Королевская канарейка (СИ)

38. Красавец Ганконер

не обессудьте за коварство

как говорится чем богат ©

Трандуил был нетерпелив ночью: мне казалось, что он слишком рано начинает приступ, и я извивалась, стараясь уйти от проникновения.

— Lisse, сладкая, не надо выворачиваться, — уговоры подкрепились фиксацией, — я же чувствую, когда тебе больно, и определённый предел не перейду.

Умом я это понимала, но ум — последнее, к чему прислушивалось тело в этой ситуации, и я только зажалась сильнее и упёрлась одной рукой ему в грудь, а другой предупреждающе цапнула. Трандуил фыркнул, и, смеясь, проникновенно предложил:

— Давай, если я буду делать больно тебе, ты будешь делать больно мне?

Чуя подвох, тем не менее, предложение оценила, как свежее и интересное, и прекратила попытки вывернуться, взамен бдительно вонзив ногти ему в спину, с мыслью, что как только он доставит малейшее неудобство — от души полосну. Расслабившись, поняла, что не так уж и не готова, и что лёгкая боль только возбуждает, и что ничего непереносимого не случается. И, совершенно забывшись, здорово исполосовала его. От удовольствия. С утра, глянув на спину лежащего на животе короля, ахнула: не думала, что короткими, маленькими, аккуратно подпиленными ногтями можно натворить такого. Ужас, как я могла! Почему он меня не остановил? Сейчас же будет церемония парадного одевания, и он этой картиной всей придворной клике посветит, да что ж он не полечился-то…

— Лечиться не хочу, приятно чувствовать твоё… неравнодушие, — ленивым голосом, не открывая глаз.

— Да, я неравнодушна к вашему мужскому обаянию, — вздохнув, собралась сползти с кровати и пискнула, подминаемая им под себя. — Там придворные уже, наверное, собрались, вашему величеству пора, — утренний стояк больно надавил на бедро, и я пыталась поменять позицию на более удобную.

— Ты так старательно думаешь про дистанцию и уважение — если бы не изодранная в кровь спина, я бы даже поверил) Ты только что нахваливала моё… обаяние, что ж дёргаешься, как будто оно тебе мешает?) Раздвинь ножки, позволь… я быстро, мне хочется.

Как он умудряется это делать? Несколько резких неглубоких ударов, и я почувствовала, что он во мне; хотя просто надавливая, не продвинулся бы совсем. Пока я думала, как бы аккуратно отказаться, всё уже случилось, и с мыслей об отказе как-то моментально перешла на всхлипывания.

К ночной наспинной росписи добавились утренние старания. Отвела глаза и задумалась о том, что не только на церемонию королевского одевания, но и на завтрак идти стесняюсь, но оно того стоило. Трандуил, накинувший на себя ночную одежду и открывший дверь, не стеснялся ничего и только засмеялся, когда я, увидев, что в соседней комнате его уже ждёт куафер, трусливо порскнула к себе.

После завтрака и урока, я, уже привыкнув добирать сон днём, хотела вернуться в кровать. Вышла подышать на террасу, и, сидя в кресле, с ногами, задранными на столик, на сон грядущий полистывала словарь ругательств на квенья и лениво смотрела, как в потоках воздуха между ветвями дуба кружится какой-то лепесток. Он всё мотылялся и никак не мог приземлиться, вызывая раздражение: когда же упадёт? Почти испугалась, когда показалось, что его притягивает мой взгляд, напряглась, и тут он чуть ли не камнем пошёл вниз и упал за ворот. С недовольством полезла в декольте и собралась выкинуть его, но задержалась, удивлённо рассматривая: на розах в парке бутоны были размером с горошину, а тут бархатистый, почти чёрный лепесток с огромного цветка… из оранжереи, что ли, залетел? Почувствовала, как глаза полезли на лоб: на лепестке проявлялись письмена. Как будто невидимая рука каллиграфическим почерком выводила их. Сияющие серебристые руны, староэльфийский. Какое-то стихотворение. Секунда, и письмена зарябили, превращаясь в менее изысканный, но понятный синдарин:

Лишь раз один, как папоротник, я

Цвету огнем весенней, пьяной ночью…

Приди за мной к лесному средоточью,

В заклятый круг, приди, сорви меня!

