Королевская канарейка (СИ)

143. Король и наследник

Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

…увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали.

А. С. Пушкин, Путешествие в Арзрум

Читала как-то форум, на котором мужички друг перед другом хвастались, как они быстро и качественно могут удовлетворить женщину. И только один почти с тоской заметил, что, если женщину как следует растравить, то она становится ненасытной, и с ней тяжело справиться. Мужички в ответ сочувственно пофыркали, как на немощного, а я так поняла тогда, что он один действительно что-то мог.

Что сказать: в человеческом мире растравиться случалось — всегда впустую. Этого никогда не бывало досыта. А если бывало — так, значит, не очень-то и хотелось.

И сейчас жизнь тела, любовные желания которого умели растравить и вывести за пределы человеческих, а потом удовлетворить, делала — я понимала! — меня другой. Внутренний покой позволял почувствовать тело, как никогда раньше, и даже услышать грозный гул пламени, который я обычно не слышала.

При этом хотелось раз в семь сильнее, чем с вечера, а haparanhaime, церемонию одевания короля, король почему-то пропускать не собирался, смешливо заметив, что всё происходящее — естественное развитие чувственности, и потерпеть вовсе не вредно. Как-то он умел почти всегда заставить желать ещё чего-нибудь, не оставляя полностью удовлетворённой — и при этом физически удовлетворял, как никто и никогда.

Это был парадокс. Пока я досадливо раздумывала над ним, Трандуил встал и накинул одежду. Подавая мне мою, безмятежно заметил:

— Так в этом и есть отличие опытного мужчины от мальчишки. Не просто утолить голод… или любопытство, а разжечь сильнее. Близнецы молоды, они не сумели, — и внимательно, не мигая, уставился в лицо.

Я молчала, понимая, что мимика, стук сердца и сбившееся дыхание и без чтения мыслей выдали всё.

Он ещё посмотрел, отвернулся и насмешливо хмыкнул:

— Я в состоянии пройти по ручью до реки и без того, чтобы копаться в твоей головке.

Я редко путалась в синдарине, но тут не сразу сообразила, что поговорка «пройти по ручью до реки» — аналог «сложить два и два». В голове звенело, и я только ощущала тупую благодарность, что он дал мне одеться перед тем, как вывалить свои догадки. Голой было бы противнее. В голове завертелась всякая дрянь — от того, что меня прямо сейчас пригласят посмотреть на поединок, до того, что головы близнецов уже ждут меня в спаленке на столе. Вместо дежурного ларца с драгоценностями.

Голова была чугунная, собственное дыхание ощущалось болезненно горячим. Лежала вроде бы на человеческих простынях, не на травке. Приоткрыла глаза, и их тут же неприятно заломило, хотя свет, казалось, еле брезжил.

— Не открывай глаза. Попей, это поможет, — голос владыки был полон заботы и беспокойства.

Еле поднялась на ватных руках, попила из поднесённого бокала. Было очень худо.

— Valie, — тут голос стал слегка укоряющим, — я думал, после обряда Середины Лета ты больше не подвержена человеческим болезням, и, тем более, обморокам.

Больной головой мрачно задумалась, что и до обряда не была подвержена обморокам. Падала три раза в жизни. В первый раз, когда синдарин мне в голову запихивали, потом, когда собирались убивать Ганконера, да сейчас вот. Но тогда легче было, и я хоть что-то помнила.

Почувствовав, как озноб продирает по телу, зябко закуталась в пышное одеяло и жалко попросила:

— Можно ещё одно? — а больше сил ни на что не было.

Услышала тихий приказ на квенья, кто-то прошуршал к дверям — и снова втянуло забытьё.

Проснулась мокрая, на неприятно липких простынях. Передвинулась недовольно на сухое; промокшее нижнее одеяло выпихала на пол, оставив те два, что были сверху положены.

Глазам от света больно не было, и я уставилась в окно, за которым крутила вьюга, раздумывая, что будет дальше. Поговорка «Всё тайное становится явным» мне никогда не нравилась, а нравилась другая: «Кто много спрашивает, тому много врут». Ну вот такой вот я человек. Сквозь слабость думалось плохо, но почему-то вспоминалась история про одну пуделиху — та, чуть что не по ней, симулировала обморок, и выдрессировала хозяев так, что любо-дорого. Однако владыка Эрин Ласгалена, полагаю, вряд ли поддавался какой бы то ни было дрессировке. Я не пыталась предугадать его реакцию и тоскливо ёжилась, бездумно глядя в белёсые небеса за мутью пурги.

