Королевская канарейка (СИ)

127. Росток мэллорна

Следующие несколько дней помню урывками. Мир был чарующ, но я не могла удерживать на нём внимание долго, да и видела… разное. В голове была муть, хотелось лечь и лежать, и на олене я была не ездок совершенно — всё время меня везли, и я даже не очень-то чувствовала смену сопровождающих. Только Трандуила отличала, его тепло и силу, от них сознание немного прояснялось.

По вечерам меня кантовали сразу в палатку, и поили тягучими отварами, от них становилось лучше. То есть плохо в смысле больно и не было, просто от горячего, сладкого до приторности питья мир становился вещественнее. И всё же — это было вовсе не так, как в Рамалоки, когда дух хотел покинуть тело. Я точно чувствовала, что сижу в мире реального плотно, как репка, никуда не собираюсь, и спокойно ждала, когда закончится волшебная сонливость, нашедшая после знакомства с миром фей.

Очарованность прошла внезапно, но чувства возвращались не одновременно — открыв глаза, всматривалась в дубы, которые заметал снег, в сухие былинки, гнущиеся под ветром, и видела так хорошо, как никогда. Не то чтобы раньше видела плохо, но знала, что близорука, что зрение у меня так себе. Не огорчалась: казалось, что в мире, где жила, я вижу достаточно, и больше видеть не хотела. Не было уверенности, что порадуюсь увиденному. А потом и вовсе об этом вспоминала только в контексте анекдотика про даму, купившую наконец слуховой прибор и понявшую, что в тишине жилось лучше.

Не то сейчас: созерцание шершавинок на коре, чётко различимые гривки дикого ячменя, переходы света-тени и оттенки серых низких — и таких прекрасных! — небес Эрин Ласгалена вызвали острый приступ счастья.

Шорох позёмки, свист ветра в ветвях; снежинка, упавшая на ресницы — и сказочно прекрасным ощутила присутствие аранена, почувствовав его лёгкое дыхание, крепость его рук, гладкость ткани его дублета… Смущённо повозилась — его и моя телесность тоже стали внятными до безобразия.

И тут же рядом громыхнуло:

— Слава Эру, ты очнулась сразу, как въехали в пущу. Вот только через межевую речку перебрались — и сразу! — голос владыки был неприлично весёлым и праздничным. Недоуменно вздохнула, и он сочувственно хмыкнул: — Что, всё слишком, Блодьювидд? Это ничего, это пройдёт… Счастливый день сегодня! Праздник возвращения в Пущу вместе с тобой! Пойдём посмотрим — разведчики нашли побег мэллорна!

Восхищаясь всем, что видела, с таким же восхищением посмотрела на былинку, которую сама бы и не углядела, и для меня она была не лучше и не хуже прочих — и выслушала прочувствованную речь про наступление Золотого Века, про разрастание пущи и про благосклонность небес к народу сидхе.

И да, для народа сидхе эта былинка кое-что значила: впервые видела, чтобы у высокородных глупели лица от счастья, и не верила свои глазам — Трандуил вытер счастливую слезу, и даже у него было глупое, почти человеческое выражение лица. Потрясло.

Дальнейший путь был тих и торжественен, они как будто не хотели расплескать навалившееся счастье, и только под вечер послышались разговоры и смех — счастливый, беззаботный.

Вечером высокородные веселились не хуже цыган: костры, выпивка, откуда-то взялись музыкальные инструменты; обычно сдержанный владыка первым плясать пошёл. Я хотела было отсидеться, стесняясь своего неловкого человеческого тела рядом с музыкальными и грациозными сидами, но владыка уподобился одному моему начальнику: тот на корпоративе плясал вокруг нетанцующего сотрудника, пока тот не становился танцующим.

Так они искренне радовались, что их веселье било в голову лучше столетних медов — и я не успела опомниться, как уже притопывала и прыгала в веселящейся толпе, и начинающаяся метель танцевала вместе с нами. Бесы, бесы — но какие прекрасные…

Казалось мне, что сквозь музыку, треск пламени и шум ветра слышу отголоски гневного медвежьего рёва — но на это никто внимания не обращал.

Проснулась от весёлого голоса аранена — и от того, что он шутливо тянет за ступню:

— Жаль будить тебя, сердце моё, но пора… — говорил немного виновато, и голубая океанская волна вздулась под сердцем от того, что он близко был.

Сама от себя не ожидая, хрипло спросила:

— Ты носишь моё кольцо? — с утра легче быть глупой и не стесняться.

Он затих. Забеспокоилась и, привстав, посмотрела — он как-то бледно улыбался, потеряв веселье.

