Королевская канарейка (СИ)

53. Середина Лета

О чем ветер поет

В пустом сердце моем?

О том, что пламя и лед

Вместе в сердце моем.

© М. Фрай

Читала как-то ждановские «Апокрифы Петербурга», так в одном из эпизодов интеллигентная компания обсуждала кровавый навет на евреев, что они-де на Пейсах, еврейскую пасху, мацу на крови христианских младенцев замешивают. И решили для смеху спросить у матери хозяина дома, дуры музейной:

— Розалия Семеновна, употребляют ли кровь христианских младенцев при изготовлении мацы на Пасху?

— На Пейсах? — удивилась дама.

— На Пейсах, Розалия Семеновна.

— Пейсах, Пейсах! Когда ж он еще будет!..

Обнимая принца, прошептала на ухо:

— Стрела, стрела… когда ж она ещё будет! Можно, я прямо сейчас подарю тебе… свою бонбоньерку?

Тут же сама поразилась своей пошлости и почувствовала, как кровь приливает к лицу и дышать от смущения становится тяжело. Ждала удивления и тени насмешки в глубине синих глаз, но была ошарашена: вопрос подействовал, как спусковой крючок. Принц коротко беспомощно застонал и подхватил на руки.

Присутственное место, нас тут видят! Пряча лицо от стыда у него на груди, вспомнила, как он так же обезумел от неловкой провокации на берегу озера. Прикрыла глаза, молясь, чтобы он скорее донёс меня до своих покоев. Но они были далеко, и за это время, хоть и не смотрела, кожей чувствовала направленные на нас взгляды. Успела подумать про недовольство владыки и Глоренлина, и во что это может вылиться.

И обо всём забыла, когда он опустил меня на ложе. Торопливое жадное соитие с животными стонами далеко было от изысков, которыми я была избалована, но я теряла голову — от грубых толчков, от привычного уже извиняющегося бормотания, что он не может долго. Я могла только кричать, а иногда дыхание пересекалось, и я и этого не могла.

Перебирая его льняные волосы, думала, что месяц не мывшемуся эльфу свойственна, кажется, лёгкая ореховость в запахе, и что ещё он пахнет горьким дымом, хвоёй, речной водой и чем-то нехорошим. Смертью, наверное. Скорее всего, он хотел помыться и поесть, и тут я на шею повесилась. Со стыдом, виноватым голосом сказала:

— Ты только приехал, немытый, голодный… прости.

— Голоден, соскучился, там тяжело… тебе неприятно, что я грязный?

Каким у него сразу после любви мягким и шелковистым становится голос! У меня аж уши поджались от удовольствия, даже смысл вопроса не сразу поняла, но потом искренне заверила, что он мне нравится любым. И спросила, чего он хочет сначала: мыться или есть.

— Ещё раз тебя трахнуть хочу. Долго. Лечь на тебя и всю ночь ебаться, — он задохнулся и снова застонал, когда его член, так и не вынутый из столь уместно подаренной бонбоньерки, начал оживать.

Чуть усмехнувшись, спросила, не хочет ли принц снять лук и мечи, и раздеться? Анекдот про чукчу, вернувшегося из леса и прежде поимевшего жену, а уж потом снявшего лыжи, озвучивать не стала.

Всё-таки медитативное зрелище — смотреть, как он снимает с себя арсенал этот. И я увлечённо наблюдала, удобно устроившись.

— Всегда думал, что бонбоньерка — это коробочка с конфетками, но твоя трактовка чудесна. Что ж ты не раздеваешься, цветок мой? Я так давно не видел тебя… и твою бонбоньерку, — и я услышала смех в его голосе.

Понятно. Он теперь эту невзначай ляпнутую бонбоньерку будет мне вспоминать долго. Такой же тролль, как и папенька, только молодой ещё.

Принц стоял вполоборота ко мне, осторожно выкладывая на стол какие-то стилеты, на щеке играла ямочка от улыбки:

— У меня тоже есть подарок. Отец говорил, что в первый день после того, как ты очнулась, ты хотела ежа, — и взял с пола мешок, который я только сейчас заметила.

