Королевская канарейка (СИ)

128. Поцелуй истинной любви

Король бесцветно прошептал:

— Аранен не мог сдержать крики удовольствия, — было видно, что ему неловко, что щёки медленно заливает краска, и смотрел он не на меня, а на себя, на низ живота.

Ну да, там всё было видно. Заметив, что я тоже уставилась, сыграл желваками и посмотрел зло:

— В ногах валяться — не буду! — показалось, что он сейчас развернётся и исчезнет, и я, совершенно не думая, прижалась, обвила руками.

Его плечевой пояс был напряжён и твёрд, как железо, король трясся — мелкой нехорошей, из глубины идущей дрожью. И я никогда не прикасалась к такому горячему живому телу. Недоуменно (и, сама себе ужасаясь, — с оттенком похоти!) подумала, каково это должно быть в ощущениях при близости.

— Больно и травматично, — он говорил монотонно, прикрыв глаза, с равнодушным лицом. И ровно так же, не меняя тона: — Я думал, никогда тебя не увижу. Что любишь ты моего сына, а он тебя, понимаю. Вы не в силах противиться любви, стоять между вами преступление.

Король вдруг сел на пол, утыкаясь мне в шею горячим воспалённым лбом. Он раскачивался и словно поскуливал, похоже, давясь болезненными слезами. Ужасно удивлённая и почти напуганная, молчала. Он всегда держал себя в руках, мой синеглазый король, всегда говорил свысока, покровительственно, невзначай показывая интеллектуальное и прочее превосходство. А тут… я онемела.

— Плохо, как же мне было плохо. Без тебя… мне было так плохо. Я так долго без тебя. Ты была где-то там, в небесах, но и в мире живых — в Мордоре, в Лориэне… Говорила, ходила, что-то делала… А мне было так плохо… Разве бывает так долго плохо… Разве бывает так больно… Я не хочу больше, я не хочу… Ты проклятая… Не могу больше… Не могу… Не могу без тебя… — он прижимался всё сильнее, от него пыхало жаром, его лицо было мокрым. — Хотел выбить из своей головы все ненавистные мысли, все терзающие столько столетий чувства, отдать тебя сыну. Вырвать из себя с мясом, с кровью, отшвырнуть и жить, дышать, позволить себе любить, улыбаться, позволить себе не ждать чуда. Ведь все забывают, а я… Только не я. Болен безнадежно, отравлен, опустошён. И некого винить, некого звать на помощь, некому даже рассказать. Навсегда один на один с больной страстью, с мучительной тоской, с сыном, подаренным тобой, и каждый его взгляд напоминает… А ты совсем не помнишь, ты другая — и та же. Живое, невыносимо прекрасное, безгрешное пламя, живущее немногим дольше бабочки…

Господи! Да он же всегда говорил, что любовь — это больно и унизительно, и что он очень понимает мою осторожность и нежелание потерять сердце! Вдруг поняла, что сам-то он никогда не говорил, что не любит. Ужаснулась и тоже заплакала. Действительно, где мне понять пятитысячелетнего сидхе, не слишком-то желающего открываться…

Обнимала, сквозь слёзы шептала, что сердце моё горит в этот раз для двоих, что люблю его, что не надо так себя мучить, когда можно быть счастливым разделённым чувством, и что от его боли больно и мне. Что он прекрасен, совершенен, и что я никогда не видела столь желанного мужчины. Что чувствую себя рядом с ним маленькой, ничего не значащей букашкой, любующейся издали ослепительной звездой. В какой-то момент показалось, что ему полегчало — похоже, действовало. Возблагодарила небеса, что он ещё и мысли читает и понимает, что всё, что говорится, я ощущаю правдой.

— Emma vhenan, в твоей голове иногда такой вихрь, что не разобраться… Я не понимал толком. И сейчас… Если я живу в твоём цветочном сердце, поцелуй меня. Поцелуй так, как будто я что-то значу для тебя, — он вскинул голову, и я увидела, как мелькнула предательская влага в невидящих глазах напротив.

