Королевская канарейка (СИ)

56. Любовь и этнография

любовь до гроба это мелко

попробуй так влюбиться чтоб

твоя любовь пустила корни

сквозь гроб

© мюс

Помню, читала в инетике забавный словарь, переводивший обсценные выражения на язык приличных людей. «Я о…уел!» переводилось как «Я поражён!». Я была поражена настолько, что ни кричать, ни сопротивляться не смогла. Только цеплялась трясущимися руками за плечи Ганконера, не понимая, на каком свете нахожусь. Взмах его крыльев не то чтобы поднял нас в воздух — он поменял реальность вокруг на недружелюбную для человеческих чувств и разума. Глаза я закрыла быстро — мир вокруг состоял из мутных завихрений, сменяющихся всполохами неприятных цветов. Иномирных, нездешних, даже сквозь закрытые веки неприятных. Но звуки! Их было не убрать. Резкие, как циркулярная пила, и больше всего тревожило, что, похоже, издавали их живые существа. Иногда к клёкоту примешивались вкрадчивые шепотки, от которых очень хотелось закрыть сознание. Впрочем, разум быстро начал интересоваться только желудком, подкатывающим к горлу.

Сколько это длилось, сказать не могу, но не очень долго, и закончилось так же внезапно, как началось. Воздушный хлопок, как будто от складывающихся крыльев (крылья ли это были?) прекратил изматывающую душу тряску. Ганконер отпустил меня. Недоверчиво ощущая под ногами твёрдую поверхность, открыла глаза. Я стояла на возвышении в центре густо изрисованной пентаграммы; вниз вела белокаменная лестница. Под ней испуганно толпились женщины, чёрные, как головешки, и с ног до головы увешанные золотом. Встретив мой взгляд, они тут же упали на колени и прижались лбами к полу.

И тут меня скрутило. Я не замедлила принять ту же позу, и меня вывернуло прямо на магические каракули.

Ганконер молчал, только слегка двинулся — и дамы кинулись ко мне. Действия их были на удивление слаженными и молчаливыми: подхватили под руки и по каким-то переходам дотащили до спальни. Я не могла даже «кыш» сказать и обессиленно принимала их заботу. Мне дали сполоснуть нос и рот, уложили; намазали виски пахучими маслами, сразу принёсшими облегчение; напоили какой-то ядрёной кислятиной, от которой в глазах посветлело, и я поразилась королевским размерам кровати и окружающей тяжёлой роскоши. Вишнёвые шёлковые простыни, и шёлк отливал багрецом и просинью дорогого вина. Балдахин на резных столбиках из тёмного дерева, по которым вились живые лианы: цветущий шиповник перемежался глянцевитыми кистями спелой ежевики. Вид потенциальной еды снова вызвал приступ тошноты, и мне чрезвычайно оперативно поднесли тазик. Из золота с каменьями. Пробрал истерический смех, и я хихикала и блевала одновременно.

У сопровождающих, было успокоившихся, снова появилось заделье: замелькали кувшины, тазы и бутылочки с притирками. При этом большую часть времени дамы умудрялись проводить, ползая передо мной на коленях. Не имея возможности это пресечь ввиду своей слабости и незнания местных реалий (можно ли это сделать?), я, когда не склонялась над тазиком, молча осматривалась. Кровать стояла на возвышении в несколько ступеней. Кажется, местный архитектор был неравнодушен к беломраморным лестницам. Впрочем, нет, это не мрамор. Белизна не молочная, а скорее снежная, камень чуть прозрачный. Кварц какой-то, наверное. Всё вокруг белое и золотое; тяжеленные тёмно-вишнёвые златотканые драпировки закрывают двери и окна, и непонятно, светло или темно на улице. Лёгкий рассеянный свет льётся не пойми откуда, как будто создавая сам себя. Забавно смотрятся мои дамы на белом фоне стен. В целом, канеш, эффектно — и не очень-то уютно. Иногда думала, что, доведись мне жить во дворце, так я могла бы опуститься до постройки небольшой будочки внутри, и жила бы в ней.

