Королевская канарейка (СИ)

65. Ушки

Монашка идет по лесу.

Неожиданно налетают пятеро мужиков и насилуют ее. После того,

как мужики уходят, монашка встает, отряхивается и шепчет:

— Слава тебе, Господи. И досыта, и без греха. © анекдот

Мне было скучно. Нет, обещанные книги привезли. По земле из Умбара в Эфель Дуайт, Горы Тени, в которых загнездился Ганконер, ползти было два месяца, но Владыка нашёл время и слетал на драконах. Однако с книгами он привёз книжника, прикупленного по случаю, и это оказался старикан южной закалки. Увидев меня, он тут же упал лицом в землю, с ужасом причитая, что повелитель заставит его умереть в муках, если он поглядит. Я перевела взгляд на Ганконера, бесстрастно смотревшего на этот цирк, и обескураженно спросила:

— Зачем он? Нужны ведь были только книги?..

— Прекрасная, ты когда-нибудь ухаживала за библиотекой?

Вспомнила, в каком состоянии обычно были две моих этажерки с книгами в прошлом мире, и примолкла. Да, я ленивое говно, а уход за библиотекой — это труд, да и немалый, и требующий квалификации. Учёный книжник нелишний. Пока я думала о разном, к Ганконеру успели подойти озабоченные приспешники, и он, кинув на меня взгляд, полный ехидства, ушёл, пожелав как следует позабавиться. Я постояла, опустив глаза и думая о Владыке нехорошо, а потом обратилась к Халаннар:

— Я сейчас уйти, чтобы не смущать достопочтенный старец. Вы показать ему жильё; проследить, чтобы он покормлен быть, устроен и ни в чём не нуждаться. Когда отдохнёт, показать, где библиотека и привезённый книги — занятий пусть.

Ушла в сердцах в сад. Всё, что Ганконер говорил про него — всё, всё оказалось правдой. Цветники, купы фруктовых деревьев, водопады, фонтаны, ручьи с мостиками из самоцветов… Всё в апофеозе цветения и плодоношения одновременно — не только, значит, эльфийская магия способна на подобное. Определённое дурновкусие в этом было — тут я понимала владыку Трандуила, ценившего естественную смену времён года. Но и красота была, и сказочность, и великолепие вечного лета.

Не удержалась, разделась и нырнула в роскошный пруд, по краям которого цвели алые лотосы. Видно было солнечные лучи, колоннами пронизывающие золотистую воду между стеблями.

Кинула взгляд на берег — оттуда уже бодрыми коршунами смотрели мои служанки.

Вышла. Тут же была окружена. У всех нашлось заделье! Держали завеси, скрывая меня не пойми от чьих глаз в пустынном саду; вытирали в несколько рук; протягивали подносы со шербетами и фруктами. Халаннар в это время докладывала, что книжника устроили. Также я выслушала скромное и раболепное, но отчётливое мнение, что купаться госпоже пристало в рубашке. Скрипнула зубами, но смолчала. Передали записку от Ганконера, для разнообразия не на лепестке, а на бумаге. Он писал, что уезжает на несколько дней. И чтобы я не скучала. И что тигров он проверил, кое-что подкорректировал — они совершенно безопасны для меня и уже выпущены в сад.

Считается, что совершенному существу скучать не о чем — всё, что ему нужно, уже есть в нём самом.

И тут мне лучше никак себя не оценивать. Я была в раздрае и скучала по Ганконеру. И по Эрин Ласгалену и всему, что оставила в нём. И боялась будущего, в котором могло ждать всякое и страшное. Тосковала, печалилась. Было ужасно одиноко. Просидела вечер на террасе, сжавшись и обхватив коленки.