— Valie, мы не договорили, — вздох из-за изголовья заставил вяло подскочить, и голова снова потяжелела, — но я и правда не думал, что ты так отреагируешь, иначе, может, и вовсе бы смолчал… мне просто хотелось, чтобы мы больше доверяли другу…

Соображая, что начало хорошее, обессилено прикорнула, продолжая слушать:

— Я где-то даже рад, что ты утолила своё любопытство. А больше всего рад, что они не разожгли в тебе огонь похоти и любовные аппетиты к принятию сразу двух мужчин. Если бы ты тосковала по ним, я бы их убил, а так… — владыка задумчиво помолчал и мрачно продолжил: — Я чувствовал твой интерес, и не мог удовлетворить его. В постели с женщиной я должен быть единственным.

Коротко выдохнула, стараясь не выдать себя, но мысли-то он читал, и сухо произнёс:

— Мне нравится, когда ты бываешь согрета моим сыном, но видеть и чувствовать его наготу рядом со своей — выше моих возможностей.

Ну, это-то я как раз очень понимала. Понимала также, что, если бы они этого хотели, я бы со временем поддалась и удовольствие получала бы, но вот так, со стороны — дико. Стало почему-то ужасно стыдно за себя. Не поворачиваясь, через силу выдавила:

— Простите, владыка, — чувствуя, что неприятно краснею.

Он встал, подошёл к столику. Поймала себя на всегдашнем восхищении, уловив, как плавно разлетелись благоуханные полы его одежды, как пряма спина, как гордо посажена голова… По еле заметному повороту поняла — ему лестно. Как и всегда. Так мало, в сущности, ему нужно от меня… Король вернулся с кубком, и протягивая, тихо проникновенно сказал:

— Valie, если тебе нужно моё прощение — оно получено.

И мы больше никогда о том не говорили.

Но — спустя не один месяц, случайно услышала, как аранен спросил отца, почему тот не вызвал в свиту близнецов, и не надо ли их вызвать для ближайшей поездки в качестве охраны. И услышала холодное:

— Нет, — и уж вовсе ледяное, высокомерное шипение: — Смелы были. Не по чину, не по месту, не по роду.

Удивилась, узнав, что провалялась три недели, и с трудом вспомнила, что да, в горячке да в бреду в кабинетик всё-таки сама бегала и даже что-то ела (с ложки) и пила (когда подносили). Зато меньше стала удивляться мягкости владыки, сказавшего ласково, что рад моему выздоровлению, но что мне надо ещё отдохнуть и поспать, а его присутствие пригодится в зале переговоров. С тем он и ушёл. Я так поняла, боялся, что без него экономические да военные советники недостаточно Ганконера оберут. За меня боялся больше, поэтому у постели дежурил, а сейчас со мной-то всё хорошо, а с делами государственными⁈ Хороший в Эрин Ласгалене король, прав Глоренлин. Хозяйственный.

Помню, как-то гуляла у Медного Всадника, и была весна, пыль, цветень, запах сырости от Невы… и встретила крестный ход. Церковнослужители с хоругвями, дамы в платках и размашистых юбках, пахнущих ладаном и, почему-то, постным маслом. Ход заканчивался, все расслабились, видно, и один из церковнослужителей взялся командовать погрузкой в «газель» хоругвей, воскликнув:

— Грузите реквизит! — и, тут же осознав, что облажался, зачастил: — Ах нет, конечно же святыньки, наши святыньки!

Так вот, я-то свой статус богини воспринимала скорее реквизитом, а не святынькой, но лицо держала, как тот поп, отыгрывая то, что хотели видеть высокородные прихожане (когда не забывалась, как тот же поп).

Вот и сейчас: радуясь, что никакие условности не связывают, — условностей у эльфов завались, но я-то святынька, мне можно — поползла к аранену. Отдельно приятно было знать, что я не застану его с женщиной, и не будет никому из нас неловкости, и что он обрадуется. Потому что любит меня.