Думать получалось плохо: накатывала слабость и противная трясучка, но хоть тошнить стало меньше. Дамы отпотчевали меня напоследок каким-то ещё зельем и удалились — все, кроме одной, сидевшей на ступенях. Наступила приятная тишина; свет сам собой притух до полутьмы. Свежий прохладный воздух потихоньку очищал сознание. Тошнота иногда возвращалась приступами, и тогда подносился тазик, потом вода для мытья и кислый морсик. Не заметила, как впала в забытьё.

Проснулась всё в той же полутьме, случившийся кошмар никуда не исчез. Сиделка моя встрепенулась, внимательно посмотрела на меня, и, очевидно удовлетворившись увиденным, обтёрла моё лицо влажной тряпочкой, терпко пахнущей флердоранжем. Всё молча. Эти дамы, я так думаю, харадримки. Похоже, рабыни. Успела начитаться про Харадрим в трандуиловой библиотеке. Но что ж они молчат-то всё время? Неужто языки отрезаны? Спросила у девушки:

— Как тебя зовут?

Та в очередной раз упала на колени, прижалась лбом к полу и только потом, приподнявшись, жестами попыталась что-то объяснить. Господи! И правда безъязыкие! Бедолаги! Как бы ей дать понять, что пресмыкаться передо мной не нужно? Не исключено, правда, что это её только смутит и напугает. Надо подождать. Ещё, кстати, неизвестно: может, самой бедной буду тут я. Силакуи рассказывала, что Ганконеру нравится резать; а что человеческие страдания вызывают страшную улыбочку на его лице, я и сама видела. И сейчас он властен в своих желаниях. Поёжилась, стараясь не думать об этом.

Однако дама запугана, и сильно. Повелителя своего боится, как самого страшного чудовища. Я тяжело вздохнула, подумав, что это-то, похоже, и есть адекватное отношение к соловушке, и попросила показать мне удобства.

Два сортира запомнились мне на всю жизнь: на вокзале в Павловске — том самом, где Штраус в своё время дирижировал; и в аэропорту Амстердама, в гостинице. Первый был прост и брутален — ванночка, утопленная в пол, и в ней высоченная гора дерьма. Я туда зашла и тут же вышла. Но запомнила.

Второй в моих глазах оправдал репутацию Амстердама, как города извращенцев. Рестораны-то в аэропорту тамошнем такие же, как и в любом другом — дорого и гнило. Уж это традиция такая — нечего турыста баловать. Третьедневошние котлеты и прохладные макароны с кетчупом за двадцать евро. И никаких спайси-тортов) Но! Гостиница имела собственное, если так можно выразиться, лицо. Оформляя номер, дизайнер, похоже, воплотил свои копрофильские фантазии. То, что всё, имеющееся в номере, управлялось одним здоровенным пультом — это мелочи, да… Кровать ездила туда-сюда и принимала развратные позы: поднимала спинку на заданное количество градусов, сдвигалась-раздвигалась и прочее — тоже ничего поражающего. А вот сортир от комнаты отделяла совершенно прозрачная стена, прикрытая кружевной занавесочкой. Почему-то только сверху. До середины. От середины и ниже — ничего. И пультиком можно было, лёжа на кровати, включать подсветку унитаза — розовую или голубую, на выбор. И наблюдать. Простому человеку такое великолепие оценить сложно, и в большинстве случаев креатив пропадал зря, я так думаю.

Это ж я к чему! Про впечатляющие-то сортиры: сбылась, сбылась мечта кого-то из теоретиков марксизма, что из золота будут делать унитазы! Он был из золота! И улеплен самоцветами!

Выперев из помещения харадримку, порывавшуюся остаться, присела на этот ужас и печально задумалась.

Дворец, подозреваю, новодельный, и, скорее всего, новоявленный повелитель тут всё по своему вкусу оформил. В таком случае, орочья кровь должна быть сильна в Ганконере, раз счёл ЭТО красивым. Чурка стайл же, прости господи. И неудобно-то как! Сиденье холодное, камушки из него торчат и царапают нежные места, и не согревается совсем. Не засидишься, эхе-хе. Но впечатляет.