Вспомнив свою шуточку насчёт ежиного супа, и, зная умение владыки ответно пошутить (да, времени прошло немало, но это ведь по моим меркам!), слегка напряглась. Если возлюбленный подарит мне убитого в мою честь ежа, придётся принять с благодарностью и съесть. Но нет, из мешка был вытряхнут вполне живой сонный ёжик. Пока я со смесью умиления и сомнений (не сожрал бы ежа аспид! хотя — колючки…) его рассматривала, на меня была вытряхнута сопутствующая история, в которой ёжик был спасён из паучьей сети, полумёртвый, отравленный, с кем-то отгрызенной передней лапкой. Леголас его вылечил и дал себе труд с собой таскать. Без лапки животному тяжело бы пришлось на воле. Ежище привык за эти дни и даже фокусам научился: может танцевать под дудочку и любит, когда ему чешут брюшко. Я помалкивала, сохраняя умилённый вид, а сама думала, что любить, когда светлый принц чешет тебе брюшко — не бог весть какой фокус. Я и сама так могу, подумаешь. И надеялась ещё, что, если у облагодетельствованного ежа и были блохи, то их вывели, и с его брюшка на меня они не наскачут. И тут же захлюпала носом от счастья: аранен носил ежа с собой, фокусам учил — чтобы меня порадовать! Помнил про меня!

В глазах всё расплывалось, но заметила, что у ежа есть уши, да и большие. Поднесла руку и была приятно поражена тем, что он в неё не вцепился, а повалился расслабленно на бочок и дал себя почесать за ушком и погладить. Ежиным пляскам не порадовалась — потому, что ёж хотел досыпать и тут же задрых на мешке. И потому, что принц как раз был бодр и полон сил.

На завтрак идти было неловко, но есть хотелось. И, несмотря на опасения, я была наполнена ощущением счастья и безмятежности. Мда, как говорил один врач: «Хороший наркоз — залог хорошего настроения!», имея в виду алкоголь, но бывает ведь и другое…

Владыка, против ожидания, был скорее доволен. Спросил у Леголаса:

— Что, аранен, зов богини сильнее отцовского гнева? — и усмехнулся с сочувствием.

Принц только голову склонил.

Трандуил, переведя взгляд на Глоренлина, медовым голосом пропел:

— Как видите, heru Глоренлин, богиня свободна. Более чем, и никто ей не указ.

Я поняла, чем король доволен, и вздохнула. Мне не хотелось обижать шамана, а то, как я оставила его компанию, могло выглядеть оскорбительным. Я была счастлива в этот день и хотела, чтобы весь мир тоже был счастлив, и жалела о невозможности этого. Пока я, вместо того, чтобы есть, ворочала в голове извиняющиеся фразы, находя их неуклюжими и бестактными и не решаясь озвучить, Глоренлин не стеснялся:

— Богиня, на тебя нельзя сердиться, как нельзя сердиться на солнце или дождь. Это стихия. Может быть, когда-нибудь и для меня ты будешь солнцем, а не дождём. Не печалься.

Звучало высокопарно, но сказано было легко и светло. От сердца отлегло, и я наконец добралась до еды.

Искоса посматривая на принца, только сейчас вдруг осознала, что он не так невесом, как пару месяцев назад: плечи бугрились мышцами, как у молодого бычка, и даже скулы немного раздались. На лёгкости движений это не сказывалось, но удивляло: как же тяжела была его жизнь до того, если здесь, при том, что он не сидел, а тренировался и по лесу за пауками скакал, его так разнесло за два месяца? И ведь ест мало… Эх, хорошо, что тут картошечки нет, а то страшно представить, сколь здоровой красой он бы меня радовал)

— Сын, Блодьювидд думает, что ты растолстел, — голос владыки был весел и ехиден.

Я подавилась и потрясённо посмотрела на короля, но он только заулыбался:

— Она находит, что ты, сын, для неё толстый, а я старый.

Пока я хватала ртом воздух, Леголас успел огорчённо приподнять брови, глядя на меня, и растерянно спросить:

— Но как же так, богиня? Да, я живу без лишений, я счастлив, и поэтому… но ты же знаешь, что это мышцы…

Ну конечно, я знала! Вот только сегодня ночью трогала. Но даже если бы и нет — как можно так глумиться! Я ж не так думала! Более всего желая провалиться, ответила, не в силах сдержать желчь:

— Его величество в весёлом настроении и изволит шутить.

Принц опустил глаза, и в уголке его губ затаилась насмешка.

