Королевская канарейка (СИ)

70. Ночь с Владыкой Тьмы

'Я должна ему отдаться, — сказала Маргарита задумчиво.

На это Азазелло как-то надменно хмыкнул и ответил так:

— Любая женщина в мире, могу вас уверить, мечтала бы об этом, — рожу Азазелло перекосило смешком…' © Булгаков

у ангелины есть экватор

в районе пупа проведён

на севере холодный разум

на юге не унять жару

© Любовь Гринюк

Ну, в жизни Халаннар наступили порядок и ясность: с утра, как только я проснулась, меня радостно и раболепно поздравили с тем, что повелитель оказывает мне честь и желает провести ночь вместе — а Халаннар, стало быть, велено подготовить прекрасный цветок к ночи любви. Чувствуя, что краснею, не нашла, что ответить, да ответов никто и не ждал. Отвели в термы — и всё, что, по идее, предназначалось цельному гарему, досталось одной мне. Я хоть и пальцем не пошевелила, а всё равно устала, но сопротивляться тоже сил не имела. Терпела всё, что делали, а сделать, как выяснилось, можно удивительно много. С ностальгией вспоминала Трандуиловы источники, в которые поокунался — и достаточно чист и хорош. Не то здесь. Тёрли-скребли-разминали-мазали всяким, потом смывали и по новой.

Наконец это прекратилось. На меня надели просторную лёгкую рубаху до пят; проводили в сад, к беседке, в которой была застелена постель, и предложили отдохнуть. Подразумевалось, что перед ночными трудами.

На столике рядом стояла еда: какие-то малюсенькие жареные птички и неведомые фрукты. Спросив, что это, посмотрела с интересом: так вот как выглядят яблоки Дэркето! На гранаты больше оказались похожи, только кроваво-красные прозрачные зёрна без косточек. И вкусом этих яблок оказалось пропитано всё. И сладко-острый соус к птичкам, и лимонад были из них. Ну, и сами зёрна в чистом виде лежали грудой на блюде, залитые розовой водой и осыпанные золотыми блёстками и какими-то пряностями. Варварская еда…

Подождали, пока поем, уложили на мягчайшие перины и начали обмахивать опахалами. Лежала, с неудовольствием возя пятками по простыне и думая, что ступням вернулась младенческая нежность, и что босиком по земле будет больно ходить, но всё равно — Халаннар с присными сейчас уйдёт, и я встану и пойду гулять. Но они ушли, а я всё никак не вставала. Как-то улежалась в теньке, под опахалами, на свежем белье. Глядела, как колышутся занавеси, как покачиваются за ними малиновые лотосы, цветущие в пруду, и мысли текли всё ленивее. Так и уснула.

Проснулась во тьме от шороха, выбивающегося из фоновых звуков. Прислушалась: треск цикад и ветерок, шуршащий листьями; сонное кряхтение и взрёвывание драконлингов, устраивающихся на ночлег на стенах и башнях. Ощущалось чьё-то присутствие, и я было приподнялась.

— Лежи, Блодьювидд, вставать совершенно незачем, — ласковый смешливый голос Ганконера парадоксальным образом успокоил и одновременно добавил напряжения.

Ганконер снова зашуршал снимаемой одеждой.

Помолчала, переглотнув. Собралась с мыслями и застенчиво сказала:

— Ложе узенькое, на одного, — голос дал петуха, и я совсем умолкла, подавившись смущением.

— Ничего, я побуду сверху, — подбодрил он меня.

И мякенько поинтересовался:

— Что-то ещё? Болит голова? Крошки под попой мешают? Хочется есть-пить-писать? Ну же, прекрасная, где твоя фантазия? — и слышалось под насмешечкой глухое бессильное раздражение.

Устыдилась и себя, и его подшучиваний. Молча приподнявшись, сволокла рубашку и легла обратно.

И тут же оказалась накрыта его телом. Лихорадочный шёпот обжёг ухо:

— Как я мечтал, что ты будешь готова, что будешь ждать, что вот так раскинешься для меня!

Конечно, он же видит в темноте… Неожиданно для самой себя вспыхнула. Хотелось всего и сразу, и я умоляюще целовала его в ухо. Ганконер почему-то не двигался, застыл. Кажется, не мог говорить и дышать, только тихо хрипел. И как-то моментально взмок, как будто уже всю ночь на нём ездили. Еле сглотнул, вытер слюну с уголков губ, и всё-таки смог шепнуть:

— Не так быстро.