Оглядевшись в поисках аналога туалетной бумаги, увидела пуховые шарики. Лежащие в золотой с самоцветами корзинке, конечно. Ещё скорбно пораздумывала, что тут всё относительно прилично. Вот у римлян в общественных туалетах для богатых на сидушках сидели рабы, согревая их. Чтобы клиент мог опуститься на тёпленькое. А французские щёголи в восемнадцатом веке якобы любили подтираться живыми гусятами. Так что душеньке Ганконеру есть ещё куда трэшевать. Но к гусятам эти пуховки близки.

Ещё раз посмотрела на них с сомнением, а потом опознала в соседней скульптурной композиции авангардного стиля (естественно, из золота с камушками!) биде. О, это хорошо. Сейчас попробуем освоить) Встала и уподобилась коту, заглядывающему в лоток, из которого волшебным образом исчезли его хохоряшки: в золотом унитазе тоже ничего не было. Девственная чистота и сияние. Бросила туда пуховку — и та исчезла, не коснувшись дна. Была достаточно глупа и любопытна, чтобы сунуть руку. Рука никуда не девалась. Ага, система распознавания отличает руку от… прочего.

Раздумчиво поизучала узоры из рубинов и брилллиантов и решила, что магическая канализация, в которой отходы жизнедеятельности исчезают бесследно — не такая уж плохая вещь. Но кота с его удивлением поняла и пожалела. Так и комплексами недолго обзавестись)

Относительно легко разобралась с биде и с раковиной: вода просто начинала течь, когда подставлялись руки или ещё что. Столик рядом с раковиной был уставлен флаконами, и я плеснула на руки из первого попавшегося. Оказалось розовое масло. Открыла шкафчик и нашла нижнее бельё и тряпочки. Исполнилась благодарности — но почему-то не к предусмотрительности похитителя или рабынь, а к миру в целом. Хоть об этом просить не придётся. Настроение слегка улучшилось. В конце концов, не исключено, что Ганконер украл меня, думая, что я обрадуюсь. Выяснит, что это не так, и вернёт обратно. Может, он всё-таки больше эльф, чем орк.

Выйдя, застала изменение диспозиции: харадримок стало пятеро. Мне жестами предложили переодеться, и я позволила снять с себя сорочку. Увидели нижнее бельё — и у них у всех почему-то стали сложные лица, но они накинули на меня покрывало и таки повели за собой. Как выяснилось, в термы, почти соседствовавшие со спальней. Пока шли по короткому переходу, балкончиком нависавшему над пропастью, я смотрела на горы вокруг, которые закат окрашивал багрянцем. Только утром в Эрин Ласгалене была, а сейчас, похоже, на другом конце Арды. Далеко меня уволок опальный шаман. Неудивительно, что весь день тошнило от такого бодрого перемещения. Впрочем, к вечеру стало получше.

Термы оказались действительно в римском вкусе времён упадничества и стремления к тухлой роскоши: с парными, фонтанами, небольшими бассейнами с горячей водой и фригидариумом, чьи холодные мелкие бассейны были изукрашены мозаикой и подсвечены заходящим солнцем. От посещения парных, массажных столов и прочих увеселений я отказалась: не было на то ни здоровья, ни желания, и рабыни не настаивали. Подозреваю, что они предполагали подготовить меня к ночи с повелителем, а тут такой казус, ага… По итогу просто помыли и переодели в белоснежную пышную сорочку. Утонув в романтических кружевах, критически и с подозрением глянула вниз: на груди всё это великолепие топорщилось и сбивалось в собачье ухо совершенно неизящно, добавляя объёма тому, что в объёме ну совершенно не нуждалось.

Я, наверное, смешно выгляжу. Ну и ладно. К лучшему.

Рабыни уложили меня, и, кланяясь, удалились, оставив одну сиделку. Я с беспокойством ожидала, что будет дальше, но ничего не случалось, и я придремала. Устала за день.

Проснулась от ощущения чьего-то присутствия. Открыла глаза: в ногах, прислонившись к столбику кровати, стоял Ганконер и смотрел на меня. Вскинулась и села. Он всё так же стоял, не шевелясь.