На следующий день зашла в библиотеку. Старец тут же оставил занятия, упал лицом вниз и запричитал. Не услышала в его стенаниях истинного страха. Кажется, он просто так выражал возмущение моей распущенностью. Походила между частично заполненными шкафами, но ничего не выбрала, завывания мешали. Поняла, что он прогнёт меня под себя: я буду, наверное, ходить в библиотеку в парандже и в сопровождении служанок. Мысль эта настолько почему-то уела и расстроила, что почувствовала себя совсем вялой и несчастной. Поскулила, лёжа в кровати. Указала, куда поставить оперативно принесённую настоечку мандрагоры и продолжала, пока не забылась.

Очнулась от того, что огромный, очень шершавый язык лижет пятку. Пошевелила ногой и почувствовала, как её игривенько так прихватывают скользкие здоровенные клыки и прижимает пушистая лапа со втянутыми когтями. Полежала ещё, нежданно сомлев от массажа ног языком тигра. Кошачья тактильность — она такая приятная и ни к чему не обязывающая, да… Оказалось, тигры любят обнимашки, почесушки и прочее, и как-то неравнодушны к ногам — всё время норовили лечь рядом, подкатиться, потереться о них. Когда рядом с тобой живут, дышат и излучают довольство кошки, да ещё и такие огромные — и сама как-то… довольнеешь. А их огромные розовые носы! А голубые, довольно щурящиеся глазки! А усики!

И они порывались таскаться со мной везде — в баню, в сад, куда угодно. Были сытыми, упитанными — и при этом интересовались человеческой несерьёзной едой. Позолоченные финики, во всяком случае, им очень заходили.

Поэтому Темнейший, вернувшийся на третий день к вечеру, застал картину, полную разврата: я в дезабилье сидела на террасе, положив ноги на пушистый тигриный бок. Иногда цапала с блюда на столе финики и складывала их в пасть то одному, то другому животному. Животные довольно, с пониманием чавкали, смакуя деликатес.

Владыка тихо поднимался по ступенькам, и тени ползли следом. Тигры заподжимали уши, зашипели, но остались на месте.

— Прекрасная, как прошёл твой день?

Ганконер выглядел грязным, пыльным, уставшим и при этом довольным, и пахло от него горьким дымом и кровью. Чтобы эльф — да так запачкался? Что ж он делал-то…

— Пойдем мыться? — и раскрыл ладонь, в которой оказался синий-пресиний колокольчик, тут же поплывший ко мне и опустившийся на колени.

Ахнула:

— Откуда такой? Я думала, ты не можешь больше…

— Богиня, ты так скорбно говоришь, как будто я лишился самого дорогого, — (мне показалось, или в этих интонациях затаилась какая-то скабрезность?), — а это вовсе не так. Да, цветы больше не цветут по моей воле, но в мире они цвести не перестали. Это кхандский колокольчик. Холмы Кханда сейчас синие от этих цветов.

Угу. И, кажется, красные от крови. Цветок тоже пахнет гарью и кровью. Неудивительно, что Владыке не терпится отмыться.

— Да я от скуки дала за собой поухаживать специалисткам… Так что я чистая, намытая. Если можно, я подожду здесь, — сидеть на террасе, положив босые ноги на пушистый бок развалившегося у кресла тигра, было удивительно приятно.

Ганконер темно посмотрел, как мои ступни елозят по роскошной белой шкуре — и задержался, прислонившись к перилам.

— И? Что делали? — спросил с любопытством.

Ну, во-первых, они наживую повыдирали начавшие отрастать волоски на всём теле — похоже, заклинание, вернувшее мне женственность, автоматом отменило то, которое не давало расти волосам. Но об этом я рассказывать не стала.

— О, ты же, наверное, всё пробовал? Скребки какие-то, масла всякие, массаж, оборачивания, притирки… так весь день и пользовали. Такой до скользкости шелковистой, сияющей и безобразно изнеженной я себя никогда не чувствовала, — засмеялась было и осеклась.

Ну да, Ганконеру об этом рассказывать было не верхом ума и сообразительности, судя по тому, какой чернотой залились его зрачки, и как кровь плеснула на бледные скулы. Мня отчасти исправить сказанное, с ядом в голосе добавила:

— Профессионалки же, не зря заплатил — всё для услады повелителя.