Коснулась его щеки (о, этот бархат!), провела пальцами по полуоткрытым губам — ах, этот чёткий абрис, твёрдость и мягкость — и они розовые, розовые… И накрыла их своими, ласково приникая мягким поцелуем к верхней и к нижней губе по очереди, почти невесомо касаясь языком шелковистого нёба, покрываясь сладкой дрожью и мурашками, чувствуя вкус недавно выпитой им медовухи и его собственный, резкий и свежий запах лилий, лесного мха — только ледником он сейчас не пах, был слишком горячим, видно… Обняла его за талию и углубила поцелуй, так как будто и правда, я, всего лишь человечка, имела право целовать сказочного лесного короля. Отстранившись, еще раз поцеловала уголок губ — и он уже сам начал целовать, жарко и требовательно. И тут же оторвался:

— Я ведь не хотел… хотел дать тебе пережить своё горе, ухаживать не спеша, сделать всё нежно, на королевском ложе, с нужными зельями и мазями… — он бормотал почти расстроенно, с огорчением: — И напал, как лосось во время нереста. Ну совершенно неподобающее для сказочного короля поведение, — тут он скупо усмехнулся, давая понять, что на этот раз в мыслях всё понял, — а сам всё подтаскивал ближе, вжимаясь чудовищным эрегированным членом.

— Я могу просто потрогать, поцеловать — чтобы согреть, чтобы тебе было хорошо, — провела рукой по его бедру, пытаясь повернуть его и уложить, но он не двинулся.

— Нет. Не хочу в лесу.

Огорчённо сжала губы, подумав, что его унизит, если он не сдержится, начнёт стонать и будет услышан нашими спутниками.

Он снова тихо засмеялся:

— Нет, моя невинная valie, дело не в этом. Тебе будет некомфортно утром. Я как-то говорил, но ты не услышала, не поняла: у нас есть обряды, предполагающие публичные занятия любовью… Они проводятся довольно часто — на свадьбах, например…

Вот чёрт, значит, правда свальным грехом занимаются…

Он, похоже, окончательно взяв себя в руки, весело захихикал:

— Просто ты не готова пока, зачем же было тебя шокировать — потом, возможно, если ты будешь расположена и сможешь почувствовать сакральность и чистоту религиозного действа…

И то правда — монастырь-то чужой, устав тоже… своеобразный. Интересные какие религиозные обычаи в высокородных.

— Уж какие есть, прекрасная, — он уже улыбался так знакомо, что сердце радостно встрепенулось навстречу его улыбке, полной превосходства и лукавого веселья древнего — и такого юного — сидхе. — Я не возьму тебя сегодня. Поспи, vhenan’ara, желание моего сердца.

Слегка надавил, укладывая — и пронзительный взгляд синих глаз заставил провалиться в золотой всесокрушающий сон.

Утречко было, как и предсказывал владыка, полным стыда за вчерашние кошачьи вопли. Разбудил меня Глоренлин, аккуратно потрясший за ногу:

— Пора, прекрасная.

Не смея поднять глаза, сходила туда и сюда, потёрла лицо снегом, почистила зубы им же. Вдруг поняла, что очень устала от путешествия, и остро возмечтала о роскошных купальнях дворца, изысканных излишествах королевского стола, запахам книжной пыли в библиотеке, огненном жаре саламандры в камине, тиши королевского парка… Не хотелось ехать в толпе мужиков, хоть бы и высокородных, по холоду, да ещё стесняться их. Зло подумалось, что аранен мог бы вместо Глоренлина разбудить. Чёрт, даже подать голос стыдно было, но спросила, где принц.

— Владыка в разведку отправил, аранен хорош в этом, — голос Глоренлина был безмятежен.

Повернулся, снимая с крохотного костерка чашку:

— Выпей, и поедем, всё уже готово, я тебя до последнего не будил.

— Спасибо.

Приняла питьё, показавшееся ужасно вкусным: тягучее, золотистое, будто концентрированное солнце и лето, оно разом улучшило жизнь. От сухаря отказалась, есть вовсе не хотелось.

