Ещё не Аюта

Непослушная мать, непокорная дочь…

...Императрица Ритто в этот день проснулась намного позже, чем обычно. Недовольная, она разогнала прочь назойливых служанок, и, усевшись перед зеркалом, принялась приводить в порядок то, что здесь называют «утренним ликом». Из-за лекарств, которыми её всю неделю заботливо кормил Сэнсей, она уже всю неделю просыпала рассвет и не помнила вещих снов — да и на лице, как бесстрастно говорило зеркало, лечение сказалось не лучшим образом. Императрица откровенно считала эту опёку излишней — как-никак сама была неплохим лекарем, и всего лишь второй припадок за два года — заметный показатель прогресса. Разбитые скула и локоть уже зажили, но примочки и снотворное не могли излечить беспокойства за мужа и дочь, отправившихся в логово врага.

Больше убивало то, что от былого доверия к Сэнсею и следа не оставалось. Только странное смутное чувство, которое называлось «дружба» — которое заставляло пытаться понять, и искать оправдания словам и поступкам, которые не следовало бы прощать. Но разве друг предложил бы такую судьбу её дочери?! И муж... его отец не стал бы церемониться, разрядил бы над тем городом, пару ядерных зарядов! Но сейчас, анализировала она, перед обретением Империей независимости, он больше всего боялся даже мелких междоусобиц, могущих послужить очередным поводом для оккупации. Тем более, ссору с таким могущественным вассалом, как Хакамада, который отлично знал правила межпланетных отношений, и мог обратить независимость во вред государству — не стоило даже и затевать. Поэтому его, хозяина лучших рудников и кузниц Империи, нужно было снова сделать частью династии, как планировал свекор до её, Цааганцецег появления. Чтобы угрозы династии стали угрозами и их собственной жизни и благополучия. Но для этого нужно было принять, что клан, который имеет все права на кровную месть за то, что она совершила, снова станет вхож во дворец, и право на императорские почести. В отношении самого опасного и самого мерзейшегоих представителя. Оставалось надеяться, что страх это всё это потерять, будет сильнее, чем родовая ненависть. Мужу надо было объяснить это как союзникам, так и недоброжелателям, не на одних тяжелых переговорах, и за весьма короткое время, оставшееся до прибытия посланца Сената... И генерал призраков, вряд ли из самых любезных и щепетильных — придворных шаркунов и книгочеев не отправляют на подавление мятежей... А потом, как воспримет младшая дочь сватовство за её спиной, она отлично представляла — императору светил второй тяжелый разговор за этот год. Первый тяжелый разговор у любимого мужчины был, когда он снова объяснял ей самой, почему не сказал сразу...

Императрица с тяжелым сердцем отложила гребень. Младшая была и её любимицей. Она не унаследовала, как старшие, её расчетливого ума и сдержанности мужа, а наоборот — отцовское упрямство и буйную эмоциональность матери. На этой почве вырастал и распускался загадочный и прекрасный цветок, который должен был сорвать на счастье кто-то куда более достойный, чем бастард Хакамады. «Или на несчастье, — с усмешкой добавляла она: — ведь матери всегда перехваливают своих дочерей». Императрица гордилась ими, даже непутёвой средней... ну, решила та найти свой путь в жизни — пусть ищет: «Перебесится — вернётся» — но любила по-настоящему только младшую. Поздно в ней проснулось материнство, и всё обрушилось на несчастную Малышку. Может из-за того, что во дворце детей от второй жены-северянки ждали не как доказательство любви, а как доказательство права находиться под этой крышей. И вот... она сама распугала всех старших, и некому было заступиться за любимицу, когда беда подкралась, откуда не ждали...

А сын... Сабуро разочаровал. Может, и поэтому тоже она так привязалась к младшей — что она хоть в чём-то напоминала отца, сыновья которого больше пошли в матерей? Сын красотой в мать — это не всегда хорошо, но когда сын и характером в бабу, что хоть юбку надевай — это позор. А тут ещё её любимица подверглась смертельной опасности — возможно из-за одного из этих недотёп. Императрица не была особенно против кровосмесительных браков — если, конечно, это личное желание дочери, а не слабина под грязными приставаниями. В конце концов, её собственный отец, девяностолетний маразматик, сейчас заживо похороненный в одном из далёких монастырей, тот, что подарил своим детям (даже светлейшему далай-ламе) эпилепсию, сам был плодом такой связи. Но что бы было с нею, если бы погребальный костёр во дворе воздвигался не для служанки (ныне знатной дамы Хитодзаки-но найси), а младшей дочери Явара?.. Про то молчали даже кошмары...