Он, похоже, спал, потому что лежал на травяном ложе голый, как в день рождения — но проснулся и смотрел ясными глазами, и лицо у него дрогнуло радостью и осветилось так, как будто солнце зашло в покои.

Хотела сказать ему, как он прекрасен, как я счастлива его видеть, но горло перемкнуло — любые слова были пошлостью.

Всё плохое, что пришлось пережить, меркло перед этой его улыбкой сейчас. Хотелось подойти, прикоснуться, но я стеснялась себя после болезни — грязной, чёрт-те чем пахнущей для эльфа, и хотелось любоваться издали.

Он прикусил губу, в синих глазах заиграли смешинки — и тоже молча смотрел, в глаза причём, не пытаясь прикрыться.

Почувствовав себя внезапно счастливой и лёгкой, как воздушный шарик, тихо спросила:

— Я разбудила?

— Лучшее пробуждение в жизни, — он улыбался всё солнечнее, — я провёл у твоей постели ночь, ты спала неспокойно. С утра меня сменил отец… — и, смешавшись, — я рад…

Подумалось, что со стороны-то мы, похоже, выглядим двумя дураками. А не со стороны так хорошо, так хорошо…

Из угла всхрапнули.

Немного смущённо пробормотала:

— Ну, ежа я, похоже, не разбудила…

— Так зима же, Блодьювидд, он в спячке, — зачарованно уставилась на ямочки у принца на щеках, а потом на иное прочее, когда он повернулся спиной, доставая ежа из закутка между ложем и стеной.

Тот продолжал спать у принца на ладони. Сквозь белёсую щетинку просвечивало наетое розовое брюшко. Чистые лапки с малюсенькими светлыми коготками (вместо правой — крохотная культя) покачивались в такт дыханию, ёж во сне блаженно улыбался, присвистывая довольно крупным чёрным пятаком. Иногда приоткрывал пасть и всхрапывал. Это было восхитительно.

Глядя на ежа, чувствуя, как тесно становится в груди, невпопад сказала:

— Я люблю тебя.

Я не знаю, сколько мы целовались в этой комнате — даже сейчас, в метель, воздух в ней был золотистым и сияющим («ах да, Трандуил говорил, что строение человеческого глаза… у меня просто расширяется зрачок, это оптический эффект только для меня, но всё равно, всё равно…») — но помню, как говорила, что хочу и умоляюще всхлипывала, а в ответ слышала задыхающееся, что нельзя, что нужно подождать, что я только что отошла от болезни, и он не может, что нам надо потерпеть.

Ужасно была счастлива.

Мы пошли в трапезную. В кои веки брауни не были сильно расторопны и подали только хлеб да сыр: видно, в середине дня уж совсем не ко времени еда была в эльфийском логове, не готово ничего; я поела, жадничая и торопясь, как чайка — организм понял, что три недели питался всякими суспензиями да силой владыки, и потребовал своего.

Потом как-то сами собой переместились в оранжереи, я там ещё не была со времени возвращения, и я с аппетитом объела персиковые деревья и виноградные лозы, радуясь каждой ягодке так, как будто она была первая и последняя на этом свете.

Жизнь всё налаживалась и налаживалась, и откуда-то сознание вытащило мысль, что вроде как тут коровы живут интересно, а я у них ещё не бывала. Принц против визита в коровник ровно ничего не имел. Похоже, ему так нравилось проводить время со мной, а мне с ним, что мозги… ах, ладно.

Если в оранжереи мы добирались по крытым переходам, то в конюшню так было не пройти. Не желая почему-то волочь меня сквозь метель по снегу, аранен велел подождать у входа в оранжерею, сказав, что так быстрее будет, и убежал. Посмотрела вслед — конечно, быстрее, он даже наст не проламывал, стелился позёмкой, и исчез тут же.

Эльфийский дворец странен ещё и тем, что вот, вроде бы тишь и пустота, а потом, откуда ни возьмись — толпа. Красивая, разряженная. Мне почему-то казалось, что в это время все делами заняты, кто какими. Владыка с советниками, я точно знала, Ганконера потрошит, а эти-то что тогда?

Спустилась к ним, даром, что метель, и спросила. Меня тут же с радостью просветили, что должны уже скоро подъехать гномы, так это встречающая делегация.

