Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001

Глава 14: Как Садат лишился пальца, но обрел веру

Наш то ли раб, то ли пленник по имени Садат Высокий не попытался сбежать. Половину ночи он просто сидел, глядя в стену, будто молился, хотя губы его не шевелились, а потом Садат сделал вид, что завалился спать — ему для этого дали циновку.

Я же не сомкнул глаз всю ночь, наблюдая за ним, и я видел, что Садат лишь притворяется, что спит. Иногда он открывал глаза и глядел, но не на меня, а куда-то в потолок.

За всю ночь мы с ним не обменялись ни единым словом, хотя ночевали в одной комнате в доме городского головы, и никто из нас так и не уснул.

В положенный час ночи я помолился — повернувшись в сторону окна, где были видны звезды — самый яркий источник Света Отца на тот момент. Но Садат не разделил со мной молитвы, даже не встал с циновки.

А на рассвете к нам пришел шейх, и теперь совершить молитву потребовал уже он.

— Помолимся Отцу Света. Ты тоже, Садат.

— Я не буду, — буркнул Садат.

— Тогда я оставлю тебя здесь и позволю горожанам побить тебя камнями. Выбирай.

— Пусть побивают.

— Вчера на площади твоя дерзость была храбростью, — сурово произнес шейх, — Но сейчас — лишь глупое детское упрямство. Не путай одно с другим, Садат. А впрочем делай что хочешь. Отец Света каждому человеку дает свободу выбора.

И мы с шейхом приступили к молитве, Садат нехотя присоединился к нам. Он говорил положенные слова, он даже повернулся в сторону восходящего солнца, как и мы с шейхом, но молитва его была явно не искренней. Он просто повторял слова, как ученый попугай.

Однако шейх ничего больше Садату не сказал.

Шейх еще вчера подарил наших верблюдов одному бедному крестьянину, который привел на площадь свою больную дочь, и шейх исцелил девочку. Вместо верблюдов шейх купил нам четырех лошадей. По лошади каждому, да еще одна лошадь, чтобы везти припасы.

Увидев лошадей, я пришел в смятение.

— Но, шейх, я не умею ездить на коне…

— Это старая ученая кобыла, — шейх указал мне на бурую лошадь, — Она сама тебя понесет, и ты быстро научишься. Не бойся, Ила. Всё когда-то бывает в первый раз. Мы уже почти на месте, так что торопится нам некуда. Мы поедем медленно.

Мы покинули гостеприимный городок, и поехали дальше вдоль гор — в полном молчании. Только шейх молчал от мудрости, Садат — от злости, а я — от неопытности в беседах и из покорности шейху.

Ехать на кобыле было с непривычки очень неудобно. У меня затекли спина и зад, потому что сидеть на лошади — совсем не то, что на верблюде. Но с другой стороны, шейх не соврал, нрав у кобылы был гораздо мягче, чем у любого самого смирного верблюда. Кобыла не плевалась, не пыталась кусаться, меня даже не раскачивало при езде, что было очень непривычно. Ибо на верблюде ты раскачиваешься постоянно и должен менять положение тела, чтобы не упасть.

Еще не настало время дневной молитвы, а я уже понял, почему шейх подарил наших верблюдов и купил коней — мы теперь ехали в горы, а около полудня — стали подниматься по каменной тропе, зажатой со всех сторон скалами. Тропа была узкой, извилистой, крутой. Тут ни один верблюд не пройдет, это было ясно. Мне подумалось, что наверняка тайная обитель шейха находится где-то высоко в горах, под самыми облаками…

Мы остановились для дневной молитвы прямо на горной тропе, и вот тут Садат наконец не выдержал.

— Между прочим, — хрипло произнес он, — Ты купил меня, как раба, старик. Заплатил за меня золотом. Хотя рабство в твоих землях вроде бы запрещено. Ты сам его запретил, еще двести лет тому назад. Так говорят люди!

— Верно, — спокойно кивнул шейх, доставая свой молитвенный коврик, — Человек — не скотина. Грешно покупать и продавать людей, грешно заставлять других трудиться против их воли. Отец Света всех людей сотворил свободными.

— Хах, — хмыкнул Садат, — А как же ты тогда купил меня, старик? Нарушил свой собственный закон, да?