Что за шарада⁈ Мне ли это предназначалось? И тут вспомнила. Не то чтобы я забыла, чего наобещала Ганконеру, но как-то время не отследила. Лихорадочно посчитала — точно, сегодня. Какая изысканная открыточка) Интересно, это в традициях — дамам на лепестках писать? Ой, не люди… хорошо, что озвучки нет с подтанцовкой из бабочек — я бы, пока поняла бы и вспомнила, сердечный приступ словила бы.

Хотя, как вспомню людей — нет, у нас всё гораздо мощнее поставлено. В книжном, где я работала, открытки, естественно, продавались. Особенно меня вымораживали именные. И люди, что их покупали. Один мужик требовал, чтобы ему нашли открытку с надписью «Тёще Ларисе Ивановне», да… У одного такого, поадекватнее на вид, я как-то осторожно спросила, зачем ему открытка с именем — человек же знает, как его зовут? На что получила вполне логичный ответ: «Да, но так он будет знать, что и я это знаю». Но это ещё что! Стишки! Помню, как-то безобразно потеряла лицо. А дело было так: одна дама возжелала вот именно у меня получить консультацию, какая из двух открыточек лучше — со скверно намалёванным апельсином и стихом:

'Ты мой яркий апельсин

Все преграды победим',

или с не менее скверно изображённым виноградом за подписью:

'Ты мой сладкий виноград,

Нет любви нашей преград'.

Я старалась, как могла, помочь ей и не расстроить её, а она всё не отставала и требовала анализа этих стишков на предмет их литературности, и это было нелегко — одновременно приходилось отпихиваться от внутреннего поручика Ржевского, дудевшего в ухо, что наилучшей была бы открытка с огурцом и стишками:

'Ты мой сладкий огурец,

У тебя…

Я не могу, не могу. И тогда не смогла. Не помню, как это вышло, но слегка очнулась, когда уже топала на неё ногами и что-то гневно кричала, брызжа слюной. Сотрудники запихали меня в кабинет и жалостливо попросили отдохнуть. Скандал замяли. И мне, конечно, до сих пор неудобно перед этой ни в чём не виноватой дамой. Но яду мне, яду! ©

И ей заодно!

Ах да, эльфы светлы и прекрасны (успокаиваясь).

И я таки выспалась и наполоскалась в двадцати бассейнах и, нацепив первое попавшееся платье, пошла ужинать. Трандуил был молчалив и холоден, да и мне говорить особо не хотелось. Смешанные чувства: при всём хорошем отношении к Ганконеру, ситуация, в которой я оказалась, не радовала. Нервничалось почему-то, но не настолько, чтобы стремиться избежать ночи вместе. Пусть всё идёт, как идёт. Повздыхала и попросила Мортфлейс проводить к Ганконерову дубу — я там была один раз и дорогу не помнила.

Помню, как мы молча шли мимо зацветающих полей белого клевера, с которых налетал душистый ветерок, и в сумерках поздней весны уже появлялись огромные эльфийские бражники. У подножия дуба Мортфлейс кивком попрощалась (какая восхитительно молчаливая женщина!), и я с ностальгией вспомнила, что в прошлый раз она появилась вовремя, и я избежала близкого знакомства с Ганконером. Сегодня будет не так, и что-то во мне сопротивлялось этому. Женщина по природе своей не слишком заинтересована… в расширении клуба допущенных к телу. Как там, у Бродского:

'Число твоих любовников, Мари,

превысило собою цифру три,

четыре, десять, двадцать, двадцать пять.

Нет для короны большего урона,

чем с кем-нибудь случайно переспать'.

В Средиземье — третий. В одном анекдотике гостя усиленно угощали пирожными, и, когда он сказал, что и так три съел, хозяйка любезно уточнила, что не три, а семь, но кто же считает!