В когда-то безупречно однотонных волосах цвета закатных протуберанцев Аматэрасу, или, как говорили в Степи, цвета «вечерней радуги», по идее, уже должна пробиваться седина, напоминая о днях затворничества, когда от безделья перестаёшь следить за собой. Ну что же — это не самое плохое. Всё исправит хорошая краска, а вот, к примеру, столичные дамы — те с возрастом вообще лысеют. Она улыбнулась самой себе и укрепила причёску сворованными у дочери заколками-кинжалами. За опыт и мудрость всё равно надо было чем-то платить, и ей пока везло, что цена была так невысока.

Грусть прервали шаркающие шаги Сэнсея.

— Опять пришел нянчить меня?

— Как всегда, я тебе не доверяю.

— Доверяла бы я тебе.... Ты сам-то, что, опять не спал?

— Не хочу терять родное чувство времени... — да, точно. Время на Средних и Райских планетах идёт быстрее, чем тут. Он, наверное, считает дни и ночи, как она — часы...

— Ой, какая ностальгия! Думаешь, дома о тебе до сих пор помнят?

— Зачем мне отрекаться от мира, если собираюсь беспокоиться о своей памяти?! И моей семьи-то уже не осталось. Детей не было, любимые женщины меня забыли... и успели состариться и умереть быстрее меня.

— Как время летит... скоро и я, как ты, старая стану.

— Нет, Цецег, такой, как я, тебе не стать.

— Почему? Я даже обиделась, — она помедлила и пустила пробный шар: — Не будешь же ты мне колдовством сохранять молодость?!

— Мне сто десять лет по нашему счёту. Ты при всём желании меня не перещеголяешь. Колдовство?!.. Нет, просто время...

— А твоя жена, братья, когда ты рассказывал?

— Я о них уже и забыл. Знаешь, я ведь для этого и постригся в монахи. Сколько воды с тех пор утекло!

— Легко же ты забываешь... любовь, детей... дружбу, — нажала она, надеясь, что он поймёт намёк.

— Наоборот, не могу...- намёка он не понял, уйдя куда-то в своё: — Вот потому, что я о них рассказываю, я и не могу стать Буддой, только бодхисаттвой.

— И зачем это? Забыть, выбросить на помойку всё, что было дорого, тех, кто тебя ценил, доверял...

— В этом смысл жизни! Опять ты сеешь крамолу, глупая женщина.

— Смысл жизни? Отказаться от женской ласки, детского смеха, от того, что сделал своими руками, что завоевал — от самой жизни? Разрушать то, что всю жизнь творил ты сам, и те, кто называл тебя «другом»?! Нет, ты меня никогда не посвятишь в эту веру. Сам ведь рассказывал, как оказался у нас, потому что помогал другим. Может и в этом и есть твой смысл.

— А ты обиделась, — вздохнул просветлённый: — Ничего ты не знаешь...

— И не хочу! Я всё равно глупая женщина, как ты сказал, погрязшая в привязанности к материальному, а не святая. Но если святость — становиться таким, как ты, то лучше останусь глупой и слабой женщиной до самой смерти. Я не понимаю, какое просветление может натолкнуть на мысль отдать любимую дочь своих друзей в лапы убийце и безумцу! Если это — «просветление», «очищение», то избавь меня от такого, предпочту погрязать в грехах. И пока, от моих грехов, есть счастье тем, кто мне дорог — продолжу погрязать дальше, — императрица решительно встала и самостоятельно оделась, отгородившись от Сэнсея ширмой. Последнюю тираду она договаривала, уже перебирая тряпки.

— Пора уже быть взрослой, Цецег.— Поздно ею быть, когда взрослыми стали твои дети... Их очередь.

— Нет, твоя. Поступать праведно — это не значит делать всех счастливыми... кто-то... — Императрица не дослушала, и, оттолкнув ширму, прошла мимо него.

— Ты куда намылилась, «слабая женщина»?

— Знаешь, дорогой, я вообще-то хозяйка в этом доме.

— Радость моя, тебе ещё лежать и лежать...

Императрица, улыбнувшись, обернулась, сложив веер наготове:

— Ты серьёзно? Решил помириться, раздавая дешевые комплименты?

— Да?! Разве мы ссорились, Цецег?! Или ты про что? — выражение лица просветлённого было такое, что хоть рисуй картинки.

