Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001

Глава 6: Как тайное стало явным по воле Творца, а мальчик стал мужчиной

А потом моя жизнь подошла к рубежу шестнадцати лет.

И скоро — в первую весну, которая будет после моего очередного дня рождения, в святой день, в который, как считается, Творец создал воду, я пройду через обряд обрезания и стану взрослым мужчиной.

Первые восемь лет моей жизни я прожил, как принц, окруженный любовью и богатством, вторые восемь лет жизни — как нищий и раб моего собственного отчаяния, лишенный даже крох чьей-либо любви.

Я не понимал — за что и зачем мне эти вторые восемь лет? Лучше бы я взял кинжал, предложенный мне молодым шаэлем в тот проклятый день, лучше бы умер от его сабли там у пещеры, как умер мой брат…

Что же изменилось за последние годы, в священном городе Дафаре и в моей жизни?

Почти ничего.

Дафар пару раз штурмовали наши шаэли и воины, пытаясь отбить город у рыцарей-паладинов Запада, наша принцесса наконец-то, годы спустя, собралась в поход против завоевателей. Вот только поход провалился. Рыцари, как оказалось, были хоть и вечно пьяными грубыми еретиками, но встречались среди них и умники. Кто-то из королей заключил союз с северными желтолицыми варварами, и те атаковали Джахарию с севера. В результате принцесса была вынуждена спешно отвести всех шаэлей и воинов от Дафара и отправить на другой конец страны, сражаться против желтолицых.

Я не видел, как штурмовали наш город, я даже почти не заметил этого штурма. Мы с Нагудом Лекарем и нашим единственным рабом (Нагуд купил его за пару месяцев до штурма) просто заперлись дома, запасшись водой и провизией. И так просидели пару суток. И позже еще один день — когда был второй штурм.

В том, что мы были оккупированы рыцарями-паладинами Запада, были и свои хорошие стороны. Например, рыцари никого не гнали сражаться и умирать за них. Как метко заметил Нагуд — это потому что рыцари сами жаждали умереть за свою Литах, чтобы попасть в свой Рай, и ни с кем не хотели делиться таким удовольствием.

Второй штурм окончился тем, что шаэли потеряли слишком много людей ранеными и убитыми, города они так и не взяли. Они пытались организовать осаду Дафара, но это было пустое — у шаэлей почти не было военных кораблей, зато у рыцарей их были тысячи. Рыцари не только полностью контролировали море, но еще и постоянно подвозили подкрепления — из сотен Западных королевств, которые все исповедовали веру в Литах.

Нас, представителей гордого народа джахари, было на самом деле очень мало. Мы одна страна, один народ, и принцесса у нас одна, и Творец тоже один. А вот на Западе королевств много, как и народов, и королей, наверное, даже принцессы имеются — об этом я тогда ничего не знал, потому что женщины с Запада к нам не приезжали, лишь одни мужчины, и все воины или священники. Западные люди говорили на сотне языков, а объединяла их всех лишь единая вера в Литах и ярость к моему народу, желание забрать себе нашу землю.

Неудивительно, что от мистических способностей наших шаэлей тут было мало проку. Один шаэль мог убить десяток рыцарей и сотни служивших им латников. Но рыцарей ведь намного больше. Они умели воевать на море, а наш народ только еще учился этому, их сталь была крепче нашей — их мечи были острее, их броня прочнее, их кони быстрее. У рыцарей по всему миру имелись союзники — желтолицые варвары Севера, чернокожие дикари Юга…

А мы были совсем одни. Наша вера в Творца запрещала нам союзы с язычниками. Кроме того, принцесса, по слухам, так и не бросила против рыцарей свои лучшие силы — все самые мощные секты шаэлей оставались в столице, в Ефре, скорее всего, чтобы защитить её в случае необходимости от нападения варварских орд северян.

Вот поэтому Дафар уже девять лет оставался под властью западных паладинов, вот поэтому провалились и последние два штурма города.

А третьего штурма так и не случилось — принцесса отозвала все силы на юго-восток, в Ефру. И шаэли ушли.

Проблемы простых горожан начались не во время штурма, а после него — когда рыцари буйно и пьяно праздновали свою победу, и по этому случаю немного пограбили Дафар. Вообще Дафар был их городом, который они, как предполагается, и защищали… Но рыцарям всегда надо пограбить и понасиловать после победы, таковы уж люди Запада.

