Королевская канарейка (СИ)

66. Тьма

у нас бессмертных очень сложно

с формулировками любви

но нас ужасно забавляет

вот это ваше навсегда

© ironichna-osoba

Спальня моя огромна, как стадион, но всё равно с кровати видно, насколько разная погода за противоположными окнами. Со стороны гор — серая хмарь и мелкая морось. Со стороны волшебного сада — приторная синева южного неба. Глаза бы мои его не видели.

Встала, непослушными со сна ногами дошла до окна, выходящего на горы. Постояла, глядя на дождевую завесу и вспоминая дожди, ветер и воздух Эрин Ласгалена. И ёжика без лапки. Захлюпала носом, уподобившись непогодушке за окном, и в таком виде меня и застал Ганконер, неожиданно навестивший с утра.

Приобнял сзади, начал расспрашивать с сочувствием, а что я могла ему сказать? Хорошо и то, что я не на цепи в подвале сижу, голодная и холодная, и уж тем мой жребий лучше многих и многих.

— Болит что-нибудь? Дождь не нравится?

Вот ей-ей, как со слабоумной разговаривает.

— Болит. Душа. Дождь нравится, не нравится солнце, — и махнула рукой в сторону другого окна, выворачиваясь из рук Ганконера.

Он, неохотно выпустив, вздохнул и пожал плечами:

— Так пусть и там будет дождь. Идём завтракать, я тебя звать пришёл.

Когда мы вышли на террасу, над садом покрапывало и небо было приятно серым. Над накрытым столом откуда-то взялась беседка из вырезанного кружевом искристого белого камня, это за минуту-то! А ведь Ганконер вроде бы ничего не делал. Великий шаман, конечно.

Ни злодейства, ни любовное томление, ни мои капризы не портили Владыке аппетита: он примолк и наворачивал, что дали. Лепёшки, жижу из солёно-кислого козьего сыра с зеленью и сладковатый травник. Вот удивительно, какой соловушка всеядный. Это от неизбалованности, наверное. Но куда ж в него столько лезет?

— Прекрасная, ты о чём с таким завидущим лицом думаешь?

Я помялась, но придумывать что-то сил не было, и я бухнула, как есть:

— Меня с таким аппетитом разнесло бы, как свинью, в одночасье.

И не хотела, а с ядом добавила:

— Твоя же красота не меняется и не меркнет, как это вечное лето.

И широким жестом указала на сад.

Ганконер усмехнулся:

— Мало восхищения в твоих речах, прекрасная… Я же всё понимаю, ты тоскуешь об Эрин Ласгалене. Но тебе придётся терпеть вечное лето и мою красоту. Надеюсь, твоя тоска пройдёт со временем. Забудь. Что было — то прошло. Что же до еды — мне нравится быть живым, нравится есть… и всё остальное.

С неприятным чувством задумалась, с кем это у него «всё остальное» — демоницы, харадримки, кто-то ещё? Когда подняла глаза, Ганконер внимательно смотрел на меня:

— Ты, может быть, что-то хотела спросить, Блодьювидд?

Э, нет. Эти темы развивать мы не будем. Покачала головой.

— Что ж, мне пора. Надеюсь увидеть тебя вечером не такой печальной, как сейчас.

И исчез. Ну да, никчёмная бездельница тут только я, а ему злодействовать надо. Плохо и странно то, что он только ушёл, а я уже скучаю по нему и боюсь за него. Это от безделья и одиночества, конечно. И от тоски по теплу.

Пошла в сад и намёрзлась под дождём до синевы. Радовалась, что никто не тревожит, даже тигры от дождя сбежали. Раскалённые бани после холода улучшили жизнь, и я нашла наконец в себе достаточно смирения и любопытства, чтобы нацепить паранджу, взять пару служанок и посетить библиотеку. Старикан был по-прежнему не слишком любезен, но хоть разговаривал, а не валялся на полу и не выл. Он точно считал меня очень безнравственной женщиной, но побаивался и на вопросы отвечал. Имечко у него, кстати, было такое же мерзкое, как он сам: Хьярмелмехтар.

