Королевская канарейка (СИ)

155. Подарок

как только выйдешь в чисто поле

окинь всё взглядом богатырь

и лишь потом копай картошку

и тырь

© Михаил Гаевский

…знаменитая запретная «Сага о Кольце Власти»! К сожалению, немногие смогли дочитать ее до конца, не повредившись в рассудке. А те, чей разум оказался не столь крепок, стали наряжаться в одежды героев, мастерить деревянные мечи и щиты, бегать по лесам и полям на потеху добрым поселянам.

М. Успенский, «Сага о Жихаре»

Изначально мне казалось сомнительным удовольствие переспать с незнамо сколько соблюдавшим целибат шаманом. Получим ли мы оба радость от этого? Он отказывается от возможной силы, что само по себе горько должно быть, и ведь держался сколько — для меня срок немыслимый. Люди столько не живут. Хотеть-то он, может, и хочет, но хотеть и получить — не одно и то же. Не покажется ли ему всё это отвратительным и разочаровывающим? А физиология? Не поплохеет ли ему?

То, что сам он почему-то считал, что в глазах женщины такое длительное воздержание должно быть привлекательным, ничего не меняло.

Что отдельно радовало, мои мыслишки он, наверное, читал, но никак на них не реагировал. И то правда, я ж остановиться думать не могу, а он, небось, и не такое видел. И в целом, похоже, терпим к… ладно, ко мне лично.

Всё оказалось глупостью.

Как он обнимал! Я, когда думать могла, тоже думала глупости, но уже совершенно другого пошиба: что если воздержание ТАК действует, и это эффект известный, то неудивительно, что Глоренлин ожидал большей, скажем, снисходительности в ту давнюю ночь перед Серединой Лета.

Немного болезненные ощущения непосредственно от акта и то, что сам акт происходил очень быстро — всё меркло перед искренностью и горячностью объятий. От силы его ощущений, которые я вчуже чувствовала, голова кружилась и дыхание останавливалось. Он шептал извиняющимся голосом что-то про то, что дальше будет лучше и как он рад, что будет «дальше» — но мне и так было хорошо. И что будет «дальше», тоже радовало, и чувствовала я себя языком пламени, лёгким, бездумным и счастливым.

Этот эльф — он почти всегда был на шаг впереди моих мыслей. Во всяком случае, когда мы лежали во тьме, обнявшись, я думала, что так и полежим до утра. И что всё прочее отменяется.

Даже удивиться не успела, когда он вдруг встал, в темноте взял за руку и крепко сжал:

— А теперь путешествие, богиня.

И дёрнул.

— Я голая! — возмущённо привизгнула, уже чувствуя босыми ногами холодную сухую траву иного мира.

Пока я потрясённо озиралась, Глоренлин фыркнул, что это мелочи, и надо сосредоточиться и радоваться чуду. Но я малодушно больше радовалась тому, что вдруг оказалась одетой в тёплое платье и плащ, и ноги перестали быть босыми. Шаман тоже почему-то предпочёл радоваться чуду одетым. Хотя от него всего ожидать можно, но вот сейчас оделся. Забылась, очарованно разглядывая — теперь можно! Взгляд, лишь изредка ловящийся из-за падающих на лицо, кое-как подстриженных русых прядей; бледная упрямая челюсть, драная рубашка с распахнутым воротом; чёрные, отливающие лаком татуировки и драгоценное ожерелье, заправленное под ворот, проблескивающее оттуда — и эта привычка склонить голову и отвлечь смотрящего, двинув блестящими перстнями! Сказочное существо…

А на голого так и не поглядела. Он польщённо улыбнулся:

— Если ты будешь так смотреть, богиня, то увидишь желаемое прямо сейчас. Но стоило ли требовать одежду в таком случае? — и захихикал.

Ну да, смешно — дама сама не знает, чего хочет. Ладно, иной мир. Незабываемое путешествие. Полагаю, ни во что экстремальное ему меня утащить не дали бы.

— Я бы сам не потащил.

Ну да. А болото⁈ Это я промолчала, и он не стал отвечать, только снова захихикал. Похоже, хорошо ему и весело. И тут же, серьёзно и печалью:

— Ну что, узнаёшь?