Наша лавка, однако, не пострадала — Нагуд просто распорядился запереть все ставни и дверь на засов, кроме того, в нашем квартале грабежей вообще не было.

После ухода шаэлей и наших воинов, после небольших грабежей собственного города рыцари занялись любимым делом — дележкой власти. Двое королей заявили, что это они победили шаэлей, третий с ними не согласился, четвертый вообще полагал себя единственным законным королем в Дафаре. Начались междоусобицы, улицы заполнились трупами чужаков в броне, случилась пара пожаров.

Когда все кончилось, король у нас наконец-то остался только один — Франк I. Самый хитрый, безжалостный и жестокий из всех рыцарей. Он переделал пару наших зилманов в храмы Литах, обложил нас новыми налогами…

Вот так прошли последние мои три года в Дафаре.

А каким был эти три года я? Никаким. Я больше не задавал вопросов, я теперь даже не злился. Маленький мальчик наконец вырос и стал очень мрачным и во всем разочаровавшимся юношей.

Я просто работал, ел, пил, я жил, как животное… Как верблюд или вьючный осёл. Но мои сны, мои ночные кошмары, не изменились — золотая дева приходила ко мне каждой ночью, чтобы вернуть меня к прежнему ужасу.

Я навечно был заперт в том страшном дне, когда погибла моя семья, и когда я увидел золотую деву. Меня словно заперли в темнице страха в моем сердце, и выхода из этой темницы не было.

А потом пришла первая весна моего шестнадцатилетия.

— Через месяц старик обрежет тебя, и станешь мужчиной, — улыбался мне Нагуд Лекарь, он в последнее время одряхлел, он сам становился уже стариком, — Ладно, мой дорогой Ила. Ты меня убедил. Как станешь совершеннолетним — я пойду в ратушу к рыцарям, и запишу тебя как моего партнера по лекарскому делу. Конечно, после моей смерти у тебя все равно всё отберут. Но я умирать пока не собираюсь, так что мы с тобой еще на славу полечим больных в этом проклятом городе!

Это решение Нагуда на самом деле давало мне шанс на лучшую жизнь. Это означало, что будет папирус с печатью — мое имя на нём впишут в лекарский патент Нагуда. И когда Нагуд умрёт — мне отдадут копию этого патента, и с ней я смогу пойти работать к рыцарям в госпиталь уже лекарем или аптекарем, а не слугой. А то и смогу наняться помощником к другому уважаемому лекарю — их в одном Дафаре десятки.

Но и эти мои мечты Творец разорвал в клочья.

Произошло это очень просто и очень страшно — просто в один из дней к Нагуду в гости приехал его давний друг из моего родного оазиса. Друг был в Дафаре по торговым делам, он знал и того купца, который много лет назад спас меня от смерти. Тот купец уже давно умер, погиб от рук разбойников, когда вел свой караван.

Но этот друг Нагуда был человеком старым, он не мог не помнить, как была убита семья Джамала Верблюжатника, как потом братья из секты «Алиф» искали его сбежавшего сына по всему городку…

Я не слышал, о чем говорили старик из моего родного оазиса и Нагуд Лекарь. Они говорили за закрытыми дверями, а потом вообще ушли в «хан», так у нас называется место, где можно попить чай или кофе, поесть сладостей и пообщаться.

Из хана Нагуд вернулся один, он ничего мне не сказал, но смотрел на меня мрачным взглядом… Только на следующий день он коротко объяснил, что его друг уже уехал, а потом отослал меня по делам.

С того самого дня Нагуд Лекарь почти перестал говорить со мной, он, кажется, опасался на меня даже смотреть. И я понял, что он теперь знает. Его друг рассказал ему что-то об убийстве моей семьи, и Нагуд Лекарь догадался, кто я. А может быть сам старик догадался и рассказал Нагуду — это было уже неважным.

Важно было другое — о чем именно теперь знает Нагуд. Просто знает, что я тот мальчик, за которым охотится секта «Алиф»? А может быть секта даже объявила за меня большую награду? Нагуд Лекарь был по своему хорошим человеком, но не таким человеком, который мог бы отказаться от больших денег. Об этом меня предупреждал спасший меня купец еще восемь лет назад.