И быстренько сменила тему:

— А твои деньки как прошли?

— Злодействовал, моя цветочная королева.

Он не стал дальше говорить, только смотрел тяжелым взглядом. У меня рука дрогнула, и я рассыпала орехи из финика на ногу. Тигр тут же вывернулся и начал слизывать. Со смешком потрясла ногой, отгоняя его. Животное ощутило это шуткой и начало игриво прикусывать. Засмеялась, чуть-чуть отпихивая, и не удержалась — приобняла.

— Ещё толстым котам я не завидовал! Всё, хватит. Пойдём со мной, — он протянул руку.

Вступать в открытую конфронтацию не хотелось, и я позволила вытащить себя из кресла. Тигры порывались пойти следом, но Ганконер обернулся, и они почему-то передумали и улеглись обратно.

— Я хочу, чтобы ты была со мной. Весь вечер. Ты уж потерпи. Спать будешь одна. Если захочешь, — спокойно так проинформировал, ровным голосом.

Шла следом и не знала, о чём с ним говорить. О животрепещущем и наболевшем, то есть о том, зачем ему компания женщины, которая, скажем так, не даёт и не собирается, что должно быть неприятно, говорить точно не стоило. Ганконер поддержит беседу, и она тут же примет нежелательный оборот. Не удержалась и всё равно сказала то, о чем думала:

— Мне не придётся терпеть. Я скучала. Рада тебя видеть живым и здоровым и говорить с тобой.

Беседа, само собой, тут же приняла нежелательный оборот.

— Рада видеть, рада говорить — не рада только целовать. Почему?

Наконец он спросил прямо. Я молчала. Врать эльфам проблематично, а если отмалчиваться, то они сами зачастую находят подходящее для них объяснение. В этот раз тоже сработало:

— Хочешь сохранить верность клану Мирквуд? Стоят ли они того? Я ведь был рядом в тот день, когда Лаэголас по приказу отца оставил тебя… всё видел. Удивительным подлецом надо быть, чтобы отдать такой приказ. Почему сын послушал отца, понимаю. Но принять не могу. Я бы не стал.

Я молчала. Ганконер обернулся, взял за руку:

— Послушай… я легко мог бы поставить тебя в такие условия, чтобы ты сама выразила согласие. Формальное.

Осторожно отобрала руку:

— Да, знаю.

Ганконер опустил глаза и тихо зло сказал:

— И ждёшь этого. И смотришь на меня с ужасом и отвращением, хоть где-то как-то я тебе и нравлюсь, — и, гадко усмехнувшись, — мирквудский владыка подарил тебе злую привычку. Не жди. Максимум был пройден, когда я пытался тебя подпоить. Всё, расслабься. Отказывать мне будет совсем нетрудно.

Заглянул в глаза, и голос его стал мягким и просящим:

— Ты ведь понимаешь, что тебе будет хорошо со мной? Ты будешь мечтать о приходе ночи… она будет для тебя ослепительнее, чем день.

Сжалась, но ответила честно:

— Да, знаю. Дело не в этом. Ты дорог мне не потому, что можешь доставить неземные удовольствия, а просто потому, что есть на свете. Горевала, когда ты умер, и рада, что жив. А что война и мир потряхивает, и что ты стал тем, кем стал, и что ради этого пришлось пережить всякие ужасные вещи — это мне очень печально.

Он как-то очень резко вздохнул и только сжал мне руку горячими пальцами. Развернулся и пошёл вперёд, более ни о чём не спрашивая.

Жестом отпустил восьмерых служанок, ждущих у входа в купальни.

— Не хочу сегодня. Сам помоюсь, — и начал спокойно раздеваться.

