Странно, раньше не стыдилась. Всё-таки душка Ганконер меня впечатлил. Девственные ушки, мда…

Однако нет — я только успела расслабиться на горячем мокром камне массажного стола, как в купальню плавно, но стремительно вошёл Ганконер. Прямо во всей своей владычной сбруе. Ого, он-то, похоже, не спал.

Так посмотрел, что харадримки тут же пошуршали на выход, а я торопливо сказала:

— Владыка, я не могу сегодня.

Ганконер заулыбался:

— Почему? — было видно, что я его чем-то позабавила.

Но харадримкам кивнул, чтобы оставались. Перейдя на всеобщий, добавил:

— Помойте меня, — и замер, не утруждаясь раздеванием.

Смотрел, ожидая ответа. Глядя, как его слаженно раздевают, потерялась и умолкла. То есть, он всё-таки не постесняется при мне позволять себя раздевать, мыть и прочее. Смотрела с осуждением — не очень укладывалось в голове, как это он принимает такие услуги от женщин, да не особо их спрашивая при этом. Что они чувствуют? На их месте, если бы повелитель мне нравился, так я бы потом сон потеряла, а если бы нет, то чувствовала бы себя мерзко. И в любом случае — использованной. Мысли Ганконер не читал, но лицо — с лёгкостью:

— Блодьювидд, не примеряй всё на себя… уверяю, твоя чувствительность в телесном и эмоциональном плане не свойственна большинству людей. Эти прикосновения ничего не значат для твоих дам. У них другое восприятие. Чувственность, иногда доставляющая тебе неприятные ощущения, — уникальна. И, кстати, если бы ты не была богиней, всё равно бы делала тебя интересной… для игр. Ты сильнее и ярче чувствуешь любые воздействия. И наслаждение, и боль — физическую и душевную.

Угу, вот и Трандуил то же говорил… да только мягче. С печалью опустила глаза — что проку тосковать о том, что лучше забыть?

— Если я был груб, тороплив и недостаточно искусен — прости, это был наш первый раз, я столько ждал… не сопротивляйся, я смогу расслабить тебя и доставить истинное удовольствие, — голос был обволакивающим и нежным.

Ганконер смотрел из-под ресниц, улыбаясь, и я не могла понять, не шутит ли он. С трудом подобрала слова:

— Наоборот. Это было прекрасно. Но я простая женщина, человек — мои тело и разум потрясены твоими возможностями и искусством. Некоторые вещи были… новыми для меня, и требуется время, чтобы свыкнуться.

И, не выдержав, попросту ляпнула:

— У меня ноги до сих пор трясутся.

— О, я помогу тебе, моя льстивая леди, свыкнуться побыстрее. Не стоит меня отвергать, — насмешка в его словах была легка, но ощутима, как летний бриз.

А сам всё поводил плечами, помогая харадримкам его раздевать, поднимал руки, переступал через спущенную одежду.

Не стесняясь своей ослепительной наготы, спустился в бассейн, и служанки обступили его.

В бассейн Ганконер зашёл неглубоко — до середины бедра, и я, уже не скрываясь, но смущаясь и злясь на себя, смотрела. Ну вот кого мне тут смущаться? Тысячелетнего извращенца, медленная мальчишеская улыбка которого прикрывает… небанальные интересы? Служанок, для которых происходящее в порядке вещей?

Эти чёрные, как уголь, руки на белой татуированной коже, белее которой была только пена, стекающая по ней… Глухо пробормотала, чувствуя, как заливаюсь краской:

— Никогда не видела ничего прекраснее.

Удивилась, когда он тут же коротко приказал служанкам удалиться и тихо попросил:

— Помой меня ты.

Сделала, как он хотел. Ганконер какое-то время молчал, потом вздохнул и как будто признался:

— Ты ведь не понимаешь, как гнёт меня твоя сила? Совсем её не ощущаешь, да?.. Знаешь, я ведь в первый раз хотел тебя дождаться у себя, даже сюрприз приготовил, и не удержался, пошёл к тебе, и наша первая ночь прошла в твоей узенькой постельке в саду… и сейчас то же самое. Всё никак не могу дотерпеть, чтобы ты сама пришла, — и с лёгкой горечью добавил, — никогда не приходишь. Всегда приходится просить.

Не могла ничего ответить и просто молча продолжала. Смывая пену, случайно прикоснулась к нему грудью, и тут же оказалась схваченной, прижатой, и лихорадочный шёпот обжигал ухо:

— Знаю, знаю, что не любишь, но люблю я. Так хотя бы не отказывай мне в близости.

Дёрнулась, чувствуя, как музыкальные пальцы входят в святая святых, и тут же замерла — это вдруг стало очень приятным.