Какое всё-таки красивое, как будто ласковой рукой выглаженное лицо! Глядя на эту красоту, всегда ощущала иррациональный приступ счастья. Просто от того, что это есть на свете, и я могу смотреть. Ганконеру-то окружающая роскошь шла; эти мохнатые тяжёлые ресницы, эти пунцовые губы, луком изогнутые в усмешке — невозможной красоты мужик, конечно. И лицо такое счастливое, умиротворённое. Просто стоял и смотрел. И я молча рассматривала: утром он весь был затянут в чёрную кожу, а сейчас только штаны кожаные, а сверху белая рубашка. Тоже на груди каких-то кружев наверчено, но, поскольку у шамана нигде лишних объёмов нет, его это украшает. Подлецу всё к лицу. Помимо сознания обеспокоилась, что у меня-то кружева некрасиво торчат, и нервно постаралась их притяпкать. Подумав, что это сейчас не самая моя большая проблема, прекратила бесполезные телодвижения. Бегать и визжать так же бессмысленно. Кроме того, я вдруг осознала, что если он начнёт меня сейчас насиловать, я, скорее всего, получу удовольствие. Очень возможно, что за этим пришёл. Подождал, пока свежеукраденную бабу приведут в чувство и решил, как это обиняками говорилось в зашоренном дореволюционном обществе, «подойти к ручке новобрачной». С богиней якобы нельзя насильно, но он меня насильно уже украл, а до этого пытался околдовать. Вряд ли нормы, принятые местным эльфийским сообществом, удержат его и от того, чтобы попользоваться украденным — так, как захочется. С тоской подумала про его сомнительные предпочтения, которые в местах, где он был, вряд ли изменились в лучшую сторону, и поджилки затряслись.

— Блодьювидд…

Сиделка моя, тоже придремавшая на ступенях, от звука встрепенулась, и, увидев Ганконера, пала ниц. Он только глянул — и она уже, кланяясь, пятилась к дверям.

— Прекрасная, я так рад тебя видеть. У меня сегодня такой праздник, так мне хорошо… — лицо и правда очень чистое, просветлевшее, — раздели его со мной. Не молчи, давай поговорим.

Опасаясь разозлить, спросила:

— Темнокожие рабыни — это ты велел вырезать им языки?

Ганконер сморгнул и ошеломлённо ответил:

— Что ты, прекрасная, разве можно быть таким жестоким с женщинами?

И, только я облегчённо выдохнула, добавил:

— Это просто заклинание безмолвия. Чтобы не наговорили тебе лишнего… и разве молчаливые слуги не приятнее?

Чувствуя, как холодеют руки и возвращается тошнота, тихо спросила:

— Можешь вернуть им речь?

Он усмехнулся:

— Стоит ли? Если желаешь — верну. Сожалею, что не мог тебя вылечить — целительство недоступно мне теперь. Но диагност я по-прежнему хороший, и вижу, что ты чувствуешь себя неплохо. Только переживаешь о чём-то. Что смущает?

Что меня смущает? Дайте-ка подумать… Да вот украли меня, и лежу я беспомощная перед похитителем, жду, пока он определится — насиловать ему меня или резать, или ещё что… Озвучивать я это, конечно, не стала, чтобы не подавать дурных идей, только судорожно вздохнула. Он засмеялся:

— Помнится, бесконечно давно («ну, для меня — пару месяцев назад!») ты сама пришла ко мне, и была весьма разочарована, что я тебя не тронул… Так ведь? Видел я, что у тебя зрачки во всю радужку были и дыхание сбивалось, и как ты искоса посматривала, и как губы распухшие прикусывала. Хотела, вся мокрая была, и я это понимал, но не мог утолить твоё желание, потому что готовился начать умирать вместо тебя, если что-то пойдёт не так с заклинанием.

«Сука!» — это я промолчала, но молчание, видно, было громким.

— Да я понимаю, Блодьювидд, что ты не хотела стать моей насовсем — так, потешиться с мальчишкой и расстаться. С лёгкой душой.

— Это не так!