То ли яблочки Дэркето, то ли долго сдерживаемое желание лишали всякого соображения:

— Я хочу тебя, — и вздохнула, расслабляясь и раздвигая согнутые в коленях ноги, давая ему прижаться к промежности и никак не препятствуя в большем.

Он старался не торопиться, но чувствовалось, что думает только о том, как бы загнать, и непристойно возбуждал диссонанс между ощущениями: мокрые поцелуи с долгими дрожащими стонами и всхлипами, и то, как он взял себя рукой и жадно притирался снизу, иногда останавливаясь и пытаясь перевести дух.

Тихонько, смущаясь, сквозь зубы прошептала:

— Пожалуйста, не сдерживайся. Ты можешь делать всё, что хочешь.

Странненькие были ощущения: чудовищная похоть, делающая тело очень податливым — и непонятный иррациональный ужас, мешающийся с ней. Казалось, что когда Ганконер полностью овладеет мной — себя утрачу. И хотелось скорее проскочить этот момент, а Ганконер, хоть и дышал через раз, головы почему-то не терял:

— Я же чувствую, что боишься… Не надо, — губы тёрлись о шею, об ушко, и такой он был шелковистый и пылающий, что голову теряла я, — не бойся, я приказал добавить нужные травы в питьё, тебе легко будет принять меня, почти без боли, совсем чуть-чуть потерпи…

С нездоровой насмешечкой подумала, что он всё о своём толстом хуе переживает. Конечно, больше-то не о чем. Тут он слегка вдвинулся, и я поняла, что переживания были обоснованны. Да уж, от бестелесности он был очень далёк, и его телесность распирала до изумления. Охнула и напряглась, протестующе вцепилась ему в плечи, но ни о чём не попросила, понимая, что останавливать бесполезно. Да и не хотелось.

Он медленно втискивался, давая передохнуть и привыкнуть.

— Расслабься, не зажимай меня так. Больно, душенька, — его голос дрогнул невыразимой нежностью, и я почувствовала, как он осторожно притягивает мою руку вниз, заставляя взяться за то, что я не могла даже толком обхватить — тяжёлое, пульсирующее горячей кровью.

— Сама, — он хотел что-то ещё сказать, но не смог.

Остановился и ждал. Я медлила, и он просительно толкнулся. Наши пальцы переплетались на основании его члена, и это чувствовалось больше, чем просто физической близостью. Какая-то невозможная интимность была в этом, немного пугающая. Но возбуждение тоже было сильным, и спустя какое-то время он убрал руку: место на члене оставалось только для моих пальцев. Ганконер, похоже, хорошо собой владел. Его голос тёплым тёмным мёдом лился в уши, заставляя растечься:

— Я хочу весь быть в тебе, — и он легонько надавил, входя до конца.

Он полежал, уткнувшись лицом в моё плечо, и слегка приподнялся. Рефлекторно вытерла мокрую кожу и услышала смешок:

— Прости, прекрасная, не успеваю подбирать слюни, и тебя измазал, — и тут же смешок прервался коротким стоном, когда он толкнулся. — Если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, — его голос становился всё более отстранённым, — я так хочу, чтобы тебе… тоже…

Ганконер охнул и начал двигаться, потихоньку наращивая темп.

Я, честно говоря, поверила в его малоопытность и думала, что он кончит сразу же, как только войдёт, но время шло, я кончила несколько раз, а он всё держался. Удивлялась, как легко тело принимает его массивное достоинство, и каким шелковистым и приятным он ощущается внутри: нигде не саднило и не было натёрто, и настойчивые толчки ощущались очень желанными. Он легко менял угол проникновения, мелкие быстрые удары в стеночки изнутри заставляли забыть всякий стыд и шептать комплименты, которые в трезвом состоянии я бы вслух произнести не смогла. Ганконер же кричал, хрипел, всхлипывал — но кончать как будто не собирался. На ухо спросила, хочет ли он этого. Вопрос странно подействовал: он быстро, поверхностно задышал, и, наконец справившись со сведённой судорогой страсти челюстью, сдавленно ответил:

— Да. Но мне так мало, я хочу быть ближе и глубже.

