Королевская канарейка (СИ)

136. Тысяча котяток

И Ленский пешкою ладью

Берёт в рассеянье свою.

А. С. Пушкин

Проснулась от прикосновения цветка. Шелковистые розовые лепестки касались разгорячённой кожи; сладкий, неестественный для осеннего утра запах щекотал ноздри.

Недовольно разлепила один глаз — мутная синева вокруг; за окном, в просвете ветвей, еле занимающийся малиновый холодный рассвет. С осуждением закуталась в одеяло. Госпожа Силакуи, помнится, раньше одиннадцати меня не будила никогда, и я, признаться, надеялась, что и внуки эту прекрасную традицию усвоили и собираются поддерживать.

Нет. Внучок Аргонеот, похоже, собирался показать мне это утро во всей красе, и лицо у него было розовее июньского рассвета.

Вспомнила вчерашнее и недовольство сменилось неловкостью.

— Доброе утро, — господи, да что ж у меня голоса-то по утрам вовсе нет, одно шипение, как у злого кота! — я…мне… — замялась, стесняясь, а потом, быстро: — Я заснула вчера, прошу простить, если это было бестактно.

Аргонеот посмотрел, похоже, с сочувствием, и приглушённый голос его был нежным, как лепестки розы:

— Так ведь ради этого всё и делалось, чтобы ты могла испытать радость и уснуть счастливой, — и, с лёгким недоумением: — И потом, богиня, ты же ещё не трогала моё ухо, на что иное я мог надеяться?

Хм, любопытно. Замерла, с удовольствием рассматривая точёное лицо со сложным выражением, насторожённые ушки — и как-то сразу жизнь наладилась, ранний подъём не показался таким уж неприятным.

Из спальни Аргонеота изгнала, помылась в тазике, оделась и причесалась. Собиралась выйти, когда в поле зрения попал цветок, лежащий на подушке — янтарно-жёлтая, как будто светящаяся изнутри роза, махровая, густо набитая лепестками. Подняла, очарованно рассмотрела сложное плетение неимоверной красоты, подышала ею — и воткнула в волосы, впервые с тех пор, как обрезала их. Интересно, откуда она… вряд ли у братьев есть оранжереи. Впрочем, говорили же вчера, что Риэль маг, мог и так расцвести заставить. Кстати, где он? Но спросить не вышло, ожидавший у дверей Аргонеот по дому меня протащил быстро. Мимо пустой, холодной, никакими оладьями не пахнущей столовой. Разочарование от этого быстренько скрыла. Ну да, эльфы из еды культа не делают, а тут, скорее всего, что-то прекрасное именно в несусветную рань поглядеть нужно. Всё-таки молоды, молоды близнецы. Вроде бы эльфы все почти выглядят юными, но чувствуется разница между весельем и открытостью четырёхсотлетнего сидхе и драконьей неторопливостью пятитысячелетнего. Ну как открытостью… если друг с другом их сравнивать. Если с людьми — так любой эльф сверхсдержан и холоден. Особенно в присутствии тех самых людей. Но я-то им не человек, да и живу среди них достаточно давно, чтобы начать воспринимать нюансы.

И Аргонеот был весел сегодня, как жаворонок, и ничем не хотелось портить его радость, а веселье молодости и правда заразительно действовало — может, потому, что я и сама молода. Относительно любого из них — так вовсе дитя. Поэтому вздыхала о несостоявшемся завтраке недолго.

Рядом с ясенем стояла белая в серую крапушку лошадка, задумчиво что-то вынюхивавшая на стволе и подскребавшая кору зубом (тоже некормленая?). Аргонеот шуганул её, шутливо так. Лошадка кокетливо запрыгала, бочком, пытаясь уцепить зубом уже эльфа. Аргонеот из совершенно дикого положения взлетел на неё и что-то ласковое и шутливое в насторожённое ухо зашептал. Лошадь млела, манерно пританцовывала и на меня посматривала с превосходством; но хотя бы укусить не пыталась, и то хлеб. Аргонеот, наговорившись, протянул руки, и я подпрыгнуть-то подпрыгнула, но призадумалась. Когда отъехали уже довольно далеко, всё-таки спросила:

— А где Риэль?

Из ответа поняла, что младший братец не надулся (кто знает, как они между собой разбираются!), а медитирует, и с нами не поехал только поэтому. Медитации пропускать нельзя, это важно для магического восстановления, он присоединится ближе к вечеру.

Выдохнула. Всё-таки беспокоилась, как бы братьев не перессорить.