Ну, и богине любви нечего любовников считать — я перестала мяться у подножия и вошла.

Какое огромное старое дупло! Задрала голову, поражённо глядя на подсвеченную лесенку, скелетом доисторического боа-констриктора увивающуюся вверх, и получила в глаз немножко трухи. Тихо ругаясь, поднималась, пытаясь выцарапать её из глаза — и, как-то, пока ползла, совершенно перестала переживать, и только радовалась тому, что увижу соловья.

Он сидел за письменным столом, и роскошные ресницы тенями лежали на бледных щеках. Ждал и услышал, когда я тихо вошла, но глаз не поднял:

— Блодьювидд, прости. Дай мне минуту, я допишу, — и продолжил.

— Не торопись, пожалуйста.

Я с любопытством оглядывалась. Круглая комната, стены — необработанный этот самый дуб; круглое окошко, в котором видна пуща; камин, с реющей саламандрой, коврики и подушки перед ним. Книжные шкафы, такое ощущение, что из этих дубовых стен и выросшие: не совсем правильной формы, скруглённые, с неровными полками — набитые гримуарами… книжный мальчик, но не шпак, да?) Двери в соседнюю комнату открывать не стала, постеснялась; и неизвестно к тому же, что там сидит, какие домашние зверушки могут быть у страшного колдуна.

Ганконер тем временем закончил и неслышно подошёл. Почувствовав движение воздуха, обернулась: он протягивал круглую чашку очень древнего вида, из какого-то неровного корня. Не тот роскошный золотой кубок, в который цедил кровь для демоницы. Но то, что плескалось в чашке, было черно, как кровь и немного пахло ею и не пойми чем ещё. С подозрением присмотрелась, но постеснялась уточнить, что это и зачем. Может, тоже чего намешано для расслабления: кто знает, что там с размерами. Я как-то далека от того, чтобы на живого человека (ах, простите, эльфа) смотреть и пытаться через одежду оценить… это, и всегда мне смешны были разговоры девочек на тему определения заранее. Не покажись мне король в купальнях в чём мать родила, совратил бы гораздо легче, наверное)

Ой, о чём только не говорят дамы на посиделках, в раздевалках спортивных клубов и во время шопинга! Анекдотик про Ржевского, накануне девичника Наташи Ростовой спрятавшегося в шкафу, всю ночь слушавшего про девичьи надежды и чаяния и к утру умершего от стыда — жизненный) Но я почему-то об этом не думаю заранее, и только сейчас, задумавшись, кружечку взяла и выпила. Напиток правда отдавал кровью — и неведомыми растениями. Я на вкус ни одно не опознала. Открыла рот поинтересоваться, что это было и не вырастет ли у меня хвост, но спросила, смутившись, почему-то совсем другое:

— Что ты писал?

— Завещание, богиня.

— Зачем? — я исполнилась подозрений.

— Завтра утром традиция перестанет меня защищать, а королю очень хочется убить, — спокойно ответил Ганконер.

— О нет, я узнавала: ссылка обратно в Линдон, так же, как и принцу.

Меня этот вопрос нешуточно беспокоил, и король сквозь зубы пообещал мне жизнь Ганконера и дал слово отправить его в Линдон живым и здоровым. С тем, что мы более никогда не увидимся. Я тогда поняла, что да, убить ему хотелось, но жизнь соловья он мне подарил потому, что я просила. И я высоко оценила этот подарок и что король наступил, так сказать, на горло собственной песне.

Приятно было, что он сразу не набрасывается, а говорит со мной, и я расслабилась и оживлённо принялась болтать, выспрашивая про эльфийскую юстицию. Эльфы интересно живут: деньги местные не чеканятся вообще, хотя человеческие имеются в большом количестве, но для торговли с людьми же. Между собой эльфы деньгами не пользуются, у них почти коммунизм — от каждого по способности, каждому по потребности. Вплоть до того, что даже камушки из сокровищницы Трандуил иногда раздаёт просто так — делится. И при этом, конечно, у большинства за тысячи-то лет накапливается добра всякого, так что завещания есть, и волю умершего исполняют неукоснительно. То есть, частная собственность имеется и уважается, но делятся между собой эльфы запросто. Имуществом. Ссоры из-за этого не возникают практически. Ссорятся из-за неутолённого честолюбия; из-за магических раритетов, уникальной ювелирки. И из-за баб, конечно. Ганконер здорово короля уел.