Показалось, что Глоренлин на квенья пробурчал что-то вроде: «Ну ещё бы, столько энергии ночью сожрать». Не поверила ушам, посмотрела на него внимательнее — глаза ясные, невинные. Подумалось, что это мне всё кажется, потому что виноватой себя чувствую. И что-то будет позже — осознавать случившееся не больно-то хотелось, но осознание приходило, да отчётливое такое. Хорошо хоть с неба валила крупа серая, хлеставшая чуть ли не струями, и темно было, почти как в сумерках. Хорошая погода для того, чтобы прятать бесстыжие очи. И всю себя. Всё-таки тогда, с Лисефиэлем, я иначе это чувствовала — была почти мертва и думала о другом, а не о позоре своём. Не то сейчас.

Однако было не так ужасно, как ожидалось, когда король со свитой въехали на полянку. Высокородные за снежными струями вновь казались призраками, Дикой Охотой, но даже снег не приглушал мягкий баритон:

— Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! — о, владыка заговорил стихами.

Узнала «Da’assan lath», «Стрелу любви», эльфийскую Песнь Песней.

Говорил он очень серьёзно, звучно, в глаза глядя — и я поняла, что глупо дёргаться, стесняясь, и что нужно вести себя с достоинством. Выпрямилась, спокойно взглянула в ответ и позволила подхватить и усадить на королевского оленя.

Он шептал на ухо:

— Я знаю, в присутствии моего сына воздух становится для тебя мягким и золотистым, и ты удивляешься меняющемуся миру, но удивляться нечему: строение человеческого глаза предполагает расширение зрачка при определённых переживаниях. Когда ты смотришь на него, твои глаза цвета зимнего неба становятся почти чёрными — зрачок расцветает, как у лесной кошки ночью… Послушай… я не могу сделать так, чтобы ты расцветала при виде меня, но волшебством сделаю ненастный день светлым и праздничным.

Щелчок пальцами — и время на секунду замерло, в глазах слегка зарябило, и тут же серый воздух поголубел. Шорох и посвистывание ледяной крупы сменились торжественной тишиной и медленно, действительно празднично падающими с пронзительно-лазурных небес снежинками.

Прижалась потеснее, буркнула:

— Крупа тоже была красивая, но такого прекрасного снега никогда не видела, — была польщена, что для меня, маленькой, такие космического масштаба фокусы проделывают.

Король тоже польщённо и как-то рассеянно выдал фразу на квенья — примерно поняла, что ему приспичило обругать лориэнских эльфов за недостаточное понимание красивостей зимы. Потом перешёл на синдарин:

— Я чувствую себя одуревшим от счастья молодожёном, valie, и день этот счастлив для меня. Украл, у всех украл, везу в свой дом… Побудь со мной в этом счастье, почувствуй его и своим, — он смеялся, дышал в волосы, прикусывал ушко, и я действительно всё так и чувствовала и была счастлива, аж распирало, а кавалькада неслась по заснеженному лесу, только деревья мелькали, и как-то у эльфов получалось двигаться через чащу так, что ни деревья, ни бурелом не мешали.

Несколько раз подъезжал аранен во главе разъезда, разведывающего путь — и по ласковой синеве его глаз и улыбке понимала, что… что жизнь хороша.

Где-то в середине дня, когда мы двигались вдоль речки, король задумчиво приостановился:

— Я почувствовал, a’maelamin, что ты устала… хочешь, мы завернём к подгорному королю? Нас примут, как дорогих гостей, ты отдохнёшь… Тебе, я помню, интересно было посмотреть. Это небольшой крюк. Погостим пару дней — мне кажется, что так лучше будет. Что скажешь?

Алчно задумалась о тепле, жарких перинах, жареных свиных окороках и чудесах подгорного королевства — и покивала, соглашаясь.

Король тихо свистнул, указал рукой — и кавалькада двинулась по льду на другую сторону речки.