Взяла почитать увесистую «Геополитику Гондора» — и гондорские же сказки, чтобы отвлекаться, когда от геополитики кровь из глаз пойдёт. Ганконер сказал, что у него интересов на севере нет, но вот у севера есть интерес Ганконера грохнуть, и любопытно, в чём он. Кроме, конечно, священной войны за прекрасную меня. Я ведь, небось, тоже ресурс в своём роде. Понятно, что за пламя могут сразиться только сверхсамцы, рядовому эльфу оно всё равно должно быть, но ведь — плодородие, дети… для эльфов ресурс будь здоров. Но есть и что-то ещё, и, возможно, будет нелишним хоть как-то в этом сориентироваться.

Проклятый старикан не поленился старательно записать, что я взяла, объясняя, что, если-де великолепный цветок, да не угаснет к нему любовь повелителя, книги испортит или утеряет, так чтоб ему, старикану, не быть в ответе.

Ласково спросила, знает ли он, что такое историография. Старец напыщенно ответил, что да, представление имеет, и намекнул, что разбирается в этом гораздо получше, чем прекрасные легкомысленные мотыльки, место которым на ночной половине. На меня не указывал, но я поняла. Нет, всё-таки удивительно непугливый дед. Згарх и то больше боялся, что нажалуюсь. Жаловаться я не собиралась, но небольшую свинью подложила. Чувствуя себя славнейшим из троллей, с сиропчиком в голосе поздравила библиотекаря:

— В таком случае, досточтимый Хьярмелмехтар, поздравлять вас с назначением на должность придворный историограф Тёмный Владыка. Жду, что вы описать великолепие двора и славный деяния Великий Дракон, подробно и с усердий. Возможно, вам для этого придётся изучить чёрный наречие — образованный мужчина не есть труд, правда? Но писать быть на всеобщий! Не только официальный события, но и слухи с анекдот. Я буду читать. Начинать с сегодняшний день. Если останусь довольна, то испросить у Владыка милость для вас. Если нет — припомнить и прекрасный цветы, и легкомысленный мотыльки, — и ногой притопнула, а глазами сквозь прорезь в ткани сверкнула.

Кажись, дед проникся. Во всяком случае, тон сбавил и кланяться начал как-то по-другому… искренней, что ли. Всё-таки чему-то я у Трандуила научилась. Осанку держать и ногами топать, ага.

Вот и пусть Хьярмелмехтар таскается по дворцу, узнаёт и пишет. С такой бодростью должно быть у человека бодрое занятие, не всё ему о моей нравственности страдать. А я, может, стану более осведомлённым… мотыльком.

Я легла в постель на живот, ногами к подушке, чтобы побольше света было, открыла «Геополитику» и зачиталась, до сказок так и не добравшись. Смысл войны за крепости, запирающие Моргульское ущелье, стал внятен. Принадлежи они Тёмному — и Гондор окажется перед ним, как на тарелочке. Вот интересно, насколько грозовая завеса, созданная Трандуилом и удерживаемая Ганконером на границах Мордора, мешает передвижению войск? Она на всех действует или только под Тёмного заточена?

— Блодьювидд, ты так увлеклась, аж кончик языка высунула, как тигры твои, когда у тебя финики выпрашивают.

Удивилась — Ганконер стоял прямо передо мной, близко. Я и не почувствовала, как подошёл. И время пролетело — за обоими окнами темно. Стараясь не смотреть на него, подхватилась и села на коленки. И всё равно не удержалась — провела взглядом снизу вверх. Смущало, что его затянутый в чёрную кожу пах так близко. Его это нисколько не смущало; сорвал ягодку на веточке и протянул мне:

— Так зачиталась, что даже ягоды не объела, ты ли это? — в голосе веселье.

Не знаю, что на меня нашло, но я потянулась губами, легкомысленно сорвала ежевичину и раскусила её. И подавилась, когда Ганконер слегка согнулся и дёрнулся, преувеличенно изобразив боль, как будто я не ягодку укусила, а его в нежное место. Уставился на моё лицо и рассмеялся.