— Ничего. Забудь-забудь-забудь!.. — отмахнулась веером.

— Что?! — на этот раз даже Сэнсей был сбит с толку.

— Ни-че-го... — отмахнулась императрица, поправляя прядь волос. Он слишком рано стал стариком, чтобы понимать такие намёки.

Сэнсей всё-таки последовал за нею, хоть и молча.

— Ты так и будешь, как тень, над душою стоять?

— Неужели тебе не приятно?!

Ритто раскрыла веер и кокетливо посмотрела на старика, чуть прикрыв лицо.

— Может быть, и приятно. Но всё равно, пойдём...

И они пошли. По малоизвестным, наверное, даже охране, коридорам, они добрались до палат наследника, а оттуда — в личные покои принцессы, где сейчас вовсю хозяйничали фрейлины. В комнате служанок двое из них резались в рэндзю с супругой наследника, какое-то количество играло в салочки на галерее, чуть не сшибив с ног императрицу, а в комнате самой принцессы царили грязь и разбросанный инструмент. Свежесколоченная опалубка обозначала прежде незаметный люк в потолке — по приказу императора ход заливали «жидким камнем». Конкретно не представляя ещё цель своей прогулки, императрица вошла внутрь — полураздетая Кико Хасегава, старшая фрейлина дочери, учтиво поклонилась ей, прижимая лицом к своим юбкам смертельно напуганного плотника — сама при этом, не особо стремясь подниматься с пола. Императрица рассеяно кивнула ей, повернулась кругом, и вышла, загородив их собой от взгляда Сэнсея.

— Ну что? — спросил он: — Довольна? Всё правильно сделали? Пойдём обратно.

— Здесь всё в порядке, просто не представляла, что такой бардак. Когда закончите, всё сами уберёте! — крикнула она в дверной проём.

— Согласны! — ответил голос дочери кормилицы. И сразу — немного возбуждённый смешок.

«Она всё ниже и ниже опускается» — подумала мать Кадомацу, удаляясь в сопровождении терпеливого учителя: «Сначала были министры, потом — дворяне, ещё недавно — офицеры, а сегодня — вообще слуги. Нет, пока не поздно, её надо удалять из дворца. Если Малышка поедет учиться — сразу отправить на Юг, в жены одному из детей Кима. А если Итиро всё-таки выдаст Малышку замуж, то... ещё лучше...» — что «ещё лучше», она додумать не успела, так как добралась до императорского дворца, и, вспомнив, чем хотела заняться всё это время, повернула в свою лабораторию. Сэнсей не протестовал. Скосив глаза, царственная супруга императора увидела, что святой по-прежнему с невозмутимым видом следует за нею.

— Нет, ты всё-таки должна понять, — снова завел свою песню он.

Белая Императрица, скосив ацетиленово-синие раскосые глаза, улыбнулась, прикрывшись веером.

— Спасение никогда не подразумевает спасение тела. От судьбы демонов не уйти в теле демона.

— То есть, святой, кто называл нас «друзьями», признается в том, что хочет убить нас? — рассмеялась она.

— Что-то мне не везет с риторикой.

— Это заметно. Совесть мучает?

Он чуть приотстал.

— Трудно сказать, применимо ли понятие «совесть» в нашем случае.

— «Нашем»?!

— Что лучше — помочь жить счастливо в Аду, или помочь получить лучшую жизнь в Раю?! Эта дилемма всё сложнее, чем больше я грешу, привязываясь к вам.

Императрица отвернула голову. Сэнсей вздрогнул — в треугольнике между нежными крыльями, линия низко открытых плеч и сильной, совсем юной шеи, всё ещё была прекрасна.

— Нужна ли будет лучшая жизнь, если эта закончится беспокойством за близких? Даже у демонов может болеть сердце.

— Я знаю.

— И это сильная боль.

— Я знаю! Я же сказал, что грешу. Мне страшно, что будет с вами при жизни, если я не вмешаюсь, и страшно, что будет с вами в следующей, если вмешаюсь.

— Ты меня решил напугать или успокоить?

— Нет, я ещё не решил... — признался святой, поднимая взгляд.

— Не смотри мне в глаза, — негромко попросила Императрица, и, набрав сложный пароль на замке двери, отодвинула дверь лаборатории.

В лаборатории — угловой комнатке без окон, было темно, прохладно, и пахло химикатами. Привычным жестом Цааганцецег включила энергию, задвинула и заперла за Сэнсеем бронированную дверь, и, подвязав длинные рукава, нарядилась в халат, перчатки, и фартук.

