Королевская канарейка (СИ)

5. Самый лучший день

какой хороший день сегодня

спокойствие и тишина

я б этот день засунул в банку

и в дни плохие доставал ©

Я чувствовала, что сегодняшний день для меня последний в этом городе, отчего и без того свежее и прекрасное утро становилось лучше. Стояла рядом с Леголасом, витиевато прощавшимся с хозяином, и смотрела на толпу народа во дворе — все высыпали поглазеть на проводы. За нами приехал один эльф, зато лошадок было пять. Видно, о заводных позаботились. Когда мы спустились во двор, Леголас указал на него и произнёс: «Ганконер». Меня же ему представлять и вовсе не стал. Стараясь не смущать и не быть смущённой, я аккуратно рассматривала Ганконера: не думала, что на свете может существовать настолько ослепительная совершенная красота. Чёрные волосы до плеч, несколько сумрачное бледное лицо и глаза, как чёрные звёзды. Он статуей сидел на коне — только кивнул в мою сторону, когда представляли, чем полностью подтвердил мои сведения об эльфийской спеси и отстранённости. Он был не здесь, и с равнодушным каменным лицом смотрел поверх голов. А народ, конечно, пялился, да.

Леголас подвёл светло-серую кобылу; я погладила её, угостила запасённым на этот случай хлебушком и с удовольствием убедилась, что животное добродушно до малохольности. Хорошо. Опыт моего общения с лошадями ограничивался парой уроков на манеже и несколькими прогулками в лесу. И я никогда не ездила без седла, а эльфы, цобаки, оказывается, ездят! Что ж, как гласит пословица, записанная Далем: «Без позору рожи не износишь». Я и со стременами-то на лошадь залезть не могла, мне чурбачок подставляли, а чурбачка в окрестностях не видно, эхехе. И лошадка, господи, какая она высокая, когда рядом стоишь! И живая ведь — не факт, что будет стоять столбом, пока я не неё взгромождаюсь. Повздыхала, уткнувшись в тёплый лошадиный бок, привыкая к мысли, что сейчас придётся делать; повернулась к Леголасу, чтобы попытаться донести до него сию скорбную весть, и увидела, как принц эльфов опускается на колено и подставляет сложенные лодочкой руки.

Я никогда не забуду этот день. Как он улыбался и сиял глазами, и делал всё так, как будто иначе невозможно. Толпа так не считала, судя по тому, как изумлённо всколыхнулась и ахнула. Я тоже изумилась, но стоять с раскрытым ртом было бы совсем ужасно, поэтому собралась с духом и ступила на подставленные руки, подспудно боясь упасть и представляя, как будут смеяться все эти добрые люди. Да-да, «…и сразу все забудут, как гордо я ходил, но долго помнить будут, куда я угодил»)

Но нет. Вознеслась, как пушинка. Вспомнила, как упал градоначальник под весом мешка, которым эльф непринуждённо помахивал — ну да, сила-то нечеловеческая. Нежность и хрупкость этого мальчика — видимость. Сам он на коня взлетел, как невесомый зелёный лист, в честь которого был назван, и на спине у него «околел в седле», как говорят казаки. Седла, конечно, не было, но с лошадью он сливался в одно целое.

Всё, что случилось после, всё, что я видела и делала, проходило сквозь призму пережитого в это утро, светлее которого не было в моей жизни. Каждый мой нерв, как елеем, был смазан ощущением ладоней бессмертного, обхватывающих ступню и вскидывающих меня — вверх-вверх-вверх; и взлёт как будто не прекращался. Я простила этому миру всю пережитую гнусь и перестала ощущать себя ничтожной и осквернённой. Это вот как волочёшься по дну заиленного пруда с гирей на ноге и веришь, что жизнь такая, и терпишь её кое-как; а потом вдруг гиря отцепляется, и ты всплываешь, как пузырёк воздуха; видишь небо и понимаешь, что ты частичка света, а не грязный несвободный мертвец.

Лошади шли рысью, цокая по камням мостовой, и я думала, что аккуратнее надо быть с моей лошадкой: постараться не бить ей попой по спине и избежать потёртостей. В целом держалась гораздо лучше, чем от себя ожидала, и ощущения от езды без седла нравились: тепло лошади, её дыхание, работа мышц — это приятно. Управлять ей не требовалось, я просто придерживала поводья — кобылка сама следовала за другими конями.

Проехали мимо центральной площади, маленькой и уютной, если не считать помоста в центре с торчащим оттуда столбом, окружённым вязанками хвороста. Этот перформанс потихоньку разбирали, сгружая хворост в телегу. Я поняла, для кого готовился несостоявшийся костёр, но не сильно впечатлилась и смотрела без интереса — была впечатлена другим.