Нелюбезно посмотрела, жалея, что он таки не укушен на самом деле. Любопытно, пантомима предполагает, что минет ему не кажется ужасным извращением… впрочем, вряд ли демоницы отказывали хоть в чём-то. Всё, что можно, наверное, перепробовал.

Постаралась сменить тему:

— Ты мыться пойдёшь?

— Только если ты меня помоешь…

Ага, в баньке попаришь и спать уложишь.

— Нет.

— Тогда пойдём поедим, а потом просто побудешь со мной.

И он ел, шутил, смеялся, а я больше отмалчивалась. Кожа горела и голова кружилась от желания, и я не знала, как удержать себя.

В саду, как и в горах, всё шёл мелкий дождик, и я, поев, хотела вернуться к себе, но Ганконер, взяв за руку, потащил меня через мокрый сад в своё логово:

— Я хочу накормить тобою тьму, — и, почувствовав, как я вздрогнула, добавил, — образно говоря.

Я всё равно напугалась и примолкла, и шла за ним молча, почти не слушая, что он говорит. А из хорошего — перестала его хотеть до дрожи в коленях. Они, колени-то, начали дрожать по другому поводу. Нет худа без добра.

Лифт без стенок, одна круглая площадка, всё опускался толщу скалы; уши закладывало, и я устала глотать воздух, чтобы сравнять давление.

В конце мрачного каменного коридора был зал с исполинскими воротами. Когда мы подошли, они с еле слышным шорохом отворились, но светлячки, сопровождавшие нас, внутрь не поплыли, остановившись, как будто в нерешительности. За воротами была кипящая тьма. Она видела меня, и это было очень неприятное внимание. Щупальца теней пытались выползти из ворот — и останавливались у порога, испещрённого глубоко высеченными в камне рунами, лаково сияющими, как будто щели были заполнены свежей кровью.

Ганконер протянул руку, ласково гладя этот ужас, и ужас в ответ ластился. Думаю, не то было бы, рискни я протянуть туда пальчик. Отъели бы по самую голову.

Но от меня ничего такого и не требовалось. Ганконер достал нож:

— Прекрасная, не бойся. Я просто возьму у тебя немного волос.

Протянул руку, взял за прядь и легко отмахнул её. Потом отрезал свою, смешал волосы и бросил за порог.

— Всё, ничего ужасного, ничего зрелищного, — с насмешечкой, — теперь, случись что, тени не сожрут тебя. Ты для них часть меня. Всё, пойдём. Вижу, тебе неуютно перед адскими вратами, но без этого было не обойтись. Я и сам здесь нечасто бываю.

— А зачем ты здесь вообще бываешь? — не хотела спрашивать, но зачем-то спросила.

— Раз в двадцать девять дней, в ту фазу луны и в час, когда я принёс себя в жертву самому себе, мне приходится развоплощаться, — голос Ганконера был глух, как будто шёл из-под земли, — и в это время мне лучше быть по ту сторону порога.

Возвращались мы другим путём, через тёмные залы и лаборатории, но их темнота была светом по сравнению с тем, что я только что видела.

В небольшом уютном (госпадя, теперь мне всё, что хошь, уютным казалось!) кабинете Ганконер остановился:

— Прекрасная, ты хотела посмотреть мои книги. Смотри, — и огоньки вспыхнули ярче.

Я огляделась получше: на полу очень хитрая многоцветная пентаграмма, выложенная самоцветами; у стены стол с письменными принадлежностями. Над столом полка с разнородными гримуарами. Всмотрелась: часть названий я не понимала, потому что не знала языка, на котором они были написаны; в другой же части буквы вроде бы складывались в слова, но смысл их был тёмен. Разочарованно выдохнула:

— Эру Ганконер, я недостаточно образованна, чтобы читать эти книги.

Собиралась было отвернуться, но взгляд зацепился за красивую лаковую коробочку, стоявшую в книжном ряду. На ней ничего не было написано. На всякий случай опасливо спросила:

— Можно?

