Королевская канарейка (СИ)

61. Логово Владыки Тьмы

— Куда мы идём? — спросила, когда мы свернули не к саду.

— Ко мне.

Приняв к сведению, я не спрашивала более ничего. Может, Ганконер сыграет… если в настроении. За свою… гм… безопасность я не переживала — в замке Владыки он везде у себя дома, ему ничто не мешало сделать всё, что хотел, в любом его месте.

Ганконер, кажется, ощущал иначе, потому что облегчённо выдохнул, не дождавшись возражений, и всё-таки начал уговаривать и без того не сопротивляющуюся меня. Наверное, заранее доводы подготовил, и было жалко не использовать:

— Мои покои рядом с башней. Посмотришь, как я живу, тебе же любопытно? Может, что из книг понравится, хотя литература специфичная… Отдохнёшь…

— Эру Ганконер, я весь день отдыхала, во что же ночь-то отдыхать? — всё-таки хорошая жизнь у канареек, хе-хе.

— Ну, последний час тебе дня беготни стоил, нет? Впрочем, отдыхать не обязательно, я приветствую всякую интересную деятельность, — он как-то насмешливо скосился на меня и подпёр щёку языком изнутри.

Всё произошло очень быстро, я могла бы не обратить внимания, но вдруг зацепилась. Трандуил любил, кстати, во время совещаний и разговоров, в упор глядя на собеседника, раздумчиво подпирать щёку языком. Мне тогда казалось, что у него это просто отражало мыслительную деятельность. А сейчас вдруг дошло, что, кажется, это что-то неприличное. Во всяком случае, Трандуил это делал, когда недоволен был или отказывал в чём-то. Но сейчас это адресовано мне… не уверена, может, просто мимика живая у соловушки. Но чому ж не спросить?

— Вот это, сейчас, — я старательно скопировала гримаску, подперев щёку языком, — что-то значит?

И с изумлением наблюдала, как он слегка покраснел. Кашлянув, хрипло, со смущением сказал:

— Не обращай внимания, просто не совсем приличная шутка.

— То есть показывать можно, а объяснить нет? — я развеселилась.

— Потом объясню. Может быть.

Я предпочла не настаивать.

Боже, в этом замке в разных частях разный климат. Здесь было свежо, и полыхание камина казалось таким уютным. Окон не было в принципе, и, несмотря на человеческую архитектуру, создавалось впечатление тёмной пещеры. Чёрный камень, чёрное дерево, чёрный пушистый ковёр… ну да, ну да, конечно… это было бы похоже на анекдотик, в котором в чёрном-чёрном городе чёрный-чёрный человек жёг покрышки, если бы не живое пламя в камине да вкрапления огненно-золотистого шёлка — подушки у камина, занавеси и балдахин на кровати были из него. Поражённо спросила:

— Ты спишь на человеческой кровати?

Ганконер пожал плечами:

— Да. Мне удобнее, чем на традиционном ложе.

Ах, ну да, он же с детства-то к нему не привык…

— А на чём спят орки? На камнях?

— Орки спят на вонючих осклизлых шкурах, что к человеческой кровати ближе. Но кровать лучше, — в интонациях вдруг проявилось трогательное простодушие помоечного кота, которого забрали с помойки, вылечили-отмыли-накормили и пустили нежиться на ту самую кровать, которая лучше, и он счастлив.

Потрясла головой: однако, у меня нехорошая тенденция жалеть бедного мальчика.

— Блодьювидд, нас оторвали от ужина. Может быть, ты хочешь есть или пить? Или ещё чего-нибудь?

Да-да, всё для блага человека в этой цитадели мрака. Чего я хочу… я хочу своего ёжика без лапки, каким бы этот ёжик ни был, и чтобы войны не случилось. Но судьба желающего ведёт, нежелающего тащит. Меня тащит. А вот Ганконера, хоть и он не в силах ей противиться — ведёт. Вон, даже дедушка Гэндальф признал, что воля Темнейшего чудовищна, и что деяния его эпичны. А он, небось, знает, о чём говорит. Может оценить.

Ганконер стоял, не двигаясь, ожидая ответа. Какое лицо! Какая сила духа! Какое… и сама ужаснулась восторженному блеянию в голове. Тьфу.

Удивилась, чувствуя, что и правда утомилась, и что силы кончились — вот прямо сейчас. Кажется, винишко, тяпнутое в стрессовом состоянии, даром не прошло — голова, как валенок.

— Эру Ганконер, ты был прав, я ужасно устала, я посижу немного? — оглянувшись, не узрела никаких мебелей, кроме кровати.