— А потом будешь жаловаться, что лучшее платье опять в дырах, — сказал бодхисаттва, усаживаясь на термостат. Он любовался её точными движениями над колбами и пробирками, под щелчки рубильников лхасских машин — словно и не было той четверти века, что они знакомы, словно нарисованы на белом лице эти морщины и седина.

— Не имеет значения, — ответила императрица, поднеся к источнику света колбу с прозрачным содержимым, на дне которой в разводах серой мути плавала одна из отравленных стрелок: — К тому же, на мне не новое платье. Кстати, не располагайся там надолго — он мне скоро понадобится...

— Как он включается, Цецег?! — спросил он, оглядываясь.

— На щите. Сам не трогай — обожжешься! Неужели замерз?

— Нет, боюсь прожариться, — он постарался сосредоточиться на её руках. Старые подруги — слишком сильное испытание для отречения.

— Тогда садись на топчан. Осто-рожно! — и раствор в колбе от капли реактива радикально изменил свой цвет.

— Сама будь осторожнее. Это яд всё-таки.

— Кстати, нет. Вот формулу составим — и решим.

— Какой убийца выходит «на дело» без яда?!

— Ну, здесь есть отравленные. Вот эти... Ой, не отвлекай меня! А вот эти... какой-то другой гадостью смазаны...

— Может быть, просто другой яд...

— Нет, не яд... Я вот, знаешь, чего думаю... — она опустила руки с пробирками на стол и посмотрела сквозь батарею колб и реторт на человека: — Всех ниндзя было десять. Так?! Они целый год копали этот тоннель. Очень тяжелая работа, ты не находишь? Потом это покушение неудачное, стража всех ловит, но... каждый из них — тренированный убийца...

— Естественно. Я тебя не понимаю.

— Ну вот... Проклятье! — одна из пробирок перевернулась в пальцах, и её содержимое разлилось на стол: — Передай тряпку! Насколько я знаю ниндзя, они, хоть и отличаются терпением, но не настолько сильны, чтобы в течение года долбить сплошной камень. Да ещё и такой хитрый ход. Кто-то, должен был сделать за них эту работу. Кто-то должен был разведать до этого обстановку, узнать, когда пустуют комнаты, в конце концов — кто в них бывает. Кстати, знаешь, что за пределами дворца немногие знают, где точно находятся комнаты детей?

— Интересно. Даже не подозревал. Неужели такая тайна?

— Нет, просто считается неприличным выспрашивать подобное. Ты понимаешь, что я имею ввиду?

— Ты подозреваешь, что во дворце — шпион?

— Не подозреваю, а уверена! Вот теперь нам нужен термостат... — императрица выставила время на таймере, и подумала: «Шпионаж, инцест, убийцы — вот до чего весёлая жизнь у нас во дворце! Может...» — мысли резко перескочили: «Может быть, действительно пасынок был в комнате Малышки? Ну, разве могла ребёнок сама справиться с матёрым убийцей!.. Наверное, он его и скрутил, а потом скрылся, до прихода стражи. А может и после — что обезьянка, что гвардия, в нём души не чают, на них только цыкни — и будут молчать до гроба... Скорей всего, так и было. Тогда, Мамору молодец — спас Малышку, может с риском для себя! Бедная Малышка! Что же творится в твоём сердце?..»

...Только поздно ночью Мацуко с отцом достигли монастыря. Когда стемнело, Император не стал разбивать лагерь, а приказал скорее торопиться — всё дальше на запад, иногда теряя дорогу, пока, попавший им навстречу всадник не крикнул: «Наконец-то! Я нашел их!» — и повёл следом за собой. У Кадомацу захватило дух, когда она с очередного холма увидела освещённый в ночи монастырь, и монахов с фонариками, перестраивающихся коридором в их сторону.

Внутри их ждали готовые покои и внимание монахов. И принцесса ничуть не удивилась, обнаружив утром два летучих корабля со знаками императорской семьи на борту.

Отец с утра ходил какой-то смурной, даже слишком резко приказал собираться в дорогу — наверное, плохие вести из столицы, решила дочь, которой тоже с утра пришлось отчитать служанку, слишком много разрешившей одному из гвардейцев. Поднимаясь по трапу, она удачно отшутилась, разгладив морщины беспокойства на лице отца-императора, но весь взлёт тот по-прежнему оставался не в духе, отягощённый какой-то мыслью, пока дочь сама не решилась спросить напрямую:

— Что случилось, папа? Что-то с мамой?!