Получив утвердительный кивок, залезла в коробочку и поразилась, найдя там роскошную колоду карт ручной работы со вполне узнаваемыми мастями, королями, дамами и прочим. Немного обрадовалась и немного испугалась. Задумчиво гладя пальцами шелковистую поверхность, вздохнула:

— Эта вещь была в моём мире.

— Азартные игры легко расползаются по мирам, Блодьювидд, — Ганконер заулыбался. — Какие ты знаешь: эболе, риасту, шафкопф?

Я мрачно помолчала и ответила:

— В дурака могу.

— О, эта игра мне незнакома. Пойдём, научишь, — и Ганконер открыл следующую дверь, за которой оказалась его спальня, в которой я уже бывала.

Обрадовалась — мне уже давно хотелось по-маленькому, а спросить как-то стеснялась. Потыкала в сторону небольшой двери, почти сливающейся с чёрной стеной:

— Удобства там? — и, еле дождавшись кивка. — Можно?

Почти рысцой устремилась туда, и, войдя, забыла, чего хотела. Мои удобства были верхом хорошего вкуса и сдержанности относительно ЭТОГО. Сползая по стенке, икала и взвизгивала от смеха, успокаивающе взмахивая рукой Ганконеру, обеспокоенно сунувшемуся следом:

— Всё хорошо, владыка. Я просто поражена этим великолепием. Простите, я через минуту.

Он понял и закрыл дверь.

Я ещё посидела на корточках и кое-как поднялась.

Пирамида из чистого золота высилась передо мной, и на вершине сияла скульптурная композиция «Два крылатых дракона и унитаз между». Бедный Ганконер.

Из сортира я вышла чинно, с приличным лицом, и ничем не намекнула на произошедшее.

Ганконер стоял у камина, разливая по бокалам шипучку. Кажется, ему нравится шампанское. Взяла бокал и спросила:

— А где играть будем? Тут только кровать…

Ответ был лаконичным:

— На ней. Или ты предпочитаешь на полу?

Старательно проигнорировав неприличный интонационный намёк, спокойно забралась на кровать и устроилась, опершись спиной на подушки. Они пахли Ганконером, и это сбивало с толку. И сам он, непринуждённо улёгшийся на живот на другой половине кровати, чуть ближе к ногам, а не к изголовью.

Это прошло, когда начала учить игре. Я забылась и превесело провела время, хохоча над шутками Ганконера и почти всё время проигрывая ему. Потом он учил меня риасте, простейшей карточной игре Средиземья. Тут я проигрывала не почти, а всё время, и втихаря радовалась, что не на раздевание играем. Он бы меня в два счёта без ничего оставил. Смутилась только в самом конце, когда начала зевать и сказала, что мне пора. Ганконер помолчал и вдруг повернулся с живота на бок. Я, скользнув взглядом по вздутию в паху, отвела глаза. Отвернулась, чувствуя, как лицо заливает краска, и трусливо начала сползать с кровати. Ганконер мягко, насмешливо протянул:

— Блодьювидд, ну что ты… такая эрекция пропадает… ты же хочешь меня. После того, как ты потрогала мои уши, я не сомневаюсь в этом.

Трясясь от жара и от озноба, отрицательно покачала головой:

— Мне пора.

Ганконер встал с постели и вздохнул:

— Я провожу тебя.

Через сад шли молча, и прохлада дождя не могла остудить мои пылающие щёки. На пороге спальни Ганконер тихо укоризненно спросил:

— Что, оставишь меня сгорать от желания, и сама опять будешь пить мандрагору? Сладкая, зачем ты нас мучаешь?

Стыдясь, всё-таки спросила:

— А ты? Пойдёшь к кому-то из харадримок или позовёшь демоницу?

Он удивительно долго молчал, и я уже подумала, что он не ответит, но он ответил:

— Нет. Замена горька, давно перестал пытаться забыться так. Я вернусь, обниму подушку, пахнущую тобой — и помогу себе рукой, представляя, что меня трогаешь ты.