Отъехали ещё чуть-чуть. Эльф молчал, как мне показалось, увлечённый ощущением близости — или, может, не знал, о чём поговорить. Открыла рот, чтобы задать сакраментальный вопрос, куда он меня везёт, но тут Аргонеот насторожился и обернулся. Тоже прислушалась — сначала ничего, потом из рощицы, которую только что проехали, послышались звонкое ржание и негодующие скрипучие крики соек.

Наконец сзади раздался мягкий перестук копыт, и нас на галопе нагнал Риэль.

С восхищением смотрела на великолепного гнедого, чья широкая грудь раздувалась, как мехи, точёные ноги еле касались тропы — он летел, и, казалось, они со всадником сейчас были одним существом; тёмная грива коня мешалась со светлой эльфийской. Риэль, похоже, коня не седлал — узды так точно не было. Но как-то он его осадил, и тот пошёл рядом, всё ещё приплясывая и подёргивая лоснящейся коричневой шкурой.

Аргонеот молчал с отчётливой укоризной. Риэль тоже помолчал, потом сухо сказал:

— Не медитируется.

Тряхнул головой, как будто сбрасывая неодобрительно повисшее молчание старшего, и протянул руки:

— Богиня, ты позволишь? — а глядел так, будто боялся, что откажу.

И я, в общем, хорошо понимая, что всё, что достаётся одному, должно достаться и другому, сделала движение навстречу и ловко была перетащена на спину неосёдланного Риэлева жеребца. Аргонеот не сказать, чтобы обрадовался, но вежливо-пристойный вид сохранил.

О правильном восприятии рассвета над Быстротечной: куда смотреть, о чём думать и что понаписали эльфийские поэты на соответствующую тему, говорил Аргонеот.

Риэль, похоже, спёкся. Это ощущалось почему-то невыносимо лестным. Он был тих, как котёночек, и приятен в ощущениях, как, наверное, тысяча котяток. Ласковое тепло окутывало, как лебяжий пух. У меня перестали мёрзнуть руки и нос, но ощущение от объятий младшего путало восприятие, и я наверное, не так хорошо воспринимала красивое, которое мне показывали, хоть и старалась быть внимательной. По лёгкой, не очень-то доброй усмешке Аргонеота понимала, что получается, кажется, так себе, пыталась выпрямиться, стряхнуть истому — но Риэль тут же снова прижимал к себе, непосредственно, как ребёнок кошку, и голова становилась пустой, а тело непослушным.

Жданный завтрак уже не вызывал энтузиазма, ела рассеянно, а Риэль так и вовсе ронял то одно, то другое. Пыталась скрывать удивлённые взгляды. Аргонеот свои неодобрительные не скрывал.

В кузнице я не заметила, чтобы Риэль был чем-то нехорош, но брат постоянно рычал на квенья, что то не так и это — и периодически отбрасывал заготовки в угол, где лежал хлам на перековку.

Потом остановился, снял фартук:

— Хватит. Мы так труды за год загубим, — и вышел.

Недовольно полоскался в бочке, и вчуже смотреть было холодно — вода ледяная!

Риэль сел молча рядом, не прикасаясь, но всё равно стало тепло и голова закружилась.

Аргонеот, намывшись, подошёл к мечам, лежавшим на приступочке. Недовольно кинул одним в Риэля. Тот поймал и тихо, без вздоха, поднялся. Вздохнула я, потому что начала подмерзать.

И холод стал метфизическим и не очень-то приятным, когда Аргонеот на брата напал и начал гонять того по поляне. Вчера они не так тренировались. Сегодня чувствовались искренний гнев и злоба, и желание поставить на место. Братья становились всё быстрее, и я понимала, что вчерашние танцы были медленными — для меня, чтобы смотрела и любовалась, а сегодня не о том думают, и жалась к косяку, не зная, что делать, с опасением и тоской посматривая на яростный лязгающий вихрь.

Закончилось всё быстро: они остановились, и я увидела, что Аргонеот прижимает лезвие к шее Риэля:

— Ты неосторожен, брат, — ледяное шипение на квенья.

Плохо. Квенья — это плохо. Заёрзала, думая, как предотвратить возможный реальный поединок, но Риэль спокойно на синдарине ответил:

— Я не в форме, — и бросил свой меч.

И всё как-то разом стало получше. Аргонеот с недовольством, но тоже на синдарине буркнул:

— Вижу, — и убрал оружие от шеи брата.

Посмотрел на него, на меня и мрачно, но примирительно хмыкнул:

— Идём домой.

Ну, домой мы сразу не пошли, а нога за ногу двинулись к источникам. Деловитые, нагруженные одеждой мышки нагнали нас по дороге, обошли, как стоячих, и усвистали вперёд.

На меня от подспудного ужаса напало словесное недержание, и я бодро тарахтела об эльфийской поэзии, поглядывая на отмалчивающихся братьев. В полуденном свете их светлая кожа была того же оттенка, что и кора буков. Они сливались с лесом, были частью его. Не в первый раз мелькнула мысль, что, всё-таки — боги.