— Я купил тебя, потому что иначе было нельзя, — ответил шейх, все также спокойно, раскатывая молитвенный коврик, — Ты очень сильно разозлил горожан своими речами, Садат. Если бы я не забрал тебя — они бы тебя растерзали на месте. Если бы я отпустил тебя — то же самое. Такова природа человеческая, такова сила страсти. И люди слишком легко путают страсть и праведный гнев. А ведь это — не одно и то же. Так что я был вынужден сделать вид, что выкупаю тебя, как раба. Чтобы люди видели, что ты несешь наказание. Это охладило их гнев, и они позволили мне забрать тебя.

— Забрать зачем? — удивился Садат, — Зачем же ты забрал меня, если не хочешь сделать своим рабом?

— Мне не нужны рабы, я сам раб Божий, — ответил старец, — Так что ты свободен, Садат. Можешь идти, куда пожелаешь. Ила, дай ему золота. И пусть уходит. У меня к тебе лишь одна просьба, Садат. Помолись с нами. Не гневи Отца Света сверх меры.

После этого мы приступили к молитве. Садат молился с нами и после молитвы никуда не ушёл.

Мы сделали еще одну остановку — на обед, а потом двинулись дальше по горной тропе, снова все вместе. Садат опять погрузился в молчание, он явно был удивлен всем происходящим.

Тропа кончилась, и теперь мы ехали по каменной горной долине, зажатой между скал и поросшей каким-то неизвестным мне растением с зелеными и жесткими листьями странной формы.

— Ты хочешь мне что-то сказать, Садат, — наконец произнес шейх.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Хочу, — признал Садат, — Вот только сам не знаю что. Я просто не понимаю.

— Чего не понимаешь? — удивился шейх, — Я же сказал. Если хочешь оставить меня и моего мюрида Илу — забирай коня и часть припасов, и уезжай. Я даже дам тебе с собой золота. Могу даже дать кинжал.

Садат нахмурился:

— Я просто думаю, что это какая-то уловка… Я же ругал тебя, старик, я проклинал тебя! И ты меня вот так просто отпустишь?

— Конечно, — кивнул шейх, — Никаких уловок. Я же сказал. Ила, дай ему золота. И воды, и пищи.

Я попытался остановить мою кобылу, но с непривычки так сильно дернул поводья, что бедная тварь перепугалась и захрипела. А поводья я сильно дернул по той причине, что раньше я дергал их слабо, как дергают поводья верблюда, но кобыла, как оказалось, на слабые рывки вообще не реагирует.

— Не мучай попусту лошадку, Ила, — усмехнулся Садат, — Я никуда не ухожу. Я остаюсь…

Еще некоторое время мы ехали в молчании. Садат явно мучился, собирался с мыслями. И шейх не торопил его. Наконец Садат произнес скороговоркой:

— Я хочу стать шаэлем, шейх. Хочу стать твоим учеником, твоим мюридом.

— Зачем? — спокойно спросил шейх.

— Я… Я хотел бы стать великим воином. И наказать горцев, уничтоживших мое родное селение, за их дерзость.

Я думал, что шейх радостно примет Садата в ряды мюридов, но шейх равнодушно ответил:

— Этого мало, Садат.

Я с интересом слушал их разговор.

Мне очень сильно льстило, что меня самого шейх долго и упорно уговаривал стать мюридом, шейх даже показывал мне чудеса! А с Садатом — ничего подобного. Похоже, что шейху было все равно, станет Садат шаэлем или нет. Это означало, что я ценен для шейха и Отца Света, а Садат — нет. И это наполняло меня странной радостью, злой и грешной. Я помолился про себя, чтобы Отец Света избавил меня от этого — от желания превозноситься над другими и от гордыни. Но моя молитва не сильно помогла, я все еще радовался тому, что я один такой уникальный — любимый и самый ценный мюрид шейха.

— Еще я удивлен тем, что ты простил меня, шейх, — произнес тем временем Садат, — Я ни разу такого не видел, чтобы люди так легко прощали, как ты. Это означает… Наверное это означает, что ты и правда святой человек. И я был несправедлив к тебе. Я хочу стать твоим учеником.

— Мало, — бросил Садату в ответ на это шейх.

Садат решительно остановил своего коня, спрыгнул на землю. А потом опустился на колени возле лошади шейха.

— Я раскаиваюсь, шейх! — прокричал Садат, — Я раскаиваюсь и прошу прощения у Отца Света за всё, что я говорил! Я был безумен, горе свело меня с ума. Но я… Я не хочу гореть в аду.