Я постояла молча, пытаясь начать дышать, и протянула руку, чтобы прикоснуться к нему на прощание, но он отстранился:

— Нет! Хватит, я на грани. Боюсь наброситься на тебя прямо здесь, и начать покрывать, как жеребец кобылу. Не хочу так с тобой. Прощай, — и он резко развернулся.

Промучавшись ночь, заснула под утро и проспала не знаю сколько: за окнами всё лил дождь, и сложно было понять, какая часть дня. Как-то очень странно и нехорошо я себя чувствовала. Понятно, что тело моё находится в раздрае и душа болит, но было что-то ещё. Что-то очень нехорошее. Оделась, побродила по покоям, высунула нос на улицу — ничего. Задумчиво брела обратно, когда наперерез метнулась харадримка. Удивилась, узнав Халаннар: та обычно ходила не спеша, с достоинством. Сейчас её трясло. Она сделала над собой усилие и замерла, но посеревшие губы дрожали:

— Госпожа! Я не должна говорить, но вы дали мне свободу — я ценю. И приму смерть, какую измыслит повелитель, но не смолчу сейчас. В саду недавно схватили беловолосого мужчину. Я не видела, видела Иртханну. Говорит, он взялся ниоткуда. Тени набросились на него и скрутили, а уже потом появились воины повелителя и он сам.

Почувствовала, как и мои губы начали трястись:

— Как ты думать, куда его вести? — от ужаса говорила ещё хуже, чем обычно.

Халаннар удивилась:

— Как куда? В пыточную, конечно. Мужчина, проникший на ночную половину повелителя, должен умереть в муках!

Так, в дезабилье с ночной половины высовываться не стоит…

— Платье, быстро!

Трясущимися руками, путаясь, накинула золотые вериги и быстро, но не бегом вышла из своих покоев. Стражи было не видно, пока я не крикнула. Тут же, как из-под земли, появилось несколько монструозных орков. Черепа на груди, кожа, выкрашенная в синий цвет… урук-хаи.

— Где быть Згарх?

Меня беспрекословно повели. Згарх нашёлся в стойлах варгов, о чём-то говорил с несколькими орками. Любезно поздоровался и посмотрел вопросительно. Я постаралась принять легкомысленный вид:

— Згарх, помнить, ты хотеть показывать мне пыточную? Я смотреть сейчас.

Удивилась, что он повёл. Видно, не было никаких указаний на мой счёт, кроме как быть любезным и делать, что попрошу. Немного выдохнула.

Затаив ужас и страшное напряжение, спускалась следом за Згархом по ступенькам в подвал; шла, спотыкаясь в темноте, по неосвещённым коридорам, ориентируясь по звуку шагов орка. Згарху свет был не нужен, он видел в темноте.

— Вот сейчас, богиня, начнутся камеры, там будет интересно, — он зажёг факел.

Я не обращала внимания на зарешеченные камеры по бокам прохода, в которых было полно пленников, в ужасе жмущихся и не пытающихся привлечь внимание.

Згарх наконец остановился и довольно сообщил:

— Вот, богиня, пыточная, и в ней даже кто-то есть! — и распахнул дверь.

Оттуда пахнуло перегорелым железом, кровью, болью и ужасом.

Остановилась на пороге: у стены на жаровне пара мелких, совершенно отвратительного вида орков держали на углях железные прутья. В углу над маленьким аккуратным столиком возился с ножичками Ганконер, и блуждающая по его губам очень красная улыбочка напомнила мне день, когда он казнил по приказу Трандуила.

В центре камеры к потолку цепями был прикован светловолосый эльф. Он висел на руках. Кроме цепей, его обвивали какие-то чёрные тонкие лианы; он был замотан, как муха в паутину, но спина его была обнажена, и по ней стекала кровь из рваных ран — похоже, оставленных кнутом. Белые волосы, свалявшиеся, окровавленные, были перекинуты на грудь. Присутствовавшие в камере несколько опешили от моего появления, и мне никто не помешал войти и посмотреть в лицо эльфу. Я надеялась, что чутьё обманывает меня — но нет, это действительно был Леголас.