Перформанс на выезде из города впечатлял сильнее: там собралась довольно-таки агрессивная толпа с Воронёнком во главе. Кричали, размахивали руками перед лошадиными мордами. Впрочем, лошадки вели себя спокойно. Я заметила, что принц уже положил руку на эфес и готов был проломиться сквозь толпу, но увидел бегущих от ворот стражников и остановился — решил подождать, пока те наведут порядок.

И тут оно случилось. Я почувствовала это, как очень странное движение воздуха за спиной; как прикосновение холодных пальцев к затылку; как лёгкий страшный укол в сердце. Обернулась: за мной в воздухе висел арбалетный болт, как раз на уровне груди. Не знала, что делать, и просто смотрела, как отстранённо-холодный Ганконер протягивает руку и достаёт болт из воздуха, превратившегося в вязкий кисель. После чего события начинают развиваться весьма бодро: Ганконер выкрикивает что-то в сторону, откуда болт прилетел — и с крыши здания недалеко от нас с воем падает горящий человек; я понимаю, что это был стрелявший. Ганконер, держа болт в руке, оборачивается к толпе, заворожённо на него смотрящей; голосом, шуршащим, как змеиная чешуя, как безжизненный песок, шепчет над ним и разжимает пальцы. Болт, вися в воздухе, поворачивает жало из стороны в сторону, вызывая вздох изумления и ужаса у присутствующих. Медленно, по-прежнему водя жалом и иногда останавливаясь, приближается к Воронёнку и замирает напротив, почти уткнувшись ему в глаз. Тот смотрит со страхом, набирает было в грудь воздуха, чтобы закричать, но не успевает: Ганконер молча вытягивает руку в его сторону, и Воронёнок начинает усыхать на глазах. За несколько секунд он сморщивается, как гнилое яблоко, и крик нейдёт из его разинутого рта. На мостовую с тихим стуком падает совершенно неопознаваемый комок, и этот звук мешается со звяканьем упавшего рядом болта.

Всё-таки поразительно, как Воронёнок с упорством, достойным лучшего применения, бегал за ненастоящей ведьмой, и таки наскрёб себе на встречу с всамделишным чернокнижником. Интересно, как они будут его хоронить? Из города мы выезжали в гробовой тишине, провожаемые потрясёнными, полными неподдельного страха взглядами. Я бы, может, тоже потряслась, но тепло и радость жизни окутывали меня, как броня, и я всё это относительно спокойно пережила.

Однако Ганконер был полон сюрпризов: когда мы немного отъехали от города и остановились на взгорке, поросшем багульником, он спрыгнул с коня, и я удивилась его внезапно оттаявшему лицу, с которым он посмотрел на меня. И удивлялась дальше, когда видела, как он срывает веточку уже подмёрзшего предзимнего багульника, и в его руках она расцветает, пронзительно-розово и трогательно. Страшный колдун протягивает её мне, что-то торжественно и радостно говоря, с просветлевшим лицом. В этой речи я разобрала только своё новое имя. Смутилась. Поблагодарила его, как смогла, за спасение; восхищённо приняла веточку и воткнула в волосы — в руках держать было невозможно. И он явно обрадовался реакции на подарок, и окончательно оттаял. Как я поняла, в городе он был сконцентрирован на постоянном удержании щита — ждал пакостей, а в лесу расслабился немного.

Сильно расслабляться не получалось: когда мы проезжали место, где городские воины перебили орков, напряглась не только я, но и эльфы. Они озабоченно переговаривались, и я поняла, что слово «Урх» — это название орков на синдарине и что они опасаются нападения. Дальше передвигались быстрой рысью, молча, и Леголас держал лук в руках. Через несколько часов лес кончился, и началась степь со вкраплениями редких рощиц. Было ещё светло, когда Ганконер приостановился и решительно указал на видневшуюся немного левее рощицу на небольшом холме. Мы весьма целеустремлённо на этот холм поднялись и обнаружили в центре рощи несколько камней, похожих на выпирающие из земли клыки, с кострищем между ними. Ганконер соскочил с коня, обошёл поляну и утвердительно кивнул Леголасу. Когда я поняла, что здесь мы будем ночевать, облегчённо перекинула ногу через круп лошадки и скользнула вниз, едва не упав, — онемевшие от непривычного напряжения ноги подламывались. Хотела помочь, чем смогу, но поняла, что могу только лечь. Впрочем, от меня ничего и не требовали.