Не успела испуганно вздохнуть, задумавшись, что он имеет в виду, как он повернул меня, ставя на четвереньки, заставляя прогнуться и лечь на руки. Сзади это было ещё лучше, и он не торопился, не спеша овладевая и шепча нежности, но в какой-то момент резко двинул бёдрами, и это ощутилось, как колющий удар в самое нежное место. Жалобно вскрикнула, дёрнулась, но он держал крепко:

— Душенька, ты сама говорила, что я могу, как хочу. Позволь теперь, не надо сопротивляться, тебе хорошо будет, потерпи немного.

Смирилась и покорно прогнулась, что наконец лишило его самообладания. Привыкнуть к колющим ударам было невозможно. Он наносил их неожиданно, в момент, когда тело полностью расслаблялось от немыслимого удовольствия, и, не давая осознать боль полностью и скорчиться от неё, снова начинал делать это очень сладко. Но чувствовалось, что ему от этого так хорошо, что не хотелось портить удовольствие, и эмпатическое возбуждение захлёстывало с головой.

— Мне мало, я хочу глубже, весь хочу быть в тебе.

Ганконер всхлипнул, пытаясь втолкнуться глубже, хотя было никак, он упирался лобком, и я замерла, не веря, что такое возможно, когда его тяжёлые, поросшие шелковистой шерстью яйца одно за другим были втолкнуты туда, куда, как мне казалось, больше ничто не должно было войти. Он закричал, ухватил зубами за шею сзади и вжался — сильно, не давая вытолкнуть себя. Моё ошеломление и возмущение даже не почувствовал, тяжело дыша и обнимая, и фиксируя так, что было невозможно пошевелиться. Происходящее ощущалось очень противоестественным, стыдным, невозможным — и таким же противоестественно, чудовищно возбуждающим. Он не мог сильно двигаться, но даже самое лёгкое движение заставляло терять разум. Ганконер тихо, монотонно двигался, дыша сквозь стиснутые зубы, и так же тихо и монотонно попросил:

— Скажи, что хочешь, чтобы я кончил в тебя.

— Я хочу, чтобы ты кончил в меня.

Он остановился, окаменев, и спустя какое-то время снова задвигался:

— Скажи, что хочешь, чтобы я подарил тебе своё семя.

— Пожалуйста, подари мне своё семя.

— Скажи, что хочешь стать землёй для моего семени, — его голос начал дрожать и прерываться, как от сильной боли.

— Я хочу стать землёй для твоего семени.

— Пожалуйста, говори мне это, я умоляю тебя, — и он ослабил хватку, одновременно разгоняясь.

Я говорила, пока он не начал освобождённо кричать, беспорядочно вколачиваясь.

Показалось, что это было очень долго и очень обильно. Откричавшись, он всё равно продолжал двигаться, и в голосе его слышалось подавленные рык и рыдание одновременно:

— Я отдам тебе всё, что у меня там есть, я весь твой, душенька, — и его трясло от продолжающегося извержения.

— Как сладко дарить семя, как хорошо мокро кончить в мокрую, желающую женщину, от которой с ума сходишь… Там, внизу, сладко саднит — как в заживающей ране. Я так согрелся изнутри, так мне хорошо и тепло, — Ганконер, повернув меня на спину, лежал сверху, снова войдя, но не двигаясь, иногда опускаясь всем весом, иногда держась на руках, — с тех пор, как побывал в аду, всё мне было холодно, как будто чёрный лёд внутри, ничем не растопить было. Так горячо сейчас от твоего тепла… и мне совершенно нечем отплатить за него. У меня нет ничего равноценного.

Безмятежно, сытой кошкой смотрела на него — и молчала, не в силах говорить, только гладила по спине, по плечам, по чёрному шёлку волос. И вздыхала, обнимая. Хотелось уплыть в сон, в счастливое забытьё, но раза Ганконеру оказалось мало, и он всю ночь провёл, накрывая собой, дав заснуть только утром, совершенно обессиленной.

Проснулась под вечер, каким-то образом оказавшись на своей кровати. Закат смотрелся в окна, и Халаннар осторожно будила, кланяясь, и говорила, что пора готовиться к ночи с повелителем. Шевельнулась и поняла, что всё тело поднывает. Вздохнула, подумав, смогу ли хоть что-нибудь с повелителем делать, кроме как в карты играть, но что в горячие термы сходить точно не помешает — между ногами было липко. Ехидно подумала, что повелитель был щедр, да… Всего себя отдал. И удивительным затейником оказался, несмотря на девственные ушки.