Мы чудесно сидели у камина; я болтала о пустом и исподтишка любовалась, но где-то через час начала удивляться его бездействию. С моим предыдущим опытом это вязалось крайне мало. Решительности персонажу не занимать — я, честно говоря, думала, что он вообще со мной разговаривать не будет. Как принц, только ещё хуже. Потому, что ночь коротка, и за неё заплачено многим и многим. И другой не будет.

Мне хотелось запустить пальцы в его шелковистую гриву и почувствовать, как у него сбивается дыхание, и узнать, как это будет, когда он поцелует меня, и я слегка поёрзывала, но Ганконер вёл себя так, как будто ни о чём таком не думал. А спросить я стеснялась — вдруг переволновался и просто не может, так мои вопросы его ещё больше расстроят.

Впрочем, тот всё понимал и без вопросов:

— Блодьювидд, не удивляйся так… У меня всё хорошо с мужской силой, и я хочу тебя. Но не так, не на раз. Насовсем, чтобы никто не мог отнять, — и, жестом отметая недоуменное возражение, готовое сорваться, — это возможно.

И, поднимая прекрасные глаза:

— Просто влюбись в меня сегодня, — и, снова отметая возражения, — в меня влюблялись… — смутившись, — часто.

Тут я не выдержала:

— Сколько их было, умерших от любви к тебе?

— Много, — безучастно ответил Ганконер, — хорошо помню только первую. Я скитался, и был полумёртв от голода, природа которого была непонятна мне, и встретил её. Деревенская девочка, пожалевшая путника, давшая напиться и влюбившаяся сразу, с первого взгляда. Я тоже почти влюбился, и у нас всё случилось — сразу же. Я наконец почувствовал себя сытым и счастливым, и уснул у неё на груди. Когда проснулся, она уже похолодела. Я тогда даже не понял, что это я. Горевал, едва руки на себя не наложил, но не наложил. А потом их было много.

Помолчал и с горечью добавил:

— Думаешь, это ответ мира на то, как я жил? Да, очень больно.

И глянул с надеждой:

— Но богиня, ты не дикий орчонок, которым я был тогда, ты милосердна… по крайней мере, в этом своём воплощении.

Я опустила глаза, подумав, что не властна над чувством, но не захотела сказать Ганконеру — зачем, он и так всё знает, просто тешит себя надеждой.

— Не горюй, Блодьювидд, всё будет, как будет. Что я мог — я сделал, и даже больше. И ни о чём не жалею. Не жалей и ты. Просто посиди со мной у огня сегодня. Может, к утру ты влюбишься, ничего нельзя знать заранее. Мне очень хочется лечь с тобой, но сейчас нельзя.

Пока я огорошенно пыталась сообразить, почему, он достал флейту, и всю ночь то играл, то разговаривал о разном, но к этому вопросу вернуться отказался категорически.

Так я его и запомнила — прекрасное лицо в огненных отсветах, странное сочетание мятежности и лукавства — и чудовищной затаённой боли.

К утру я ощущала себя разбитой и несчастливой его несчастьем. Естественно, не влюбившейся. Но жалеющей, что он меня так и не тронул. Чувствуя озноб и ломоту в теле, пересохшими губами попрощалась, но он покачал головой:

— Я спущусь с тобой.

Удивилась. Его, конечно, выкинут из Эрин Ласгалена, но не прямо же сейчас… ему, кажется, ещё хуже, чем мне. Но господи, какой красивый! Глядя на него у подножия дуба, собиралась с духом, чтобы попрощаться — я его больше никогда не увижу. Ганконер молчал. И тут наше молчание было прервано тягучим насмешливым:

— Что, отдал всё, включая жизнь, и даже не поцеловал?