Мне подумалось, что аранена, может, немного и разносит из-за спокойного нрава, зато король всегда худ, как пескарь, из-за своей ядовитости, хоть и ест, как не в себя. Но какая талия! Поразительно, что моё, моё — можно подойти и положить руки ему на пояс. Какой великолепный мужчина!

Попыталась под его насмешливым взглядом перестать щелкать счастливыми блошками мыслей о его широкой спине, узких бёдрах, подтянутых ягодицах и светлом пухе вдоль позвоночника, на копчике сгущающемся в маленький хвостик. По счастью, на хвостике порнографический дрейф сознания удалось остановить, но своего слабоумия я успела устыдиться.

Мда. Король, наверное, слегка завидует, что пришли мы счастливые и голодные, и едим, а ему приходится горящими угольями питаться. Ну ничего, ещё пару дней…

— И я не дам тебе остановиться на хвостике, valie, — и король поднёс тлеющую ветку к кубку со спиртом.

Оставшиеся два дня я провела в обществе эру Глоренлина. Мы побывали на болоте ещё раз, правда, на самом краю, и я училась призывать болотного монстра. Успех пришёл, но я не сразу его таковым осознала. Когда бревноподобное щупальце тяжко обрушилось почти на нас, обдав с ног до головы болотной водицей, даже Глоренлин смутился и засомневался, но потом, побродив, нашёл пришибленную залётную стрыгу, убитую Нурарихёном, и обрадовался.

Даже если шаман и собирался повторить вояж по болоту, то, глянув на меня, обтекающую вонючей жижей, передумал:

— Богиня, нас в таком виде лошади подпустят только если их заколдовать. Предлагаю помыться.

Я облегчённо согласилась. Поблизости оказалась скала с водопадом и крохотным озерцом под ним. Лунный свет дробился в чистых струях воды, но под ногами было ничего не видно. Глоренлин тихо процедил:

— Сейчас… — и вокруг замерцали стайки светлячков.

Разглядев получше, я очень восхитилась красотой водопада и ужаснулась нашему виду. Мрачно сказала:

— Мыться, полагаю, можно не раздеваясь. Заодно и постираем.

Глоренлин рассеяно махнул рукой, распугав светлячков, которые почему-то всё время подплывали к нему поближе:

— Лучше раздеться.

Я последовала его совету и испуганно шарахнулась, когда моя одежда сама поползла к воде. Шаман засмеялся:

— Блодьювидд, ну что ты, привыкни уже. Неужто я так для тебя пугающ?

И, помолчав, добавил, уже с огорчением:

— И ты не смотришь на меня, всегда опускаешь глаза, отворачиваешься…

Тоже огорчилась, а что ответить, не знала. Красиво было вокруг, и Глоренлин наверняка был красив, да только не хотелось смотреть. Помылась кое-как, трясясь от холода — ночь была тепла, но вода почти ключевая; натянула на мокрое тело оказавшуюся уже сухой одежду.

Я была благодарна за науку, но не имела достаточного великодушия, чтобы отблагодарить за неё тем, чего очень хотелось шаману — судя по тому, что он не мог себя сдерживать. Эльфы горды и высокомерны, а этот особенно — раз просит, значит, жжёт его изнутри. Надеюсь, он не будет оскорблён.

— Я не чувствую себя оскорблённым. И просить эллет о близости унижением не считается. Знала бы ты, как владыка порой штаны на коленях протирал перед особенно неприступными красавицами.

Глоренлин вздохнул и помог надеть плащ. Помолчал и сухо добавил:

— Но да, жжёт.

Меня мучили противоречивые ощущения: томление и жар, я действительно привыкла к хорошему, и тело требовало своего; и потусторонний, иррациональный холод.

Глоренлин в последний вечер спросил:

— Что подарить тебе на прощание, Блодьювидд? Ещё один ёж вряд ли тебя порадует… может, ещё одну драгоценность к сонму имеющихся? — и задумчиво взялся за ожерелье под воротником.

Я возблагодарила господа, что ему не пришло в голову подарить мне питомца. Кладбищенские гхолы и Нурарихён с его щупальцами даже в памяти вызывали оторопь. Хотя в каком-то смысле Нурарихён таки был мне подарен, да…

— Разве мы прощаемся? Предполагается, что я останусь жива…

— Богиня, ну что ты, конечно останешься. Но Трандуил больше не подпустит меня к тебе. Говорить с тобой, быть рядом — счастье, но доступно оно мне будет, только если я завоюю это счастье силой. Живи с нами долго, и… Ложись, тебе нужно отдохнуть перед праздником, — резко выдохнул, надел на меня ожерелье и вышел.