Ганконер мягко улыбнулся:

— Может, и не так, но сейчас, когда ты в моей власти и никто не сможет тебя у меня отобрать, что-то ты не торопишься лечь со мной. Наоборот, вся изнервничалась. Боишься меня. Боишься ведь?

Я вздохнула:

— Эру Ганконер, у тебя кровь течёт.

Он посмотрел на свои прекрасные пальцы, которыми впился в кроватный столбик, не заметив ежевичных шипов: с них правда стекала кровь. Хорошо. Она хотя бы у него есть.

— Если ты не собираешься меня пытать и насиловать, то я тебя не боюсь. Мир и дружба. И верни меня, пожалуйста, обратно. Я не в претензии и постараюсь договориться с Трандуилом, чтобы тебя не преследовали.

Ой, как он смеялся! Смотреть на него было приятно, но в какой-то момент стало страшновато. Мда, отпускать он меня точно не собирается, воспринял предложение шуткой. Вытирая слёзы, выступившие от смеха, с большой симпатией сообщил, всё ещё посмеиваясь:

— Ты прелесть. Я люблю тебя. Но что ж ты так дёргаешься? Сказал же, что силой не возьму, — и вдруг его глаза стали серьёзными и наполнились тьмой, — или, может, ты хочешь, чтобы я овладел, не спрашивая?

В ужасе помотала головой.

— Ну, раз нет, тогда вылезай из постели, ты в ней нервничаешь почему-то. Пойдём на террасу, поедим, посплетничаем… я так соскучился. Не переживай, я понимаю, что ты была счастлива… с кланом Мирквуд, и что тебе нужно время, чтобы привыкнуть ко мне и узнать меня поближе. И время есть. Всё твоё время стало теперь моим, — и снова счастливо засмеялся.

Я обомлело смотрела, не в силах двинуться, и тогда он подмигнул:

— Блодьювидд, ты не торопишься покидать ложе… всё-таки хочешь, чтобы я присоединился, м? — голос его стал глухим. — Подари мне ночь, и к утру ты не вспомнишь беловолосых аристократов!

Я шустрым зайчиком порскнула из постели под его бархатистый смех. Надо же, похоже, он и правда счастлив до невозможности.

Оказалось, что за драпировками в одной из стен открывается проход на террасу из такого же белого камня, переходящий в лестницу вниз. Оттуда пахнуло душистым тёплым воздухом, и меня охватила нега южной ночи. Удивительно, конечно: когда я в термы шла по переходу, нависающему над горами, там было холодно, и порывы ледяного ветра вышибали слезу. Наверное, тепло здесь создано волшебством. Ганконер подтвердил мои домыслы:

— Там, внизу, сад. Ты можешь гулять в нём, когда захочешь. Это внутренний двор моего замка, тут безопасно. Лотосовые пруды, ручьи и фонтаны с золотыми рыбками; цветники, фруктовые деревья и вечное лето. Посмотри завтра, тебе понравится, — голос идущего впереди шамана звучал приглушённо во тьме.

Осторожно шла за ним и резко остановилась, увидев столб пламени, возникший в тёмном небе из ниоткуда.

— Что это?

— А, это драконлинги, они охраняют замок. Летают вокруг, сидят на стенах и башнях. Днём увидишь, — голос Ганконера весел и беззаботен, — садись, вот кресло.

В золотистом свете проявившихся огоньков увидела рядом с перилами террасы, увитыми шиповником, пару сплетённых из веток кресел и круглый небольшой столик, на котором доминировали зажаристая утиная тушка и ваза с зелёным виноградом. Осторожно присела, осмотрелась. Над террасой в темноте шумело благоухающее апельсиновое дерево; Ганконер ухаживал, наваливая на тарелку того и сего:

— Тебе нужно поесть, Блодьювидд… Да и я сегодня набегался. Насыщенный был день, да?

Надо же, как он превесело меня поддевает. Ладно. Глядя, как он набросился на еду, удивилась:

— Раньше у тебя было плохо с аппетитом…

— Раньше, богиня, я был болен и несчастен. Но теперь, мой маленький heru целитель, ты вылечишь меня ото всех хворей… уже лечишь. И так хорошо чувствовать себя живым… — он с блаженным вздохом откинулся на спинку кресла.