Но самый худший вариант даже не награда за мою голову. В конце концов, в Дафаре шаэлей из «Алифа» нет, так что чтобы получить награду за меня — нужно везти меня из Дафара на восток, а по пути я могу сбежать. Самый худший вариант — это если Нагуд знает, кем была моя мама, знает, что я — джинново отродье.

В этом случае я обречен. Джиннов боится и ненавидит даже такой свободомыслящий человек, как Нагуд. Он, конечно, не будет убивать меня сам, но может отдать меня башарам, а те приговорят меня к смерти через побивание камнями. А как еще могут поступить с сыном джинна? В законах и святых книгах об этом ни слова, но джинны — воплощенное зло, так что в том, что меня казнят, нет никаких сомнений.

Шли дни и ночи — мрачные, полные страха. В те дни я боялся даже собственной тени, я вздрагивал, когда со мной заговаривали, я видел в каждом мужчине на улице башара, который идет меня арестовать, а в каждой женщине, завернутой в черную абайю и никаб — замаскированного лазутчика секты «Алиф», притворившегося женщиной и закрывшего лицо, чтобы пробраться в город и лишить меня жизни…

Но ничего не произошло.

— Завтра тебе пора обрезаться, — сказал мне Нагуд, — Пойдешь к старику, я ему уже заплатил. Потом — ты взрослый свободный мужчина. Отлежишься у меня несколько дней после обрезания, а дальше проваливай.

В голосе Нагуда не было ни капли прежней теплоты или дружбы. Я тогда так и не узнал, чем именно вызвана его ненависть ко мне. Узнал ли он, что я враг секты «Алиф», или что я дитя джинна, или просто был зол на меня за то, что я скрыл от него мою настоящую историю?

Это было тогда неизвестно. Когда я только приехал к Нагуду — я представился просто мальчиком-сиротой из далекого оазиса, которого купец спас от разбойников. Якобы именно разбойники убили мою семью. Я тогда солгал, как и научил меня мой спаситель-купец.

Может быть именно ложь и разозлила Нагуда Лекаря? Может так, а может и нет. Я не задавал никаких вопросов. Я давно уже не задавал вопросов, я разучился задавать вопросы.

На следующий день я просто отправился к старику, жившему в двух улицах от нас. Старик был «сиккином», его профессией было оперировать мужские органы. Он обрезал мальчиков, достигших взрослого возраста, но он же и кастрировал рабов.

Старик мне так и объяснил, когда я пришел к нему:

— Налево — комната, где я кастрирую рабов. Это, стало быть, место страха, ужаса, печали и потери мужественности. Потому она и слева — ведь левая сторона принадлежит шайтану и джиннам. Поэтому ты, Ила, проходи направо. Там у меня красивая комната, где я обрезаю мальчиков. Это — место радости, счастья, обретения мужественности. Ибо правая сторона — сторона Творца. Конечно же, тебе будет больно. Я мог бы дать тебе настой вершайи, чтобы снять боль, но это не принято. Мужчиной можно стать лишь среди боли и страданий. Так что отнесись к этому, как к испытанию — одному из главных в твоей жизни. А еще как к празднику. Творец позволил тебе дожить до возраста зрелости и даже стать мужчиной — воистину, велико милосердие Его к своим рабам!

Старик, видимо, говорил эту свою речь уже тысячи раз — всем юношам, кто к нему приходил. Но я всё это уже давно знал. Это было правдой, день обрезания — великий день для каждого мужчины. У нас его еще называют вторым днем рождения. Потому что ребенок в этот день умирает, а мужчина рождается. Родня юноши в этот день обычно закалывает верблюда, и все пируют несколько дней, пока сам юноша поправляется после операции. Отец и братья сопровождают юношу к старику, а потом встречают его уже после обрезания, отдавая молодому мужчине царские почести, дома юношу наряжают в лучшие одежды, дают ему саблю, в этот день каждого юношу называют эмиром, даже сына нищего крестьянина…

Так было и будет у других. Но не у меня. Я пришел к старику один, один и уйду. И дома меня никто не ждет, только изгнание, в которое я отправлюсь через несколько дней.

А вот боль мне сейчас предстоит вытерпеть такую же, как и всем остальным.