— Ты уже горишь в аду, — спокойно сказал шейх.

Но свою лошадь шейх остановил, и я тоже — не без труда.

— Рай и ад — не где-то там, — продолжил шейх, — Рай и ад — вот они, сейчас. В сердце человеческом. А после смерти мы получаем лишь то, что занимало наше сердце при жизни. Праведники — рай. Грешники — ад. Ты понимаешь это, Садат? А еще, понимаешь ли ты, что жизнь шаэля — постоянный риск и опасность? Что жизнь шаэля — это забыть себя и служить шейху? Отречься себя, своего нафса, своего ЭГО, и посвятить каждую свою мысль шейху и Отцу Света? Способен ли гордец вроде тебя понять это, Садат?

Я сейчас глядел на Садата, стоявшего на коленях, растерянного, и мое удовольствие росло. Меня за все время нашего путешествия шейх ни разу не попрекнул, что я служу себе, а не шейху или Отцу Света. Значит, моя покорность и мое смирение превосходны! Значит и в этом я особенный! Возможно когда-нибудь я стану святым и великим мистиком, как шейх…

Впрочем, это все было очень глупо. Я понимал, что святой или мистик так про себя никогда не подумает. Но мне все равно было приятно.

— Я хочу понять, — прошептал Садат, — Я раскаиваюсь и отдаю себя в твои руки, шейх.

— Ладно.

Шейх вынул кинжал и бросил его Садату. Садат поймал оружие.

— Отрежь себе палец, — равнодушно произнес шейх, будто просил подать ему стакан воды.

— Что? — Садат явно перепугался.

— Отрежь себе палец, — повторил шейх, — Любой. На любой руке.

Повисла тишина, только слышно было, как журчит в долине горный ручей. На лице Садата пронеслось мучительное сомнение. Его глаза расширились от страха. Я думал, что Садат откажется. Если быть до конца честным — я бы на его месте точно отказался.

Но уже через миг Садат положил левую руку на камень, выкрикнул первую фразу ежедневной молитвы о величии Божьем, а потом ударил себя кинжалом — и камень обагрился кровью, Садат отсек себе мизинец.

И горная долина огласилась звериным криком боли. Садат истекал кровью, он стал стаскивать с головы куфию, чтобы перевязать рану…

— Оставь, — распорядился шейх.

Шейх взмахнул рукой, и где-то высоко в небесах грянул гром, оглушительным эхом разнесшийся по долине. На скалах закричали перепуганные птицы.

А Садат в великом страхе смотрел на собственную левую руку — его мизинец больше не лежал на камнях, он снова был на своем месте — на руке Садата.

Садат сжимал и разжимал пальцы, не веря своим глазам. И о том, что только что произошло, напоминала лишь кровь на камнях и её же капли, брызнувшие на одежду Садата.

Садат молча и с трепетом согнулся, уперся лбом в землю, кланяясь шейху.

— Уясни, что это не я сейчас сделал, а Отец Света, — строго произнес шейх, — Встань.

Садат повиновался.

— Грех твой прощен, — объяснил шейх, — А правила просты. Если хочешь стать моим мюридом — поклянись мне в абсолютной верности и покорности. И живи моим сердцем вместо твоего собственного — грешного. Ослушаешься меня хоть раз — будешь изгнан. Задашь мне хоть один вопрос — будешь изгнан.

Эти слова шейха уже в очередной раз обрадовали меня. Мне-то шейх разрешил задать ему целых два вопроса! А Садату запрещал сейчас спрашивать вообще. Было ясно, как день, что я ценнее, много ценнее Садата. Да и говорил шейх с Садатом строго, а со мной — всегда ласково.

Я сейчас чувствовал себя так, будто мне снова семь лет, и я — любимый сын у мамы с папой.

— Я готов, шейх, — степенно ответил Садат.

— Тогда клянись мне в покорности сердцем твоей матери. И целуй мне руку.

Садат поклялся сердцем матери, не заколебавшись ни на миг, а потом поцеловал руку шейха, который даже не слез с коня.

Шейх глянул на небо, которое теперь все было в белых облаках:

— Будет гроза. И вы оба не спали эту ночь, мои мюриды. Здесь где-то рядом есть пещера, там сделаем привал и отдохнем. Так что в путь. Но сперва тебе нужно вымыть твою одежду, Садат. Кровь — нечистая субстанция, и как писано в святой Преждесотворенной, молитва испачканного кровью человека недействительна.