Он хотя бы ест. Возможно, всё-таки не лич. Но точно сказать нельзя. Впрочем, что это я… он всегда был личом. Инкуб, на время притворившийся эльфом, но всегда бывший чем-то ещё. Отвела глаза и заметила на горизонте адский мертвенно-голубой всполох.

— Что это, гроза надвигается?

Ганконер, старательно откручивавший утиную ножку, на миг остановился, поднял глаза:

— А, это… Нет, это Трандуил бесится, — и снова принялся её откручивать.

Я помолчала, подождала, и он, оторвав наконец окорочок, вцепился в него зубами, и, жуя, продолжил:

— Он, понимаешь, удивительно облажался. Верил, что я мёртв, и систему магической охраны не поменял. А эту охрану я и ставил, мне было нетрудно её преодолеть. Ты, может, не знала, но тебя охраняли несколько гнёзд лучников в разных частях дворца и парка. Этих я околдовал — они всё видели, но двинуться не могли. Знаешь, время, которое я провёл в Нави, заполненной тварями, созданными на заре Арды, — оно было вечностью. Но в мире живых ужалось в несколько минут. И, когда Трандуил бежал в темницу смотреть, что со мной случилось, я уже смотрел на тебя с ТОЙ стороны, и уже тогда мог тебя украсть.

— Что же помешало? — я со вздохом приняла от него вторую ножку.

В Эрин Ласгалене я почти стала вегетарианкой, но лапка была удивительно вкусная, а я голодная, и вегетарианство моё кончилось, по каковому поводу я испытывала чувство вины, но есть продолжала.

— Три вещи.

Ганконер сделал паузу, вытер губы и руки кружевной салфеткой и набулькал в бокалы чего-то шипучего:

— Это пеларгирская лоза. Выпей со мной, прекрасная, и развеселись сердцем!

И, чокнувшись со мной, провозгласил:

— Твоё здоровье и долголетие в мире Арды — и в моих объятиях!

Я подавилась и обляпалась. Ганконер только насмешливо бровь приподнял. Махнул бокал и продолжил, стараясь над уткой:

— Первое: для проведения обряда сожжения смертности нужны были эльфийские шаманы и ресурсы либо Эрин Ласгалена, либо другого старого эльфийского королевства. Я решил подождать и похитить тебя после обряда. Второе: тебя нужно было куда-то унести. Я за это время как раз успел на развалинах одной старой крепости создать новую, защитить её… и украсить золотую клетку для тебя — которую, надеюсь, со временем ты ощутишь милым домом.

Мда. Интересно, не происходит ли и он от Келегорма Прекрасного. Видно же, что та часть души легендарного воина, которая позволяла ему воровать девиц, держать их взаперти и давить конями их женихов, совершенно точно перешла к Ганконеру.

Пока я мусолила эту мысль, Ганконер вдруг посерьёзнел и почти неохотно сообщил:

— И третье, самое важное. Я, только победивший Владыку Мёртвых, был очень тёмен тогда, и что-то во мне беспрестанно шептало, что если я съем тебя, то ты останешься со мной навсегда — и столько, сколько буду существовать я, ты будешь течь золотой пылью в моей крови и согревать меня своим пламенем. Шёпот был настойчив, а я не хотел поддаваться ему и убивать тебя, и решил подождать. Сейчас, когда я воплотился как следует, голос этот всё ещё со мной и шепчет всё то же, но я хорошо его контролирую. Я хочу, чтобы ты была не в моей крови, а рядом со мной. Живая. Такие дела.

— Я тебя очень удачно украл, ровно после обряда. У Трандуила хорошие аналитики — они бы скоро догадались обо всём: и почему орки оживились, и почему древние, вроде бы вымершие чудовища, снова появляются в мире, и начали бы искать. От эльфийской разведки проблематично долго скрываться. Особенно, если ты вновь воплотившийся Тёмный Властелин.

Кусок утки попал не в то горло, и Тёмный Властелин сочувственно поколотил меня по загривку:

— Как ты, Блодьювидд? Всё хорошо?