— Не любишь, но будешь желать меня, сгорать от страсти; я буду делать с тобой то, чего раньше никто не делал — и тебе понравится. Покорись, прими меня таким, какой я есть… — и толкнулся.

Наша вторая ночь прошла в купальне.

Третью мы провели на полу, на пороге моей спальни, не дойдя до кровати. Метафора насчёт распалённого жеребца, покрывающего кобылу, оказалась не совсем метафорой.

Стеснялась перед служанками своих стёртых коленей.

В этот день хотя бы не проспала до заката и решила навестить библиотеку. Послала заранее Иртханну — пусть предупредит старикашку, чтобы ушёл. Не было настроения изображать перед ним порядочную южную даму и заворачиваться в покрывала. По дороге встретила владыку, шедшего куда-то со свитой — и, вместо того, чтобы вежливо раскланяться, Ганконер взглядом разогнал своих сопровождающих. Которые вперёд меня поняли, зачем. Я поняла, когда Ганконер за волосы потянул вниз и прижал к паху. Низменно, по-звериному возжелала, когда он прижимал лицом и заставлял тереться о своё возбуждение, проступающее сквозь тяжёлую ткань, а потом поднял подол… я, честно говоря, считала, что в этом он всё-таки эльф и не будет даже думать о таком. Но, похоже, общение с демоницами научило его всякому. В рот он не влезал, но заставил целовать, тереться, ласкать — и взял тут же, прижав к стене.

До библиотеки я не дошла, вестимо.

Когда Ганконер шептал, что у него никогда так не было, что ему надо, и упрашивал — мне тоже хотелось, а наутро думалось, что наконец он удовлетворил свои желания и даст отдохнуть. Поэтому, когда примерно через неделю меня одели в приличное длинное платье, а не в кружевную рванину, нравящуюся владыке, я решила, что уж этот вечер мы проведём за картишками, и взбодрилась.

— Я знать дорога, спальня владыка найти сама.

Халаннар, осторожно вплетающая в мои волосы цветок, огорошила:

— Повелитель приказал провести не в спальню, поэтому я провожу.

Заинтригованная, шла за ней. Винтовая лестница спускалась в толщу скалы и казалась бесконечной. В конце не было двери, в проёме виднелся свет. Халаннар тут же исчезла, а я спустилась ниже — и меня накрыло узнавание. Места и ситуации. Ганконер, в чёрной кожаной одежде эльфийского разведчика, сидел в небольшой круглой комнате на полу, окружённый горящими свечами. Камин, книги на неровных деревянных полках — только окна с видом Эрин Ласгалена не хватало. Так, вряд ли он собирается играть в картишки. Скорее, будет сейчас гештальты закрывать. Он поднял глаза, спросил:

— Узнала, да? Ну, что ты тогда думала?

— Сначала просто удивлялась. Я ведь не считала, что могу интересовать эльфа.

Ганконер текуче поднялся и оказался рядом, и до меня только сейчас дошло, что и платье-то копия, и цветочек в волосы не просто так воткнут.

— А потом? Давай напомню, как это было, — и стебелёк протиснулся в ложбинку груди.

— Потом панику. Подумала, что шаман нахлебался настоек и сейчас видит меня неким желанным объектом. Что не узнаёшь меня.

Он тихонько засмеялся — а глаза были черны, как в тот день, и было видно, что сдерживается, затейник чортов.

— Миленько. Я не пил тогда ничего, но был пьян от твоей близости… давай поиграем. Представь, что пришла одна, и некому меня остановить. Посопротивляйся.

— Ганконер, я не хочу…

Объяснить, чего и почему не хочется, он не дал.

— Хотеть необязательно, прекрасная. Я возьму тебя, как взял бы тогда, — и прижал к себе.

Тот день вдруг нахлынул на меня со всеми своими ощущениями, и я сначала пыталась уговорить и образумить — пока он гладил волосы, покусывал уши и расстёгивал платье, потом начала нешуточно вырываться и залепила пощёчину. На это он только сладко застонал — и моё запястье оказалось обвито чёрной гладкой лозой. Провела по ней взглядом, дёргая рукой — она уходила в пол. Освободиться не удавалось. Дёрнулась сильнее, попыталась оцарапать Ганконера свободной рукой, и тут же второе запястье оказалось в плену. Он шептал непристойности, рассказывая, что будет делать. Уши горели от этих обещаний, и смущение ощущалось невыносимым, несмотря на удовольствие, поэтому сопротивлялась от души, но чёрные лозы, которых становилось всё больше, уже опутали ноги и с лёгкостью разорвали платье на клочки.