Забеспокоилась ещё больше:

— Если ты потерял, это ничего, — он окостенело молчал.

Не знала, что спросить, резко поплохело, до обморока почти, и я молчала и потерянно собиралась. Руки тряслись.

Уже когда собралась и вышла на поляну, он как будто через силу сказал:

— Майская королева, ты подобна бабочке, и твоё сердце переменчиво… но если ты не любишь меня больше, оставь кольцо на память, не забирай.

Удивившись, бросилась, обняла, зарылась лицом в волосы, утонув в родном запахе:

— Люблю, люблю… я… я тоже сомневалась. Я просто и людей не понимала часто, как же можно понять душу сида…

Почувствовала, как глухо заколотилось его сердце — и он тут же почти грубо отодвинул от себя, с трудом переводя дух:

— Нельзя сейчас… если ты обнимешь ещё, я потеряю разум. Прошу, давай подождём до дома.

Чувствуя, что, если обниму ещё, со мной то же самое случится, отвернулась, стараясь восстановить дыхание. Удивилась самой себе, и неприятно так: как могли сочетаться во мне разом чистая любовь и приступ жестокой похоти, не понимала.

Зато понимание, что на полянке мы таки были не одни, пришло разом и уши как кипятком обварило, но ничего: мне спокойно предложили травника и сухарь.

Король выехал на полянку, когда я уже допивала:

— Ты готова… и здорова, я вижу, танцы всё-таки кому хочешь на пользу пойдут; хорошо, — сегодня он излучал свойственное ему покровительственное участие и был в привычном образе, — но, думаю, тебе ещё рано самой садиться на оленя… поедешь со мной, — и приветственно распахнул руки.

— Со мной, — тихий голос аранена.

Обернулась: он выехал с другой стороны полянки.

Быстро, пока король не успел привести сына в чувство, сделала несколько шагов и подскочила. Тут же была поймана и усажена. Помялась, ища в уме извинения и оправдания. Ум помалкивал.

— Ничего, да? — Трандуил расцвёл нехорошей глумливой усмешкой.

Аранен дал лошади шенкелей. Проезжая мимо владыки, опасливо скосилась: на его лице странно мешались недовольство и удовлетворение.

День прошёл, как и не было: пряталась от снега и от взглядов под плащом аранена, прижимаясь к нему спиной, кутаясь в его запах. От этого здорово развозило — мне бы, может, ничего больше не надо было бы, но Леголас мягче не становился, наоборот, всё больше напрягался, и к вечеру его уже ощутимо потряхивало. И молчал, как рыба об лёд. Что тоже смущало. По-моему, он почти с облегчением меня ссадил вечером. И исчез. Подумалось, что если мыться поехал, мог бы и меня с собой взять — но тут же вспомнилось, что мыться он любит примерно как среднестатистический кот, так что вряд ли.

— Сейчас проедется по холодку и вернётся, — от улыбочки Трандуила несло стужей.

Чего он так?

— Ты не понимаешь, насколько жестока, valie, прекрасный цветок, моя единственная…

Он вдруг стал рассеян — и не так холоден. С нарочитой рассеянностью спросил, как бы между прочим:

— Ты же помнишь, что по нашей договорённости, всё, что имеет мой сын, достаётся и мне? — а глаза сузил внимательно.

Я помнила. И так же рассеянно покивала в ответ, что владыку, похоже, удовлетворило и он перестал смотреть с негодованием. Специфической же эльфийской холодностью меня было не удивить — а что удивляться, вчера владыка отплясывал, сегодня подморозился. Для симметрии, может, для гармонии. Высокородные так чутки к себе бывают)

Аранен всё-таки купался, судя по слегка взъерошенному виду… у него, по-моему, и ледышки в волосах были.

Не очень разглядела: я уже у костерка с кружкой сидела, когда он мимо проскочил — и полыхнул синими своими глазами, укоряюще так.

Не поняла, в чём виновата, но прижухла. Надеялась, что, раз мы в пуще уже и сторожиться можно меньше, он посидит со мной, обнимет…

Повздыхала и разчарованно удалилась в палатку. Спать не спалось, хоть и устала вроде. Поворочалась, начала вспоминать грустное… было, о чём печалиться, да и дело известное, организм во время путешествия по чужим местам мобилизован был, а сейчас почти дом, он и расслабился, заприпадал на все, так сказать, копыта. Подумав, что, наверное, раз уж хочется, так чего и не поплакать, сначала тихо шмыгала носом, прислушиваясь к себе — может, передумается? Нет, слёзы подступали всё ближе и совсем скоро я, стараясь не подскуливать, тихо мочила слезами край одеяла. В сущности, была всем довольна и ситуацию контролировала, и была удивлена, когда стремительно обняли. Леголас так быстро проскользнул в палатку, что, пока я сообразила, он уже обвивал руками и ногами, лихорадочно шепча, что на всё готов, чтобы утешить. Зашмыгала носом уже озадаченно, по его движениям и шороху одежды поняв, что он расшнуровывает ворот рубашки, развязывает то, что пониже — и ложится рядом, жертвенно так. Я б поудивлялась и поспрашивала бы, но поняла, что могу не спрашивать, а поцеловать его сейчас, что это возможно — ну и всё.