Леголас занялся лошадьми: моментально освободил их от скудной сбруи и мешков, обтёр тряпочкой и нацепил на морды торбы с овсом. Не привязывал, видно, у эльфов лошадки не убегают. Осматривая спину моей лошади, взглянул на меня с одобрением: мне удалось не покалечить животное. Другой вопрос, что чувствовала я себя деревянной, и всё болело.

Ганконер был занят иным: вдумчиво, с наговорами отсыпал круг вокруг кострища каким-то порошком.

Костёр Леголас развёл из сушняка, натаскав его из рощицы: много, на всю ночь. Сходил с котелком к ручейку и поставил воду греться, после чего дошла очередь и до меня. Я же за это время только в кустики сходила. Прислушиваясь к себе, с удивлением поняла, что бёдра болят, но не натёрты, и лошадиным потом одежда совершенно не пахнет. Всё-таки, высокие технологии производства тканей у эльфов: не мнётся, не пачкается, не вбирает запахи; греет и защищает. Поздняя осень, а у меня за день замёрзли только нос и руки. Решила, что достаточно здорова и в помощи не нуждаюсь, но Леголас спокойно настоял, чтобы я легла на расстеленное одеяло с наваленным под него лапником, и начал гладить мне ноги, разминая их и поднимаясь всё выше. Хорошо хоть через одежду; но всё равно смутительно. Ладони его были теплы и ласковы, и жар пронизывал мышцы в месте прикосновений. Боль и окостенение прошли, как и не было их, и я обрела интерес к жизни, в частности, к еде. Из еды был отвар подмёрзших ягод шиповника с какими-то ещё травками и лембасы. Наконец-то попробую знаменитый хлеб эльфов! Какое событие! Как говорится: «Алиса, это — пудинг! Пудинг, это — Алиса!». Я с трепетом приняла из рук эльфа сакральную еду, развернула листья и укусила. Ну что: сухарь сухарём. Что ж, видно, как сказочную прекрасную еду это воспринимали люди, покинувшие чертоги эльфов ради выполнения миссии, и в безнадёжном страшном путешествии сухарики были напоминанием о том, что есть в жизни свет и красота. Понимаю.

Но также я поняла и то, что сосиськи с маянезиком, эта пища богов, остались в прошлой жизни, и немного скорбела по этому поводу, запивая сухарик кипяточком с травками.

Смеркалось. Ганконер есть не стал, и, закончив отсыпание круга вокруг нас с Леголасом, сам в круг не вошёл. Сел, привалившись спиной к каменному клыку, и надел на глаза чёрную глухую повязку. После чего достал из мешка короткую трубку, на ощупь набил её непонятной волокнистой субстанцией и, опять же, непонятно как, но она затлела. Удивилась: эльфы же, как я читала, не курят и плохо переносят табачный дым. Впрочем, когда Ганконер затянулся, я принюхалась и поняла, что пахнет отнюдь не табаком, а потом и испугалась: вся его фигура потемнела; он почти слился со скалой, и только тлеющий огонёк трубки освещал красноватым тревожным светом отчуждённое лицо, как я понимала, великого эльфийского шамана. Испугалась ещё больше, когда от него начали расползаться чёрные тягучие тени. Начала в них вглядываться: услышала неприятные потусторонние шепотки, становящиеся всё громче, и тут же очнулась от того, что Леголас встряхнул меня за плечо. Он что-то успокаивающе говорил: я поняла, что шаманство не причинит нам вреда, но вглядываться и вслушиваться не надо, а надо лечь и поспать.

Было очень страшно и одиноко, и я подвинулась поближе к эльфу, облегчённо вздохнув, когда он обнял меня. Мы ещё посидели у костра, смотрели на огонь, отвернувшись от шамана, а потом Леголас лёг и потянул меня к себе, заворачиваясь во второе одеяло. Как-то так сложилось, что я люблю прикосновения к себе только в двух случаях, полностью отражённых в анекдоте: «Если вы ко мне прикасаетесь — или у нас секс, или вы кот. Во всех остальных случаях не трогайте меня, пожалуйста». При всём восхищении принцем, мне и в голову не приходило, что мы можем быть близки таким образом — мы же совсем разные, как можно даже думать об этом! Но тепла очень хотелось, и, я полагала, что эльф, высоко ценящий личное пространство, может быть, гораздо более, чем я, тоже мёрзнет или в доброте своей хочет погреть и утешить меня, и прилегла рядом. Проваливалась в сон, благостно жмурясь на огонь и думая, что прикосновения эльфов легки и необидны, и ощущаются, как шёлк, как сталь, как солнечный жар.