Несуществующий Творец щедро поделился со мной болью. А вот счастья лишил совсем.

Я прошел в красивую беленую комнатку, старик привязал меня веревками к каменному ложу. Мне было так страшно, что впервые за многие годы захотелось помолиться…

Старик взял в руки два ножа — один белый, прямой и маленький, другой — большой, изогнутый и черный.

— И тут тоже самое, — усмехнулся старик, — Видишь? В правой руке у меня нож для обрезания. Белый и прямой, как пути Творца. А в левой — нож для кастрации, черный, как тьма, кривой, как пути шайтана. Левое и правое. Добро и зло. Похожи, не правда ли?

— Совсем не похожи, — тихо ответил я, дрожа от страха, — Послушайте, разве мне не нужно снять штаны?

Вся моя одежда все еще оставалась на мне, даже штаны.

— Штаны можешь оставить, — хмыкнул старик, — На что мне твои штаны? Тут видишь ли какое дело, братец… В общем, я уж не знаю, чем ты насолил старому Нагуду Лекарю, но он меня очень просил обрезать тебе не твое мужское достоинство, а твою шею. И сказать потом, что ты умер у меня на каменном ложе от кровопотери. Не пережил операцию. Такое иногда бывает, особенно если сиккин — старый старик, у которого дрожат руки. Вот как у меня. Меня, конечно, оштрафуют за то, что у меня мальчик умер во время обрезания, но ведь Нагуд Лекарь дал мне целый мешочек золота, то есть в десять раз больше этого штрафа… Он дал мне золото за твою смерть. Вот так вот, парень.

И вот тогда я осознал, что в душе Нагуда, когда он узнал правду обо мне, возобладала не алчность. Возобладал страх. Нагуд не хотел меня никому продавать, он просто решил меня убить — избавиться от меня, чтобы самого Нагуда не наказали за то что он укрывал меня — джинново отродье и врага секты «Алиф».

Нагуд Лекарь был так напуган, что не хотел никакой награды, наоборот — он сам заплатил за мою смерть.

Старик подошёл ко мне, держа в руках два ножа.

— Так что меня сейчас интересует не твой мужской орган, а твоя шея, — прокряхтел старик, — Рубашку бы и правда надо расстегнуть. Ты не бойся, я тебя быстро зарежу. У меня рука легкая и на самом деле совсем не дрожит. Вот, погляди-ка. Видишь? Не дрожит вообще. Я тебя отправлю к Творцу за один миг. Полосну по горлу, да и всё, вот этим большим ножом. Нагуд мне сказал, что ты сирота, родни у тебя нет, так что разбираться от чего ты помер, от неудачного обрезания или от перерезанного горла, никто и не будет…

Я в ужасе изогнулся всем телом на каменном ложе, рванул руками, и веревки, обмотанные и завязанные стариком вокруг моих запястий, оторвались. Они были сильно истерты, эти веревки, некоторые трусливые мальчики наверняка дергаются во время операции, вот веревки и перетираются…

Старику следовало бы давно заменить эти веревки, но он этого не сделал. Он наверное просто не учел того, что человек, желающий спастись от смерти, будет дергаться гораздо сильнее, чем просто юноша во время обрезания.

Я ударил старика кулаком в лицо, старик оказался странно легким, он тут же осел на пол, выронил оба своих ножа…

— Ах ты, ослиная задница! — выругался старик.

Я подобрал с пола большой нож для кастрации рабов, перерезал им веревки на ногах, а потом вскочил с каменного ложа и бросился бежать. Старик мне не мешал, просто сидел на полу, кряхтел и ругался. Он был слишком стар, чтобы сражаться с молодым юношей, а своих слуг, видимо, звать испугался.

Он же только что хотел убить человека — и не бесправного мальчика-сироту, а взрослого мужчину. Пусть я так и не обрезан, но по возрасту я уже взрослый, любой башар, который будет судить старика, учтет этот факт. Точнее говоря, учел бы… Понятное дело, что я ни к какому башару не пойду. А если пойду — Нагуд Лекарь просто расскажет башару, кто я такой, и тогда я умру.

Я выбежал из дома старика, побежал по улицам Дафара…

Бежать, бежать, бежать. Вся моя жизнь бегство. От убийц, от себя самого, от Творца и от моих снов.