Встревоженно обернулась — невдалеке, по колено в утреннем тумане, на поляне с зацветающими ландышами стоял Трандуил. Непривычно было видеть его без побрякушек, с волосами, гладко убранными в конский хвост. И с короткой деревянной дубинкой, которой он похлопывал по ноге, как будто в такт мыслям. Насторожённо уставилась на Ганконера — для того присутствие короля чем-то неожиданным не было. Они, я бы сказала, с эдаким пониманием друг на друга смотрели. Ганконер встряхнулся и медленно, как будто пробуя слова на вкус, сказал:

— Точно, даже не поцеловал.

Дальнейшее я ощутила, как налетевший вихрь. Распахнула глаза, когда он смял меня в объятиях так, что кости хрустнули, и впился в губы раскалёнными губами, и тут же поцелуй стал щемяще нежным. Всё случилось за секунду — он сразу оторвался, слегка оттолкнул, и вот я видела уже его спину — Ганконер шёл к ожидающему Трандуилу.

Впадая в ярость, крикнула:

— Ты обещал!!!

— Блодьювидд, он посмел попытаться околдовать тебя. Это смерть. Я не думал, что на такое можно решиться, просто подстраховался на всякий случай.

— Я не околдована. Мы просто разговаривали, ничего больше.

Трандуил, сухо усмехнувшись, проронил:

— Вот и это тоже… — и, с насмешливым сочувствием и с пониманием, — травками поил, да?

Я молчала. Трандуил, уже сквозь зубы:

— На флейте играл⁈ — и с исказившимся от гнева лицом яростно вскинул руку в мою сторону.

Услышала некий потусторонний хлопок, как от сильного перепада давления, и поняла, что до этого слышала звуки, как сквозь слой ваты, а смотрела, как сквозь толстое мутное стекло, и сейчас ко мне вернулись нормальные слух и зрение. И очень странную вещь увидела: я была как будто в шаре из изморози… как вот на стекле узоры бывают, только эти сплетались в воздухе, и от движения Трандуила шар разбился. Пока изумлённо смотрела, не в силах понять — узоры снова начали сплетать шар вокруг меня, одновременно становясь невидимыми.

Глянув на окаменевшего Ганконера, уже стоявшего вполоборота ко мне на полянке, лицом к Трандуилу, поняла, что он имел в виду, когда говорил, что я могу влюбиться, и что он всё, что мог, сделал.

Быстро сказала:

— У него не получилось, и я не имею никаких претензий.

— Я имею!!! — гулкий, скорее животный, рёв эхом отдался в лесу, и я увидела другого Трандуила. В детстве только так пугалась, когда охотничий пёс, всегда добрый и улыбчивый по отношению к детям, окрысился на чужого. Вот и король — на его лицо было страшно смотреть.

Они стояли друг напротив друга, Трандуил ругался, и синдарин щедро разбавлялся квенья. Чтение словаря не прошло даром, я узнавала отдельные выражения: «жидкая кровь», «оркский недопёсок», «мелькорово отродье» и тому подобное.

Ганконер, ставший похожим на очень красивого и очень страшного демона, прошипел:

— Она спала рядом со мной, я ловил её дыхание… неужто ты думал, что не рискну и уступлю без боя?

Трандуил, вдруг почему-то успокоившись, с огорчением ответил:

— Не думал… но надеялся, — и, почти спокойно, — я сожалею.

Добавил, неуловимо расслабляясь:

— Что, всё в заклятие вбухал, ничего для боя не оставил? Ты же не можешь сражаться.

Ганконер, тоже разом расслабившись, с таким же пониманием кивнул:

— Да. Мне тоже жаль. Не тяни.

С ужасом увидела, как Ганконер падает, поражённый каким-то заклинанием, и Трандуил быстро подходит к нему, замахиваясь дубинкой — чтобы раскроить голову.