— Нет... — начал он неуверенно и как-то быстро: — Знаешь, мы летим в Старую Столицу, встречать адмирала призраков...

— Знаю. Вот лицо будет у моего «жениха», когда узнает, что я сбежала в космос!.. Багаж потом на корабль пришлешь?

— Нет, послушай. Мамору едет на войну. Его не будет долго...

— Ну да, я знаю, надеюсь, что он победит. Я, вот, папа, не знаю, кого из служанок взять... Там холодно? Мне белое или коричневое платье?

— Нет, слушай: Мамору едет. А ты — остаёшься.

— Вы... Ты отправишь меня только осенью?!! Свадьбы ведь не будет?!

— Нет, послушай: мы с мамой боимся за тебя, Малышка... и...

— Ну, разве теперь, что-нибудь может мне угрожать? Я ведь справилась с настоящим ниндзя! И с тем самураем! А если что — Ануш со мной... Ануш, мы ведь с тобой любого завалим, правда?!..

— Нет. Здесь тебя охраняли шесть полков, городская стража, твои личные телохранители — и те не смогли уберечь...

— Я сама себя уберегла! Папа, я говорю, что это случайно...

— На Талатале всего этого не будет! И мы с матерью боимся...

— И поэтому решил запереть меня во дворце? Так?! — догадавшаяся принцесса не сдержала слёз: — Так ты меня выдаёшь по-настоящему?! За Эйро Кирэюмэ?! В этот дурацкий город!

— Правильно. В Нагадо тебя не отдадим, но про путешествия забудь. Тебе опасно покидать планету. Извини, что не смог сказать раньше, не отворачивайся! Сама смотри: конечно, я понимаю тебя, больно, когда мечта рушится, но на другой чаше весов — смерть. Твоя.

— А знаешь, что хуже смерти, папа? Это — крушение надежд! Когда мечта всей твоей жизни оказывается невозможной! Да знай, я об этом, я бы лучше умерла неделю назад, чем сражалась бы за свою жизнь! Да в этом бы дурацком Нагадо умерла!

— Не говори так, дочка...

— А что мне сейчас делать! Я со всеми попрощалась, с остальными рассорилась — куда мне теперь деваться?..

— Мы с матерью и Сэнсем думали о том, как тебе помочь. Пусть Мамору уезжает; это даже хорошо, что его долго не будет, а ты — выйдешь замуж. Мы поэтому и провели две ночи в Нагадо. В таком случае, чего бы ни случилось, всему можно будет придать вид законного дела.

— Какой ещё «замуж»! Мы с тобой, папа, говорили об этом! Ты сказал что это — шутка! Ты обещал! Ты его должен казнить!

— Не перечь, наконец! Не было ни слова про «шутку»! В таких делах Император не шутит! Это не просьба, а приказ! В конце концов, ты уже взрослая, пора бы и слушаться! А не творить, что в голову придёт!

— Я всегда считала, что быть взрослой — это значит самой решать за себя, а не плясать под чужую дудку!

— «Плясать под дудку»?! Ну, знаешь ли... — но, видя глаза дочери, полные слёз, вовсю текущих по лицу, к счастью, не покрытое слоями туши и белил, смягчился:

— Ты справишься. Сёстры помогут. Мать поможет... я... Ты знаешь что сделать. В конце концов, мы так достигнем мира во всей Империи, и наведём наконец-то порядок, если всё выгорит...

— «Если выгорит»! Послушай себя, папа, ты выдаёшь дочь за мужчину, которого сам ненавидишь! А что дальше?! Он меня же убить пытался! Он же тебя убить пытался! Да за одну мысль надо... его наказывай, а не меня! Да что ты за отец! Что ты за император!

— Ну, в самом деле... Я же буду стоять за твоей спиной! Слово не так — вздох не так, в твою сторону!.. А ты переживаешь. И никто тебя никуда не отдаёт, ёлочка. Успокойся. Мамору, может, и вовсе с войны не вернётся, надо же нам как-то подумать наперёд! Даже так, может быть...

— Да что ты заладил, «Мамору» да «Мамору»! — взорвалась дочка, и, отвернувшись, села у окна, больше за весь полёт не проронив ни слова. Лишь изредка, рукавом, промакивая неудержимые слёзы, которые так и лезли из глаз, да нос предательски шмыгал...