Я всего лишь женщина.

Сначала он пытался меня сдерживать, шепча, что боится сделать больно… не знаю, по-моему, это больше было похоже на насилие над беззащитным эльфом, уговаривающим остановиться, и эти уговоры только злее всё делали.

А потом как будто тонкая скорлупка его сдержанности сломалась — я почти слышала, как хрупнуло, — и дальше он уже только кричал, пытаясь иногда закусить рукав, но это слабо помогало.

Полностью забылась и согрелась, была остро счастлива — а все равно на краю сознания не могла до конца поверить, что вот, он здесь и он мой.

Хотелось всего и сразу: просто полежать рядом, уткнувшись в его волосы и рассказывая, как плохо без него было; прижиматься, поласкать нежно и не спеша — и надо всем верх брала волна чудовищной похоти. Ласки наши были грубы и торопливы, но я ощущала маленькую палатку райским ложем, засыпанным розовыми лепестками и купалась в бесконечной, невозможной радости — и при этом жадность моя превосходила всякие пределы. В моменты отдыха жалела, что темно и я не могу насладиться эротикой неэрегированного члена возлюбленного, просто посмотреть на этот мягкий завиток; невесомо проводила по нему пальцем, и вся изысканная эротика тут же кончалась, а начиналась грубость, стоны и крики.

Он говорил, что не может передать, как любит; что ещё меньше может передать, как тяжело сдерживать себя рядом со мной — и что он промок сегодня насквозь, но не имел силы выпустить меня из объятий, и что ему плевать на позор, что оно того стоило.

«Промок насквозь» я представила и уши свернулись в трубочку, а вот про позор не поняла — вроде бы раньше аранен очень увлекался любовью на свежем воздухе… спросила. Он вздохнул. По голосу было слышно, что поморщился — но сказал, что раньше это никогда не происходило в присутствии других сидхе так близко.

Что-то в нём сейчас было от безумно влюблённой девственницы, отдавшей девственность без свадьбы, и у меня хватило ума не спрашивать, как же его раньше охрана, всегда присутствующая вдалеке, не смущала… видно, они были достаточно вдалеке. Не стала и уточнять, почему Лисефиэль, помнится, не думал о таком… или не говорил вслух. Тоже вариант, кстати. Но скромен мой принц и чист, что уж там. И жертвует мне своей чистотой. Мысль эта вернула возможность хоть немного соображать; подумала, что лучше бы и правда подождать до дворца, и постаралась успокоиться и обнять его без похоти, с чистой нежностью.

Незаметно прикорнула и удивилась, когда он выскользнул из моих сонных объятий. Недовольно потянулась следом, но он поцеловал, сказал что-то на квенья быстро — и исчез.

И вместо него я почувствовала присутствие его отца. Услышала щелчок пальцами и по палатке поплыл светлячок.

Король стоял на коленях у входа и молчал. Мне показалось, растерян был. Но нет, помолчав, тяжело уронил:

— Всё, что принадлежит моему сыну, принадлежит и мне, — и посмотрел зло, но как будто, не знаю… на себя злился и стыдился себя.

Я так вовсе сейчас не ощущала ни стыда, ни злобы и не думала, что он в чём-то виноват. Взяла быстро за руку:

— Это не потому, что, — и смутилась, радуясь, что всё он поймёт: что я готова лечь с ним не потому, что должна ему и договорённости какие-то там есть, а потому, что он прекрасен и я этого хочу.

И не в первый раз такое происходит, так что сильно шокироваться странно было бы. Если он хочет здесь и сейчас…

Хорошо, что он мысли читает… иначе, небось, вовсе никому и никогда не верил бы. Он всё стоял и я напряглась: может, это я его всё-таки чем-нибудь шокирую?

Полураздетая, пахнущая… лучше и не думать об этом, но раньше его такое, похоже, скорее заводило.

— И сейчас заводит, — сквозь зубы, — даже слишком.

И, через мучительную паузу:

— Я впервые действительно боюсь сделать тебе больно, valie…