А впрочем, чего стесняться, я на правах дорогой гостьи и не менее дорогой пленницы могу себе что хошь позволить. И я сползла на пол, опершись о кровать спиной. Повозилась попой по ковру — да, удобно, и уставилась на пламя в камине, прислонившись затылком к краю королевственного ложа. Волосы мешали, и я беззастенчиво приподняла их и разложила по кровати. Всё. Мне и здесь хорошо. Не хочу смотреть ни на какие кабинеты с пентаграммами в центре пола, черепами и editio princeps, сиречь первыми раритетными изданиями всяких там Некрономиконов на полках.

— Я посижу и пойду к себе, ты не обращай внимания, занимайся, чем собирался. Тёмный Властелин должен быть занятым… к войне готовиться нужно или ещё чего…

Наконец-то он отмер, а то стоял столбом. Скосившись, видела, как он подходит ближе.

— Прекрасная, ты путаешь причины и следствия. И мне, Великому Дракону, говоришь, чем я должен заниматься. Эдак ненавязчиво посылая вдаль.

Я почувствовала, как он коленом упирается в край ложа, как не спеша опускается на него, ложась на живот.

— Ты сиди, сиди, не дёргайся, — голос ленив и мягок, но мне, уже знающей, как он может меняться, слышался в нём отголосок рычания, — не бойся меня. Я не делаю всего, о чём мечтаю, только потому, что не хочу, чтобы боялась. Но подумай, — и я почувствовала, как он осторожно берёт за волосы и бархатно выдыхает в ухо, — как нам хорошо и больно будет вдвоём.

Тело, до того бывшее вполне себе ватным, получило дозу адреналинчика. Всё-таки садист! Ноги всё равно не ходили, и я не шелохнулась, только спросила, бездумно глядя в огонь (однова живём!):

— Почему больно? Тебе нравится резать, да?

И скосилась, когда он поражённо дёрнулся:

— Я что, чересчур прямодушна сегодня?

Моментально успокоившийся Ганконер был снисходителен:

— Не стесняйся, я ж понимаю, что тебе не до хорошего в последние два дня, — шуткует, сволочь! — однако, хотелось бы узнать, что богине про меня известно… от кого, в каком ключе…

Скрывать что-то я смысла не видела и старательно собрала в кучу всё, что помнила:

— Поговаривали, кто — не скажу, что ты предпочитаешь демониц эльфийкам. И что силён по части кого-то зарезать медленно и больно. Прям талант. Это вся поступившая информация.

— И? Выводы? — он, слегка отстранившись, шутливо потянул за прядь.

— Ну, дык эльфиек резать несподручно, а демониц в самый раз, их этим не проймёшь, я так подозреваю.

Ганконер выдохнул:

— Удивительно. Старая сплетница в этот раз была на редкость тактична и милосердна, — он помолчал, кажется, колеблясь, а потом всё-таки продолжил, — это не я предпочитал демониц эльфийкам, это эльфийки предпочитали мне… других. Да, я хорош собой и стал умелым воином, статен, горяч — но нечистокровен. При прочих равных всегда предпочитались беловолосые. Меня принял народ сидхе, но иметь от меня детей ни одна эллет не захотела бы. Во мне кровь изменённых.

Ах, ну да, расисты же… Шевельнулась, отстраняясь: Ганконер провёл пальцами по затылку так, что тело растеклось в тяжёлой, блаженной, шелковистой истоме.

— Нет, не надо.

— Это всего лишь массаж, ты расслабишься, легче будет… — тихо, просительно, шёпотом, от которого мурашки побежали по коже.

Хотелось закрыть глаза, расслабиться и пустить всё на самотёк, но я ни на секунду не забывала, с кем имею дело, и прошептала:

— Нет, — и двинулась, чтобы встать, хотя не совсем понимала, как это сделать — развезло ужасно от одного его прикосновения.

— Хорошо. Не уходи, я не буду прикасаться. Тем более, без меня до своей спальни всё равно не доберёшься: в саду темно, свалишься по дороге в канаву и утопнешь.

— Там канавы? Ты говорил, фонтаны и ручьи с золотыми рыбками! — я захихикала. Нет, всё-таки винишко было забористым.

— Так ведь богиня, голубушка, я-то фонтаны заказывал, но чего там джинны наворотили — Моргот его знает. Утопнешь, а скажут, что это я тебя замучал, — и добавил назидательно, — вот так и возникают сплетни. И женщин я никогда не резал.