И тут я призадумалась, не стоит ли мне завтра умереть. Моя жизнь среди эльфов грозила гибелью принцу и королю. Подумала над этим, но малодушно не смогла принять решение уйти. Жить хотелось, и я надеялась на лучшее.

Принц сидел за письменным столом.

— Что ты пишешь?

— Это скорее занятия картографией, любимая. Отмечаю местности, заражённые пауками. Их вроде бы давно вывели — и вот они опять появились, хотя Дол-Гулдура давно не существует, там эльфийское королевство… Карту запросили аналитики.

Я задумчиво присела на кресло напротив стола, подобрала под себя зябнущие ноги.

— Почему ты не спишь, милая? Тебе надо отдохнуть.

Смотри-ка, та же дуда. Но тут я не порадовалась и, поёрзав, осталась сидеть. Принц продолжал свои картографические занятия, и я, повздыхав и повозившись, осталась в кресле: в свою одинокую постель идти не хотелось, было неуютно и страшно. Рядом с принцем было теплее, и я потихоньку задремала.

Проснулась, когда он взял меня на руки, и обрадовалась, но была разочарована, поняв, что принц несёт меня в мои покои. Когда аранен опустил меня на постель, потянулась, не отпуская:

— Не уходи.

— Любимая, тебе надо отдохнуть.

Судорожно вцепилась в его одежду:

— Просто ляг со мной.

Он вздохнул и начал раздеваться.

Как греет его тело! Наконец-то стало не холодно, и я расслабилась, но хотелось по-прежнему, а дерзости, как пару дней назад, во мне не было. Стояло у принца будь здоров, но это как будто ничего не значило: мою руку он нежно убрал, а когда прижалась к нему задом, только коротко вздохнул и продолжал обнимать эдак с человечностью, без похоти. Меня же она сжигала — видимо, от ужаса, и я опустилась до повторения просьбы:

— Пожалуйста, — и снова положила руку на его раскалённый добела член.

Привыкла, что Леголас легко теряет голову, и удивилась, когда он снова убрал руку, глухо сказав:

— Милая, тебе нужно поспать.

Свернулась в позу эмбриона и заплакала, кутаясь в одеяло. Тут же была обнята и услышала лихорадочный шёпот:

— Не надо, не плачь, я ни в чём не могу отказать тебе, сейчас, сейчас…

Сдавшись, он уже не мог сдержать себя и с оттенком мольбы спросил:

— Тебя поласкать сначала или можно войти сразу?

По нетерпеливому вздоху всё понял. Взметнулся, встав на колени рядом и удерживая меня в той же позе эмбриона и начал втискиваться, постанывая, и кончил, едва войдя наполовину.

— Я так люблю кончать в тебя, ты тогда становишься такой влажной и мягкой, и позволяешь доставать до самой глубины, до маточки. Изгибаешься, хочешь, чтобы я тебя туда толкал, — его шёпот бросал то в жар, то в холод, — подними коленочки повыше, сожмись, я хочу достать поглубже.

Нас обоих трясло, и оба всё никак не могли насытиться. Леголас кончил несколько раз, в последний одновременно со мной всё так же, стоя на коленях. Ощущения были феерические, но жажда не уходила.

— Нам нужно остановиться, хватит. Я чувствую, что ты не сыта, но лишиться всех сил перед обрядом было бы глупо.

Он встал, помог мне вытереться — боже, во что мы превратили простынку! — и дальше мы сидели на террасе. Я свернулась на его коленях, а Леголас шептал на ухо:

— Богиня, подари мне стрелу. Я хороший лучник, и смогу выбрать момент, когда выстрелить — между двумя ударами твоего сердца, в момент, когда оно совсем не почувствует боли… я умею убивать сладко. Не надо бояться, всё будет хорошо.

Подумалось, что да, за три тысячи лет можно научиться убивать и так, и я наконец уснула.

Проснулась от прикосновения розы, которой провели мне по разгорячённой от сна щеке. Одна, на чистой перестеленной кровати. Синева небес была нереальной.