Осмотрелась ещё раз. Вокруг была лесополоса; сквозь тощие ёлки просвечивало недоубранное картофельное поле, за которым виднелись какие-то коттеджи весьма справного вида. Смеркалось.

Неверяще втянула носом воздух: пахло сухой травой, ёлками и осенней водицей из канавы, отделяющей лесополосу от сельской дороги и поля.

Дошла до брёвен, перекинутых через канаву — пахнуло перекопанной землёй, ботвой картофельной, сорняками какими-то едкими, которые всегда в ботве путаются…

Глухо спросила:

— Это мой мир?

— Да. Всегда можно узнать по запаху. Безошибочно.

Да, воздух Арды сладок, но запах этих сорняков был родным. Мне показалось, шаман ждал от меня взрыва чувств, но взрыва не было. Углядев забытые вилы, торчащие из рядка, спросила:

— Ты картошку пробовал?

Глоренлин почему-то затаил дыхание:

— Нет, прекрасная. Думаешь, стоит попробовать?

— Да, да! Разводи костёр, а я немножко накопаю, — и двинулась к вилам.

Наковыряв, принесла пяток картофелин — сколько в руки влезло.

На пролысине между ёлками уже пылала саламандра. Вздохнула, осознав, ошибку:

— Нет, эру Глоренлин. Нужен костёр из дерева. Чтобы зола была.

Развернулась было поискать сушинку, но саламандра погасла, как и не было. Глоренлин вытянул руку, сжал кулак, и по всей лесополосе раздался страшенный треск. Медленно, насладившись моим изумлением, развернул сжатую руку вниз и эффектно разжал: на месте исчезнувшей саламандры высилась куча сухих сучьев.

Он снова хихикал:

— Прекрасная, тебя так легко поразить простым фокусом! — в руке уже светился оранжевый шарик.

Шаман кинул его, и сучья тут же занялись и запотрескивали.

И да, в Арде все эти фокусы были вроде бы в порядке вещей, а тут… Задумалась, а потом отмахнулась от мыслей, что привела в наш мир страшного колдуна — во-первых, это он меня привёл, а, во-вторых, наш мир и без него ужасен.

Подумав, попросила:

— Хорошо бы чурбачки для сидения. А я пока ещё раз за картошкой схожу.

Уже идя обратно, с лёгким недовольством подумала, что картошку-то тоже колдунством накопать можно было, а мне теперь руки в канаве отмывай. Избаловалась, да.

Всё было готово: и чурбачки для сидения, и ещё один, побольше, как стол.

Сложив картошку у костра, сходила помыла руки и села посмотреть на пламя — надо было подождать, пока сучья прогорят.

Сидела, думала. То, что эльф, желая порадовать меня свиданием с моим миром, всё-таки вывалился в лес, а не в город или ещё куда, понятно было. Поближе к людям — соплеменники мои, как-никак. Но на границе: чтобы хоть какой намёк на пущу, а люди не слишком близко. Это я понимала, и сама уже, глядя на человеческие дома с окраины леса, через канаву, и не испытывала желания приблизиться.

Но вдохнуть ещё раз воздух моего мира, посмотреть на августовские звёзды… картошки я несколько лет не ела — да, это был подарок хоть куда.

Глоренлин молчал, но для него-то молчания не было, и он спокойно ответил на мои мысли:

— Ты раньше жила где-то тут. Недалеко.

Где-то тут. Недалеко. Ну да, на Амазонке или в Пиренеях я бы вряд ли себя дома почувствовала. Это средняя полоса. Наверное, России. А может, и Финляндии. Или Канада, тоже вариант. Эльфам, поди, всё недалеко.

Темнело всё больше. Костёр потрескивал, прогорая, и я, разгребя палкой уголья, накидала в золу картошки.

Посидела ещё, подумала, и тут осенило:

— Так ведь не Самайн⁈

Глоренлин хмыкнул:

— Я нарушил обеты и расстаюсь со своей силой, богиня. Сейчас короткий миг, когда я способен на многое, и не ограничен Самайном. Потом сила уйдёт. Может быть, навсегда. Нарушение обетов — это серьёзно.

Ничего себе выплеск. Он переместил нас не просто в другой мир, а в другое время суток и года. Нахлынуло чувство вины, но шаман взял за руку:

— Всё так, как должно быть. Возможно, это к лучшему.