Аргонеот, поймав взгляд, с усмешкой (ноги обмякли от облегчения — отходит!) спросил:

— Что, нравлюсь? — смущенно заставив отвести глаза и умолкнуть, потому что было и что-то нехорошее в том, как он спросил.

Собственно, на источниках я уж старалась не слишком пялиться, умиротворённо отогреваясь.

Кажется, не уверены в себе почему-то братья. Я б шла у них на поводу, да они, похоже, и между собой поделить не могли без ссоры. Силакуи-то их подавала как почти одно целое, и я ждала, что опытные в амор де труа братья всё сделают легко и естественно. Но, судя по тому, как они со мной себя вели, это не было для них естественным. А, с другой стороны, что Силакуи было делать — дать одному и не дать другому ещё хуже; но сейчас, пожив с высокородными, я понимала, что они, может, и правда мальчишки, и кто знает, сколько у них опыта и каков он.

Кажется, они всё-таки были достаточно близки, чтобы не передраться, и это грело, но как вести себя, не знала. Поэтому на вопрос о приведении в гармонию фэа и хроа только согласно кивнула и легла ничком, расслабляясь.

День прошёл за канастой, в которую кое-как научилась играть у Ганконера, да за разговорами. Выигрывала я только так — видно, Ганконер был вышесредний учитель… или, скорее, братцы были сегодня такие же игроки, как ко́вали и поединщики. Никакие. У Риэля так и карты из рук валились.

Зато братья оттаивали, становясь тёплыми: оживились, начали смеяться. Из-под карточного веера посматривала, удивляясь, как всё-таки шелка и драгоценности скрадывают бычью мускулатуру, делая братьев прекрасными фарфоровыми куклами, и как вольготно сидят они на подушках у огня, украшая собой пространство.

При всей своей манерности — естественные, как воздух. Эти изящные запястья, лукаво опущенные ресницы, куртуазные разговоры об искусстве — и кузнецы, бойцы ближнего боя… всё-таки как разнопланово воспитывают аристократию у эльфов. Бойцы и пахари.

День проскочил, как и не было, и я всё никак не могла нарадоваться, что сижу у камина и не надо мне никуда бежать по скверной погоде, что не мёрзну, что не надо ожидать нападения. Это было почти невыносимое удовольствие. Иногда уколом вспоминалось про сына, про аранена и короля со свитой, и тут же приходило понимание, что здесь и сейчас — безвременье, и удовольствие от тепла и безответственности накрывало с новой силой.

После ужина задумалась, не пойти ли спать. Встала-то с петухами, так почему бы не перейти в куриный режим совсем и с сумерками и заснуть, но увлеклась разговорами и переместилась обратно к камину. Кроме переливающейся в камине саламандры, другого света не было, говорили мы тихо — и вдруг в паузе засвистела флейта.

Осеклась, прислушалась — свистит ниоткуда.

— Мышки, — Аргонеот, улыбаясь, без голоса, одними губами.

Ах да, они же играют… Слушала, боясь, как бы мышь не застеснялась и не умолкла. Она и правда умолкла, но через паузу вступила скрипка и колокольчики, потом ещё какой-то духовой инструмент с низким мягким звучанием.

Вздрогнула, не сдержавшись, когда Аргонеот запел, и наконец-то узнала старую-престарую песню «Зелёные рукава». Написанную неведомым человеческим менестрелем веке так в пятнадцатом. Ну, судя по всему, и не в пятнадцатом, и не человеческим…

Риэль вступил с задержкой на такт. Пел те же слова, но позже и по-своему, и дивная гармония получалась. Замерла, боясь спугнуть уже не мышек, а братьев, но они смотрели друг на друга, и вряд ли можно было смутить их движением или взглядом. Всё-таки понимание у них между собою далёкое от обыденности, и это сейчас очень чувствовалось. Слышала я и раньше пение по канону, с задержкой, и даже помнила, что голос, вступающий первым, называется пропо́стой, а второй риспо́стой. И это всё, что я помнила. Усмехнулась, подумав, что во всём я дилетант, и есть смешная неправильность в том, что эльфийские аристократы, за свою жизнь ставшие профессионалами во всём, о чём я только слышала, носятся со мной, маленькой и ничтожной. Взгляд ловят, от прикосновения бледнеют и теряют дыхание… что им это пламя — Бич Божий, повод для смирения? Пожалуй, таким титанам стоит смиряться, наверняка полезно…

А пели хорошо, такого канона прекрасного не слышала, и понимала, что дело не только в голосах, а и в чувстве, и в том, что близнецы поют. С тайным стыдом, радуясь, что некому услышать мысли, снова думала, каково было бы… третьей быть. Толстой в «Крейцеровой сонате» что-то писал про то, что музыка не делает человека лучше, а внушает ему иллюзию, что он стал лучше, и это плохо. И он же писал, что жизнь без нравственности — сон.