Я так же спокойно прошла дальше. Уселась на каменный бортик пристенного фонтана, из чаши которого горячая вода стекала в небольшой бассейн. Солнце мёрзлым апельсином заваливалось за горы, и странно было, сидя в тепле, глядеть на ледяной пейзаж сквозь магическую прозрачную стену, сдерживающую холод. Бассейн размером этак с кухню и глубиной по пояс был полон душистой горячей воды с пеной. Ганконер так тихо скользнул в воду, что о его присутствии я догадалась только услышав, как он отплёвывается от пены. Скосилась: он пробрался сквозь пенные сугробы и раскинул руки, положив голову на специальное углубление, предназначенное для мытья головы. Повозился, счастливо вздыхая, и замер.

— Блодьювидд, помой мне голову? Это не насилие и не постельные дела. Я устал, а чужие руки терпеть не хочу.

Он так попросту попросил, что я попросту согласилась. В его усталость и опустошение я верила. Зацепила золотой ковшик и пошла к бассейну, понимая, что для меня жизнь стала увлекательной и интригующей. Я ведь сейчас ну совершенно безвозмездно (то есть даром!!!)) потрогаю уши! Руки затряслись, во рту пересохло. Я, простая крестьянка, сейчас потрогаю ушки Владыки Тьмы! Попыталась сглотнуть и закашлялась.

— Ты там что, слюной от счастья подавилась? — к Ганконеру моментом вернулось ехидство.

Собралась и смогла в ответ тоже ехидно прошелестеть:

— Просто подавилась. Лежите, владыка, сейчас найду, чем вам голову мыть, и подойду.

— Вон там стоит, стеклянный флакон с синей пробкой, — Ганконер ткнул в направлении батареи разномастных бутыльков, стоящих на низкой полке, вырубленной в скале.

Надо же, ожил, и глаза заблестели.

Нашла флакон. Такая же белёсая мылящаяся жижа, из ферментированного зерна состряпанная, какой меня моют. Наверное, запах другой. Стараясь потянуть время и успокоиться, вытащила пробку и понюхала. Хвоя и задумчивый лежалый цитрус. Да, гораздо лучше, чем моя, от моей розовым маслом несёт. Надо сказать, чтобы меня этим мыли.

Подошла ближе. Не надо никуда торопиться, другого раза не будет. А сейчас — это просто так. Присела на край, осторожно поворошила пыльный иссиня-чёрный шёлк, зарылась в него пальцами, гладила и перебирала. Ганконер затих и расслабился, и было видно, что да, это не постельные дела. Что это гораздо хуже, я поняла, когда он тихо заговорил:

— В детстве, когда солнце пригревало, а ветер шевелил волосы, я представлял иногда, что это руки матери, которой я не знал. Потом, спустя восемьсот лет, что это твои пальцы. А всё равно оказалось по-другому. Не торопись, погладь ещё, — закрыл глаза, и по щекам побежали слёзы, оставляя мокрые дорожки.

Пожаловался:

— Так плохо было, так больно… Из такой глубины звал я тебя, из такой дали… Мне нечего дать взамен твоего тепла и сияния — я нищ перед тобой… и обездолен.

И замолчал. Я не смела нарушить молчание. Набрала в ковш воды из бассейна, аккуратно плеснула на волосы, намылила. И всё-таки потрогала и помыла ушки, скользнула пальцами по серёжкам в правом, пересчитывая (четыре колечка, с выпуклыми шероховатыми рунами по краю), ощущая странное удовлетворение от того, что хоть и не досыта — но без греха. Острое чувствительное ухо трепыхалось, как пойманная бабочка в ладони, но Ганконер оставался неподвижным, и лицо его застыло маской, выражающей странную смесь безмятежности и смятения, беды и счастья. Он не открывал глаз, и я осторожно полила тёплой воды на лицо, провела по нему рукой, чувствуя, как шевельнулись ресницы, как дрогнули мускулы рта.

И развезло его ужасно. Я когда отстранилась, он домылся, но было видно, что ведёт его. Он стал очень тихий и со мной кое-как попрощался:

— Завтра увидимся, Блодьювидд.

Руку поцеловал на пороге спальни и ушёл к себе.