Ну да, вот и Трандуил говорил, что ещё один Дракон ни к чему…

Он приобнял, шепнул в ухо:

— Я ни о чём не жалею.

Мне не очень-то в это верилось, но он продолжал:

— Мне не горько не только потому, что ты одарила меня пламенем, но и потому, что сейчас, с высоты пережитого, накопление чистой магической силы не кажется таким уж правильным. Возможно, у меня иной путь, и мир хочет от меня иного. А я счастлив и хочу прислушаться к миру. Я — не моя сила, хотя когда-то мне казалось, что мы неразделимы. Я есть и без неё. Можно учить детей, заниматься теорией, да много чем.

Но мне было горько за него. Столько усилий…

Глоренлин был безмятежен:

— Горевать не о чем. Новая жизнь, новые возможности, — и, скупо усмехнувшись: — Это не считая того, что в новой жизни я консорт богини, а впереди чудеса и ужасы.

Вздохнула. Чем-чем, а чудесами и ужасами изобильна земля эльфийская.

— Мне хочется, чтобы порадовалась своему миру — и больше не хотела вернуться.

Буркнула:

— У меня ребёнок, я и не хотела.

Глоренлин мягко возразил:

— Мать, конечно же, не хочет покинуть своё дитя. Но глубоко внутри ты тосковала по этому миру. И по себе самой, какой могла стать в нём, поэтому ты хотела уйти.

И такая убеждённость была в его голосе, что я заподозрила — может, чего-то не знаю? Шаман примолк, и я поняла, что тут мне лишнего не скажут. Что ж, это судьба. И она совершенно сказочная, разве могла быть лучшей?

Глоренлин молчал, как воды в рот набрав.

Перестав размышлять об этом, задумчиво потыкала палочкой в картофелину — не понять было, готова или нет. Решила попробовать одну, начала выкатывать — и услышала, как по брёвнам кто-то идёт.

Мужики. Двое, в ватниках. В отсветах костра их лица любезностью вовсе не светились, но они молчали, рассматривая нас, и круглые бородатые хари становились всё более изумлёнными. Разогнулась, забыв про картошку. Ну конечно, понимаю: пришли на огонёк, а тут внезапно баба в белом длинном платье, в каких за город не ездят, и субтильный вьюнош, вовсе непонятно одетый, да ещё и цацками, аки ель на Новый Год, увешанный. Подавила желание сморщиться: люди пахли, а я отвыкла, и смотрели, что тоже было неприятно. И чего ждать от них — неясно. Понятно, что в обществе страшного колдуна можно не переживать за себя, но он их убьёт, не моргнув глазом, всё одно обеты нарушены, а я виновата буду.

— О, брат, это твои! — пока я с подозрением соображала, что значит «твои», один из мужиков (какие они всё-таки огромные и неуклюжие!) толкнул другого локтем: — Брат по молодости тоже толкинутым был! — и загоготал.

Второй мужик закатил глаза, но смолчал, а у нас спросил:

— Что, ребятки, косплеите?

Смотрела на них, давя в себе «Да сияет звезда в час нашей встречи», пытаясь перейти на родной язык. Но что ответить, сообразила:

— Добрый вечер. Да, косплееры.

Всё-таки Россия, значит.

— А мы-то думаем, кто это нашу картошку ворует! Решили сходить посмотреть.

Смутилась. Ну да, украли. Пока думала, что ответить, мужик махнул рукой:

— Да ничего. Мы не в претензии. Ещё возьмите, если нужно.

Выдохнула. Странно. Не в претензии, однако, прийти не поленились. Мужик же, размахивая руками, уже нахваливал наш косплей и сетовал на мимоезжих прощелыг, норовящих наворовать картохи. А у них с братом, значится, коттедж, и камеры понатыканы, и они этих ворюг гоняют иногда. Смутилась, но похоже, мы для обокраденного перестали почему-то принадлежать к бесстыжим ворюгам. Наверное, как собратья по косплею.

Мужик, намахивая руками, вдохновенно рассказывал, как сражался (за орков, понятное дело!). Интересовался, есть ли у нас общие знакомые — я в ответ помычала.

— Совсем забыл, меня Пётр звать, а брата Павлом.

Вздохнула, вытягивая из памяти неприятно звучащее человеческое имя:

— Анна.

— Так будем знакомы! А парень-то что, немой?