Разодетая, с рогатым посохом Силакуи радостно сообщила, что пора. Мне дали выспаться, но сейчас самое время — скоро полдень. Она подождала, пока я схожу туда и сюда, умоюсь и причешусь, и протянула белый шёлковый плащ.

— А одеться?

— Не стоит, богиня. Во время выстрела кусочки ткани попадут в тело, могут быть осложнения… обряд нужно пройти обнажённой.

Я только квакнула. Оно конечно, в купальни я голой ходила. Так там все голыми были. Сюрприз, да.

— А поесть? Хоть булочку с молоком?

— Перед обрядом лучше не есть, может плохо сказаться.

Клятые алиены.

— Не переживай, в этот прекрасный день всё будет хорошо, — и Силакуи ослепительно улыбнулась, демонстрируя несокрушимую уверенность, — радуйся, сегодня ты перестанешь быть смертной!

Ну, радоваться, так радоваться. Вот у известного похабника Александра Пушного была песня «Надо радоваться, не надо огорчаться, надо радоваться» — собственно, это и все слова, которые в ней пелись. А чему радоваться? Хоть бы покормили напоследок…

— Праздничный ужин вечером, тогда и поедим. И попьём. Больше бодрости!

Силакуи удивительно жестокосердна, хе-хе. И я собралась с духом.

Большая лесная поляна и окружившая её нарядная толпа высокородных наличествовали. Столб на другом краю, украшенный цветами, тоже. Рядом стояла высокая фигура в тёмной одежде, в деревянной маске, скрывающей лицо, и в странном головном уборе из оленьих рогов, высоких и ветвистых. И очень старых, судя по выбеленности костей. Незрячая маска повернулась в мою сторону, и я поняла, что это Трандуил.

И вспомнила! Когда была подростком, мне снилось иногда, как смутная высокая фигура, — рогатая, тёмная и вроде бы страшная, но я её не боялась — несёт меня, ступая по огню, доходящему ей до колена. И я спокойно лежу в её объятиях, а когда меня бросают в огонь, лечу туда, не то чтобы радостно, но с сознанием, что это правильно — и согреваюсь, как никогда в жизни. И становлюсь собой: чистым, весёлым и страшным пламенем.

Замерла, уставившись на Трандуила, и Силакуи, ударив посохом, радостно возвестила:

— Хорошее предзнаменование! Богиня начинает вспоминать себя! — и радостный гул качнувшейся толпы был ей ответом.

Мы шли сквозь неё, и в меня летели цветы. Женские руки надели венок мне на голову.

Пройдя насквозь и выйдя на поляну, увидела отдельно стоящую группу, примерно дюжину эльфов. Улыбнулась, встретившись взглядом с Леголасом.

— Богиня, это лучшие лучники народа эльфов. Любой достоин стать стрелком. Выбери, кому ты отдашь стрелу, — и мне тут же поднесли тонкую белую стрелу на подносике.

Взяла. Она была легка, немного сыровата и шершава — от рун, покрывавших её поверхность. И даже немножко гнулась, как прутик.

— Не смотри на неё сейчас. Просто отдай избранному.

И я протянула стрелу принцу.

— Всё, осталось немного, не смотри на него больше, — Силакуи увлекала меня к столбу, не дав попрощаться.

Я обернулась и увидела, как Леголасу подносят чёрный, древний на вид лук; он спокойно взял его и начал натягивать тетиву, примериваясь. Споткнулась, но была подхвачена Силакуи:

— Вперёд, вперёд, сейчас не надо останавливаться.

Она торжественно подвела меня к столбу и почтительно склонилась. Я поняла, чего она ожидает: что я сниму плащ и отдам ей. Тоскливо сглотнула, думая, что нехорошо заставлять ждать пожилую уважаемую эльфийку, и потянулась к завязкам.

Ощутила голым телом палящее солнце, лёгкий ветерок и взгляды.

Ступила босыми ногами в душистую копёшку цветов, насыпанных у подножия, повернулась к толпе лицом и прислонилась к столбу. Чьи-то руки тут же привязали к нему — мягкими, увитыми цветами верёвками, совершенно обездвижив.

— Это поможет не шевелиться, богиня, и не упасть после выстрела, — предупредительный успокаивающий шёпот совершенно не успокаивал.

И я подняла глаза, встретив стылый взгляд эльфийского принца поверх стрелы.