Пол ушёл из-под ног, и я, взвизгнув, оказалась в воздухе, удерживаемая лозами на весу. Лежалось удивительно удобно — за исключением нравственного дискомфорта, вызванного пониманием, что меня подают, как на тарелочке, и что лозы способны изгибать, раздвигать ноги и придавать любую позу по желанию колдуна. А с фантазией у соловушки был полный порядок, и он не стеснялся.

Испытала истинный ужас, когда он легонечко, как бы невзначай, провел влажными пальцами между ягодиц — тут же без тени сомнения поняв, что анальный секс его тоже интересует. Задёргалась, вскрикнула, зажавшись — он начал ласково уговаривать, уверяя, что может сделать это безболезненно, что будет очень хорошо, и как ему этого хочется. Упрямо и зло отказывалась. Не то чтобы я не знала, что это такое, но не с этим же размером! Ганконер вроде бы отступил.

На следующую ночь была звана в его покои. Уже не питая иллюзий насчёт совместных ужинов, флейты, картишек (всё, всё осталось в периоде ухаживаний!) шла, ожидая, что он придумает на этот раз. И удивилась: Ганконера в спальне не было. На нос шлёпнулся лепесток с посланием. Владыка сетовал, что-де задерживается, и просил подождать. Я слегка заскучала и выпила какой-то красный лимонад, стоявший на столике. Он показался удивительно вкусным, и тут же захотелось спать.

Снился мне прекрасный, исполненный чувственности сон, в котором возлюбленный брал меня не совсем традиционным способом. Проснулась от собственных мяукающих стонов, лёжа на боку, и Ганконер был сзади. Ужасаться было совсем поздно, и пришлось таки получить удовольствие.

Единственное, чего он не делал — не пытался поцеловать внизу. Не спрашивала его об этом, догадываясь, почему он не хочет это делать, и не желая доставлять ему неприятные ощущения.

И ещё всегда кончал только туда, куда положено, никак иначе, и очень его это заводило. Я несколько раз специально просила его об этом тогда, когда он не был готов и не собирался — и всегда просьба подарить семя вызывала бурные конвульсии сразу же, он не был способен сдержаться.

Истинную правду говорил Ганконер, когда обещал, что ночи станут ослепительнее дней. Даже преуменьшал. Потому что дни попросту пропали из жизни. Спала я днями. А если просыпалась, то Ганконер как чувствовал, и мало осталось мест, в которых мы не занялись любовью. От романтического соития в пруду с малиновыми лотосами (боже, как это было красиво!) до торопливого, взвинчивающегося до скорости пульса, на галерее (мне было холодно, но владыке не терпелось).

Напора и пыла от Ганконера я, конечно, ожидала, но чтобы так, да ещё с затеями — но с ним об этом даже поговорить толком не получалось. Добившись согласия единожды, дальнейшие попытки отказывать он даже всерьёз не воспринимал. Кажется, верил, что кокетничаю. Или просто получал удовольствие, продавливая сопротивление. Насмешничал, умолял, брал силой — и тело потихоньку привыкало к такой жизни, и только иногда я с оттенком ужаса думала, сколько же продлится этот медовый месяц.

И как раз через месяц припало мне на завтрак спуститься в общую пиршественную залу, куда редко ходила. Ну вот каприз такой вышел.

Села рядом с владыкой, осмотрелась и подвинула к себе плошку с тонкой соломкой нарезанным сердцем жеребца, плавающим в его же крови. Сама себе удивляясь, вытащила ножом кусочек, попробовала — и поняла, что да, это то, чего хотелось и не хватало. Взяла всю плошку, и, помогая себе ножом, выхлебала через край, не боясь никого стеснить — по орочьим меркам у меня прекрасные манеры, да по-другому здесь никто и не ест.

Згарх, сидевший напротив, вдруг внимательно присмотрелся, ударил по столу кулаком и зычно сообщил:

— Он будет настоящим урук-хаем! — и эдак поздравительно на владыку уставился.

Ганконер задохнулся, оборвавшись на полуслове, и, в свою очередь, очень внимательно уставился на меня — и сквозь меня. После чего одарил орка необыкновенно милостивым взглядом:

— Мауготх урук-хаи Згарх, поздравляю очередным воинским званием!!!

Тот, молодецки подтянувшись, ответил какой-то тарабарщиной на чёрном наречии. Наверное, пожеланием затянуть весь мир во тьму.

Спросила с любопытством:

— Мауготх — это командир над сколькими?

— Двенадцать тысяч, богиня! Повелитель щедр к слуге, явившему радостную весть! — громыхнул Згарх.

Открыла рот спросить, что за весть — и забыла его закрыть.