Глоренлин до сих пор не изронил ни звука.

Ну да, немой… это он из высокомерия молчит. Быстро ответила:

— Он иностранец, языка не знает совсем, — и подумала, что не соврала вовсе, — Глоренлин зовут.

— О, Глоренлин, — Пётр протянул руку, легко и непринуждённо перейдя на английский: — Nice to meet you!

Твою мать! Ну да, коттедж, камеры, Толкин… приглядевшись, поняла, что и бороды-то у братцев барбершопные, непотребно ухоженные. А ватники — это так, для аутентичности.

Эльф молчал, но хотя бы руку принял и позволил потрясти. Но аутентичности никакой в нём не было, и тепла никакого тоже. Убивать не собирался, и то хлеб. Вздохнула:

— Он и английского не знает.

— А какой знает?

Полиглоты чёртовы! Уклончиво ответила:

— Синдарин точно знает. Мы на нём общаемся.

В ответ Пётр восхитился высочайшим уровнем нашего погружения, и на невыносимо корявом синдарине сообщил Глоренлину, что звезда сияет в час нашей встречи, и что надеется он, что пути, приведшие нас сюда, были зелены. Эльф, невозмутимо ответил по всем правилам. Дальше приветствия познания Петра в синдарине, видно, не шли, потому что он перешёл обратно на русский и незамедлительно предложил отметить знакомство. Брат Павел был послан в коттедж за водкой. Слегка расслабившись и обнаглев (когда ж ещё придётся!) спросила, нет ли сосисок и майонеза.

И они на троих раздавили бутылку водки. В смысле закуси тон был выдержан почти безупречно: лук, порезанный четвертушками, сало, крупная соль и чёрный хлеб. «Почти» получилось потому, что Павел приволок ещё здоровый кусок рокфора. И теперь водку им закусывал, сопя и подбирая рукава ватника.

Мне вручили пачку куриных сосисок и майонез. Пожарила сосиску на палочке, плюхнула на неё майонеза и задумчиво укусила — м-да, невкусно мне. И тут же поймала быстрый взгляд Павла. Мужики заканчивали бутылку, и разговорный синдарин Петра становился всё храбрее и всё больше походил на русский. Глоренлин пил, не закусывая. К началу второй бутылки (Павел, понятное дело, не был дураком, которого за одной пошли, он одну и принесёт) они весело чокались и так разговаривали, как будто понимали друг друга, причём Пётр уже на чистом русском рассказывал, как он лихо текстолитовым мечом мочил эльфов в каких-то там Пустых холмах, и рыжая борода его победно вздёргивалась. А эльф с любезной улыбкой вещал, что даже человека красит попытка выучить высокий язык. И ушком подёргивал. Павел больше молчал и смотрел. На эльфа и на уши его.

Мне тоже говорить не хотелось. Выкатила наконец картофелину из костра, разломила, обжигаясь — и почувствовала, как по лицу потекли слёзы.

Поэт Генделев как-то писал, что, живя в Израиле в эмиграции, в гостях был отпотчеван советским киселём, сваренным из брикета. Кто-то в подарок прислал. И что коренные израильтяне, попробовав, с отвращением отказались, а Генделев на пару с хозяином дома, тоже бывшим россиянином, всю кастрюлю, давясь, съели. Тоже с отвращением, потому что гадость. Ели и плакали. И дым Отечества… Набокова вспомнила:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот-вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

И вот было ощущение, что Глоренлин дождался, чего ждал. Потому что он встал, поклонился собеседникам и внятно попросил:

— Блодьювидд, скажи своим сородичам, что нам пора.

Недоуменно нахмурилась:

— Уже?

— Да. Время.

Вздохнула и начала благодарить хозяев.

Пётр посмотрел неожиданно ясно и очень трезво, мягко спросил:

— Нужна ли вам помощь, высокородные?

Ого. Хотя, раз он сам играл, то живое эльфийское ухо от любого косплея отличит, а психика у ребяток оказалась пластичная. Поняли.

Слегка смутившись, перевела вопрос и подоплёку Глоренлину. Тот церемонно снял с пояса нож, протянул с поклоном Петру, изысканно благодаря — и, пока тот ошалело рассматривал эльфийскую вязь на ножнах, Глоренлин взял меня за руку, и пространство схлопнулось радужной раковиной.