С подозрением квакнула:

— А мужчин, стало быть, резал?

И получила хладнокровный ответ:

— И сейчас, бывает, режу.

Ну да, а чего я хотела-то… зря тут, что ли, тюрьма с пыточной… небось не простаивают. Ладно, лучше не думать. И всё равно в голове вертелось — про то, как краснели его губы во время казни, да про то, кто для него кожу выделывает. В которую он одевается.

Ганконер не дал сильно об этом раздуматься:

— Но с женщинами я мягок, и желания у меня самые обычные, просто с эльфийками… не получилось. Я молоденьким совсем, лет в триста, влюбился в прекрасную эллет, и из кожи вывернулся, но добился её внимания. Это была моя первая эльфийка, и я тогда уже знал, что не принято сразу со своими потребностями к женщине приступать — первое время удовольствие получает только она. Поцелуи, ласки… ещё поцелуи.

Я, было не понявшая его интонацию, вспомнила, как Трандуил говорил, что оральные ласки в сторону женщины считаются естественными чуть ли не наравне с поцелуями.

Вот зачем Ганконер мне это сейчас рассказывает? Слушать было смутительно — но интересно. Легко и приятно было сидеть и смотреть на огонь, и чувствовать, как музыкальные пальцы прикасаются к кончикам волос, гладят и перебирают их. Слова текли, как реченька, и смысл был не так и важен. Говорит — и хорошо.

— Я с ума сходил от счастья и от того, что для меня это всегда было незавершённым, и терпел — насколько мог. Ждал, пока она позволит… всё. Но эллет не торопилась поласкать моё ухо и принять что-то, кроме поцелуев. Не хотела, чтобы я кончал при ней, даже не касаясь её — боялась, что пойду на поводу у тьмы и убью её. Я контролировал себя хорошо и ничего подобного не случилось бы, но она не верила. Я был влюблён, умолял о близости, уверял, что дитя любви не может родиться изменённым, но без толку. Закончилось всё, когда я узнал, что она рекомендовала меня нескольким подругам, как… сладкого мальчика для утех. Она ни в чём не была виновата, сделала это из лучших чувств, но мне было больно. С тех пор бывал с разными — но не с ней. Пламя в чреслах не давало покоя, и я не мог отвергнуть женщин. Эллет с удовольствием принимали ласки определённого рода, но ни одна не пожелала погладить моё ухо, и я ни разу не дарил эльфийке своё семя. Впрочем, я больше ни одну и не просил. Это было унизительно — и всё равно сладко. Хотя бы так. Я тогда себе ухо проткнул и серьги вставил — нонсенс, осквернение естества, вызов… хотел ещё больше подчеркнуть свою инаковость.

Потом, когда я обрёл власть над демонами — начал призывать демониц. Этим я и совсем нужен не был, но они позволяли всё, что хочешь, ни в чём не отказывали — лишь бы было уплачено кровью. Но резать я их не хотел — с чего бы? Ну рога, ну копыта… Девочки, как девочки… Сладкие. Но мысль продлить себя в мире демонов не привлекала, мягко говоря, и я сдерживался. Всегда делал это только наедине с собой, и тело, понимавшее, что это обман, никогда не отдавало всё до конца. Уставал и мучился из-за вечно горящих семенников, из-за непроходящего возбуждения. Думал о человеческих женщинах — но с ними не давало быть чувство вины.

А потом случилась ты, и всё стало хуже во сто крат. Я пытался использовать замену, суррогат, но это не приносило даже краткого облегчения.

И сейчас, когда ты рядом — это такая мука… зачем ты так, мы же хотим друг друга? Или ты думаешь, что полукровка осквернит тебя своим… семенем? Я бы предложил тебе то же, что эльфийкам, да не могу: я не сдержусь и возьму тебя, не смогу остановиться…

Господи, как хочется обернуться и погладить это девственное, никем не глаженное ушко, услышать, как сбивается его дыхание, как он стонет! Нет, нет, не оборачиваться, он всё поймёт. И так понимает.

— Что ты! Я… я не думаю так. Просто не могу, и всё, — постаралась говорить ровно.

И напряглась: не решит ли он всё-таки перейти к насилию?

Ганконер какое-то время молчал, потом тихо сказал:

— Конечно, не можешь… Не сердись, давай я провожу тебя.

На пороге своей спальни вспомнила, что Ганконер говорил про «хорошо и больно», и задумалась, что он всё-таки имел в виду, если не садист, но спросить постеснялась — поймёт, что только об этом и думаю.