Прокашлявшись, я приняла бокал с пеларгирской лозой, попила и вроде бы полегчало.

— То есть, Трандуил знает, что произошло и где я?

— Знает, богиня, но сделать ничего не может. Сила его велика, но я силён не меньше, а может и больше, и остановил грозу его гнева на границах моих владений. Теперь ему нет хода сюда, а мне туда. Грозовая завеса так и будет там стоять, непроницаемая для меня, но это всё равно — ты-то здесь, — Ганконер счастливо улыбнулся.

Потом внимательно посмотрел на меня и обеспокоенно добавил:

— Не думай обо мне плохо, богиня, я бы честно вызвал его и убил, но мой вызов не примет ни один эльф: я отщепенец, изгой, осуждённый на позорную казнь… я не мог иначе. И да, эльфийские законы меня не сдерживают, но из любви к тебе я не смею взять силой то, на что имею право — хоть и заплатил за это право жизнью. Но я могу быть рядом, дышать с тобой одним воздухом, ухаживать за тобой — оно того стоило.

Я примолкла и более его ни о чём не спрашивала. Аппетит ни у одного из нас не пропал, и мы допотрошили утку и доели виноград, и сполоснули руки водой с запахом какого-то незнакомого цитруса. Молчаливые харадримки утащили столик, светлячки погасли и терраса снова погрузилась во тьму.

Какое-то время я молча слушала, как шелестит крона апельсинового дерева над головой, а потом по шороху и тихой ноте поняла, что Ганконер достал флейту. Подобрала на кресло ноги и ощутила себя человеком, висящим над пропастью: веточка, за которую держишься, вот-вот обломится, внизу ревут голодные тигры — но — ах, как хороша земляника! Соловей, мой соловей вернулся из тьмы ради любви ко мне, о которой пела флейта под шелест листвы, всполохи огня невидимых в темноте драконлингов и далёкие беззвучные зарницы адской грозы где-то далеко.

В бархате июльской тьмы Ганконер провожал меня в спальню. Концерт был прерван рано — я протестовала, но шаман считал, что мне надо отдохнуть после тяжёлого дня, не засиживаться, а время, как он сказал, теперь всё принадлежит ему, и я успею послушать флейту, и вообще всё успею, что пожелаю. Но потом.

Когда я споткнулась во второй раз, он снова зажёг светлячков, но при свете я застеснялась своей сорочки, облитой шипучкой и мозолящей глаза неуместно вздымающейся горой кружев. Озабоченно попыталась хоть как-то пригладить их, и оказалась прижатой к стене:

— Блодьювидд, что ты всё треплешь воротник? Неужто давит? Хочешь что-то полегче?

И я почувствовала, как текуче и неуловимо изменяется моя одежда: сорочка становится простой, без всяких кружев. Замерев, почувствовала шеей и верхней частью груди движение воздуха и обжигающее, стонущее дыхание Ганконера, когда он медленно, глядя в глаза, втиснул палец в открывшуюся ложбинку, как когда-то втискивал стебелёк цветка.

— Ляг со мной, позволь мне… — палец бесстыдно входил всё глубже, потом медленно пошёл обратно, потом снова в глубину ложбинки.

Подавила в себе желание зарыться руками в чёрную шелковистую гриву и потрогать ушко с серёжками, позволяя всё, всё… Покачала головой, и он, почти оттолкнув меня, ушёл.

Всю ночь ворочалась, представляя, как эти длинные пальцы ласкают меня и как он делает всё, что хочет. Заснула только под утро, с мыслью, что ложиться под Ганконера нельзя ни в коем случае: ведь, теоретически, если ночь со мной подарила такую силу Трандуилу, то не окажется ли, что Тёмному Властелину то же самое подарит ещё большую? И что тогда будет? Восстанут мёртвые во всей Арде? Склонен ли он мстить, разрушать и завоёвывать? Тёмный Властелин же… Кто он и что он?

А где-то там Эрин Ласгален, Лотлориэн, да и Шир тоже жаль. Нет, я не потрогаю это ушко.