Я была лучше, чем есть, пока слушала, и радовалась иллюзии и жизни своей безнравственной — и прекрасной.

Улыбалась и кокетничала с обоими братцами, не думая ни о чём.

В спальню провожать пошли оба, и я была страшно заинтригована, начиная думать, как, так сказать, музыкальный канон они исполнят телесно. Трусила, но храбрилась.

Но — не в этот раз. У самого порога Риэль мягко оттёр брата плечом и в глаза ему посмотрел. Тот зло хмыкнул, но отступил. Пожелал витиевато мне хорошего сна на квенья и ушёл.

Риэль остался один. Дышал неровно, в зыбком свете светлячка было видно, как вздымается его грудь. С усилием выровнял дыхание, осторожно спросил:

— Ты позволишь?

Не очень-то разделяя его волнение, еле подавила улыбку — ну не ждал же он, что, позволив вчера кое-что его брату, ему я откажу? У них, похоже, приняты старомодные такие классические ухаживания. С поцелуями. География поцелуев — ну, уж это у народа эльфийского традиции такие.

Кивнула:

— Входи.

Он стоял столбом в середине комнаты, как будто двинуться боялся, пока я раздевалась да в постель залезала.

Села в постели, натянув одеяло до подбородка, посмотрела на него — молча подошёл, неловко присел на край. Сама протянула руку, провела по его окаменевшей скуле, спросила:

— Ты позволишь себя поцеловать? — увидела, как распахиваются его глаза, и тут же прижалась к приоткрытым губам.

Трясло его здорово, и он как будто не знал, что делать. Мне бы, может, призадуматься, но увлеклась. Оторвавшись от поцелуя, даже в полутьме заметила, что он очаровательно покраснел, весь, включая возбуждённо и растерянно подёргивающиеся уши. Показалось, что окончательно сейчас мальчишка смутится и сбежит, и не выдержала: напоследок обняла покрепче и жадными губами вобрала в рот подрагивающую верхушку острого уха. И, кажется, довольно сильно куснула.

Ну что сказать: эффект… был.

Эффектом я была скорее довольна, и, приятно удивлённая фантастической горячностью любовника и его самоотдачей, через какое-то время почувстовала себя сытой, довольной жизнью кошкой. Целуя его в ушко, мельком подумала, что и братца его вчера надо было сразу за ухо кусать — ну отлично же действует.

Но Риэль за себя отомстил. Когда мы обессиленно лежали в объятиях друг друга, не находя сил встать и снять разодранную одежду, он, обретя наконец дар речи, тихо извинился:

— Богиня, прости. Я потерял разум. Это в первый раз для меня.

Я только полузадушенной мышью пискнула, а он продолжал:

— Всё, на что я мог надеяться — умереть на твоих глазах, и мне была сладка эта мысль. Но никогда не думал, что ты станешь моей первой возлюбленной.

Посткоитальные разговоры располагают к откровенности, а случае Риэля, так тем более, и я много что узнала: и что турнир показал, что шансов против владыки нет ни у кого из участников, и что Риэль думал вызвать и умереть — брат в таком случае точно заимел бы детей, но брат и удерживал, говоря, что, возможно, в будущем… а какое будущее, если я люблю аранена — ведь любишь, богиня? — видно, что да…

Аргонеот лучше держался, у него был опыт, приобретённый в сексуальных мистериях, в которых он участвовал, как глава рода, Риэль же берёг себя сначала для невесты — знаешь, богиня, у нас принято, считается, что, если оба девственники, дети легче получаются, сразу после свадьбы, поэтому многие хранят девственность до брака… — потом потому, что… он часто умолкал, смешавшись, и я не знала, что делать с этим клубком терний.

Постаралась нежно освободить его от обрывков одежды, освободилась сама и накрыла нас обоих одеялом — девственника моего так развезло, что шевелился он с трудом. Шептала ему всякие глупости, обещала с три короба… он уснул, и я следом.

Засыпая, утешалась мыслью, что, похоже, братцы в разуме: Аргонеот младшенького от поединка удерживал, а оговорочка, что я стала первой для Риэля, предполагала, что будет и вторая, как минимум. Бабушкиных жуков было жалко, и, сколько я разобралась в Трандуиле, шанс удержать его от убийства был даже в случае, если всё откроется — но только если братья не пожелают умереть, а они не хотели вроде бы, и я надеялась, что увижу расцвет их самих и их рода.