— Нет!!! — не знаю как, но успела вперёд и заслонила собой, — умоляю, ваше величество, отправьте его в изгнание, но сохраните жизнь!

— Отойди, Блодьювидд, он всё равно не жилец. Его будут судить за святотатство и мучительно казнят.

Он попытался обойти с другой стороны, но я поворачивалась, закрывая лежащего Ганконера собой и очень искренне думала, что если Трандуил убьёт его на моих глазах, я больше никогда не посмотрю на короля, как на мужчину. Просто не смогу.

Это остановило кружащую смерть.

— Блодьювидд, ты оказала ему плохую услугу. Лучше бы он умер сейчас, быстро и без боли, — Трандуил опустил дубинку и повёл рукой. Бездыханное тело тут же было опутано лианами, — и его заклятие, основанное на крови, тоже спало бы прямо сейчас. Что ж, пусть будет суд.

Что касается эльфийского суда — меня туда не позвали, хоть я и была потерпевшей. Судили быстро, приговорили к мучительной казни, и отец Ганконера, как мне рассказала Силакуи, настаивал на наиболее мучительной.

Помню эти несколько часов, как унизительные бесплодные попытки вымолить жизнь Ганконеру — у короля, у Рутрира, у Силакуи, у кого угодно. Смотрели с сочувствием, извинялись, что среди эльфов, оказывается, бывают такие негодяи и добавляли утешающе, что вот-де, я околдована, и со смертью злодея спадут чары.

Оказывается, в пуще есть специальная тюрьма для чародеев, куда бросили связанного по рукам и ногам шамана. Меня туда не впустили, и стража, сквозь которую я пыталась пройти, смотрела с таким же сочувствием и так же уверяла, что, когда шаман умрёт, я тут же выздоровею.

Казнь была назначена на утро, и вечером, когда Трандуил, не дождавшись меня у себя, пришёл сам, я, не желавшая никаких утешений, снова начала умолять о снисхождении. Бесполезно. Впадая в тяжёлое отчаяние, представила себе, как услышу завтра пронзительные звуки флейты и крики Ганконера. Если сказано, что казнь мучительная — значит, она будет действительно страшной. Эльфы знают толк в радостях тела и в причинении ему мук. Я уже горевала, что не дала убить его раньше.

— А’maelamin, ты не услышишь… спи, когда проснёшься, всё будет кончено, — я увидела, как король протягивает в мою сторону руку, желая усыпить.

Попыталась сопротивляться и страшно удивилась, что осталась в сознании, не уснула. С мрачным торжеством зло подумала: «Что, не каждый раз получается? Случается и обосраться⁈» — и была поражена, как резко король спал с лица и тут же исчез, только подол взметнулся. Тоже выскочила из комнаты — дворец потихоньку наполнялся тревожными факелами и беготнёй. Что-то случилось.

Трандуил вернулся через несколько часов и молча усыпил, и на этот раз я упала, как подкошенная.

Только на следующий день узнала, что случилось, от Силакуи. Ганконер каким-то образом смог совершить попытку побега из этой навороченной темницы для магиков, что и послужило причиной неудачного заклинания короля — при сильной творящейся рядом волшбе такое возможно.

При попытке побега он погиб. Тела не нашли. Когда я с надеждой посмотрела на неё, Силакуи покачала головой:

— Нет, деточка. Там всё в крови было. Он погиб. Но как воин, да воссияют для него чертоги Мандоса!

Трандуил только сухо сказал, что Ганконер сбежал. И я поняла, что сам он верит, что тот погиб, а мне позволяет заблуждаться, если я хочу, чтобы не расстраивалась и была в сносном настроении. Нехорошо огорчать богиню.

А я и правда верила, что он сбежал, и порадовалась за него. Было бы невыносимо думать, что такое ужасное чудесное существо погибло. Пусть живёт — где-нибудь там, и будет счастлив. А что не действовавшее на меня, но имевшееся заклятие на крови исчезло, а исчезнуть должно было только со смертью Ганконера — об этом я в тот момент почему-то не думала.