Точно. Гномы Эмин Дуира, в котором мы гостили, с подарунками да покупочками королевскими на телегах по приличной дороге поехали, как раз к этому времени и прибыть должны…

С лёгкостью была втянута в куртуазную беседу о своём здоровье драгоценном, только и успевала отвираться, что от усталости приболела да от огорчений (ну, в каком-то смысле…). Кто-то и веночек на меня успел надеть флердоранжевый, и яблочком одарить (ну точно, как с юродивой!), когда послышался глухой топот и аранен на коне, белом, как метель вокруг, молча подхватил, я только охнула. Принц не утруждал себя приветствиями и прощаниями, и, похоже, не очень-то был доволен, но не мной, а окружающим весельем.

Яблочко очень пригодилось мне в коровьей пещере. Плохо, что оно одно было. Я скормила его шустрому пушистому телёночку. Медленно ступающий бык подошёл чуть позже, шуганул телят рогами слегка, но ему уже яблока не досталось. Впрочем, Леголас скормил быку мой венок флердоранжевый, как бы невзначай. Бык жевал с сомнением, но и с интересом. Видать, не бывал в оранжереях с цветущими апельсинами.

Что сказать: от быка я ждала, поглядев издали на приближающуюся гору мышц, что в глазах у него будет угрюмая смерть, как у королевского кабана Узбаддума, но нет, смотрел он игриво и с дружелюбием. Всё-таки у ельфов всё не как у прочих, даже бык лапушка) Довольно долго пробыла в коровнике — там запах был, как в детстве в деревне: молока, сена душистого, навоза немножко…

Когда ехали обратно, согревшись под плащом аранена, пьяная от его запаха и от его близости, просяще поёрзывала, помня, что он может… так, на лошади… — но ни до чего не доёрзалась, кроме шуточек, и, чуть позже, голодных объятий и поцелуев.

Во дворце нарвались как раз на свежеприехавших гномов, и вышел казус. Один из них радостно кинулся, схватил за руки — я не успела подумать, что вот-де, до чего ж народ неприятно тактильный, всё бы им обниматься, но надо вытерпеть из вежливости, как он и сам руки мои выпустил. Сразу поняла, почему: от присутствовавших эльфов веяло морозом, руки на эфесах, лица каменные…

Но гнум оказался с пониманием, отошёл на несколько шагов, учтиво поклонился, наизвинялся (по мне, так на сто лет вперёд) и представился. Это оказался скульптор Наин.

Тут же вспомнила, владыка говорил про желание скульптора изваять меня. Согласия спрашивал. Я забыла тогда и ничего не ответила… видно, это и было согласием. Ладно.

Наин, напортачив с эльфийским этикетом, похоже, решил реабилитироваться от души и витийствовал, обильно уснащая речь обращениями вроде «о, великая богиня сидхе» и прочими завитушками. Однако, если речи его по интонации были почти низкопоклонническими, смысл их был весьма жёстким: гнум тут всё посмотрел, разведал и готов приступить к работе завтра, когда свет станет подходящим для позирования. То есть, примерно в девять утра он меня ждёт там-то и там-то.

Вздохнула и учтиво согласилась. Кто я такая, чтобы творцу отказывать?

Мы стояли недалеко от дверей, со спины дуло, но проклятый гнум не успокоился насчёт этикета и всё сделал, чтобы прощание не стало короче приветствия. Многословно превознёс мои прекрасные физические и душевные качества, великолепие всего народа сидхе, отдельно владыку Трандуила и наследника его. Тот, я чувствовала, стоял за моим плечом и кивал с благосклонностью — а что ему оставалось! На этом фантазия Наина кончилась, и я вздохнула с облегчением: всё-таки, будь на месте гнума эльф, мы бы так легко не отделались)

И, только ступив на переход, ведущий наверх, почувствовала и подняла глаза: сверху смотрел Глоренлин.

И меня как ошпарило: вспомнила, что это ведь он звал меня посмотреть на коровок, а я отказалась потому, что не хотела в метель из дворца нос высовывать. Что ж, всё как в том анекдоте: к кому-то и девять вечера из дому не выйдешь — темно и поздно, а кто-то в два ночи позовёт, и поскачешь радостно. Всё так и есть, конечно, но подчёркивать это не стоило. Особенно с учётом того, что шаман мысли читает. Это как голодного куском хлеба дразнить. Смутилась, отвела глаза и постаралась уйти побыстрее.