Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001

Глава 16: Про чудо в Долине Крови и главный принцип шаэлей

К утру дождь закончился, как и предсказывал горец в пещере. Мы провели ночь в скалах, где горная арка закрывала нас от воды и бури, мы даже развели костер — шейх забрал у убитого горца остаток сухих дров, а утром, отдохнув, мы двинулись в путь.

Теперь мы не поднимались вверх, а спускались вниз — по опасной и узкой горной тропе. Это было странно, я-то думал, что тайная обитель шейха находится где-то высоко в горах, на снежных вершинах.

Шейх хранил упорное молчание, он не говорил с нами, он даже на нас не глядел. Садат не нарушал тишину из уважения к шейху, а я — из расстройства. Я все еще переживал из-за того, что подвел шейха, все еще боялся, что как только мы приблизимся к очередному селению — шейх изгонит нас с Садатом за неповиновение. Или еще хуже: изгонит меня одного за мою трусость, а Садата оставит и возьмет с собой в тайный монастырь.

Ближе к вечеру мы наконец спустились с гор, по пути так и не встретив не то что человека, а даже ни единого зверя — места тут были совсем глухие. Перед нами открылась бескрайняя холмистая каменная долина — она простиралась от гор и до самого горизонта. Здесь из пустыни с юга дули жаркие ветра, сразу же сильно потеплело. Дождь здесь если и прошел, то его следы давно высохли, и камни были сухими, как древняя кость. Безоблачное небо было ярко-синим, солнце клонилось к закату…

Мне бы порадоваться, ведь я увидел мой родной пейзаж — беспредельную пустыню, знакомый с детства простор. В горах мне было страшно, непривычно, их громады давили на меня со всех сторон, будто пытались удушить. В горах я очень боялся обвалов, медведей, непонятных и незнакомых звуков, постоянной тесноты. Но теперь, когда мы выехали в пустыню, я почему-то не ощущал никакой радости.

Эта пустыня была странной. Никакие растения здесь не росли, не было даже верблюжьей колючки. Тут были только каменные холмы, причем жуткого рыжего цвета — такого я еще не видел. Повсюду стояли, будто были кем-то разбросаны громадные камни — некоторые размером больше, чем даже дворец эмира в Дафаре. Камни тоже были чудными, некоторые из них были непонятной формы — прямоугольными, кубическими, казалось, их вытесал циклопический каменотёс-великан. У других камней неправильной формы имелись отдельные идеально ровные грани, как будто их кто-то отрезал ножом. Но что это за нож, который режет камни, да и какой величины должен быть этот нож?

Другие камни, столь же огромные, были наоборот странно кривыми — изогнутыми сразу в нескольких местах, искореженными, как искривленные ветром деревья в прибрежных лесах возле океана.

Жаркий ветер, огибая камни, издавал жуткий свист. Тональность этого свиста постоянно менялась, эти звуки почему-то навевали мысль о богослужении западных рыцарей, во время которого играет орган…

— Плохое место, — тихо сказал мне Садат, и это были первые слова, сказанные им за день, если не считать слов молитвы, — Долина Крови. Говорят, тут в древние времена было сражение, и от того камни пропитались кровью и окрасились рыжим. И с тех пор это место обходят стороной даже шакалы. Это запретное место, где ничего не может жить.

Шейх ехал впереди и не обращал на наш разговор никакого внимания. Так что я решился спросить у Садата:

— Это владения шейха?

— Наверное. Точно не знаю. Но думаю, что это место ничье. Тут хозяйничают души давно погибших мертвецов.

— А до монастыря шейха еще далеко?

— Вот этого точно не знаю. Монастырь скрыт от посторонних мистической силой шейха и волей Отца Света. Никто не может его обнаружить, если только шейх сам не приведет человека в монастырь.

— А что за битва тут была? Кто с кем сражался?

Садат на это только мрачно усмехнулся:

— Это было тысячи лет назад, Ила. Теперь уже никто не помнит и не расскажет.

Мы еще некоторое время ехали по Долине Крови, в полном молчании, и все дальше уезжая от гор, оставшихся позади.

Уже на закате мы остановились возле циклопического прямоугольного камня на склоне холма и совершили вечернюю молитву.

У нас еще оставался хворост, который шейх забрал у убитого горца, так что после молитвы Садат принялся разводить костёр. Солнце уже почти село, на небе появились первые звезды.

— Поужинаешь в одиночестве, Садат, — распорядился шейх, — Поддерживай костёр всю ночь. Экономь растопку. Если огонь погаснет — может быть беда. И ни в коем случае не засыпай. Молись, пей кофе.

Мы оба удивленно посмотрели на шейха — и я, и Садат.

— Мы с Илой сейчас уйдем, — продолжил шейх, — Но до рассвета вернемся. А если не вернемся — езжай прямо на восток, Садат. Ориентируйся по горам и солнцу, но в горы не заезжай. Через день пути тебя встретят.

— Да, шейх, — растерянно произнес Садат.

А я испугался и стал на всякий случай снимать с лошадиного седла мой ятаган. Моя кобыла тоже нервничала, она тревожна фыркала, даже ей не нравилось это место.

— Все оружие оставь Садату, — сказал шейх, — Там, куда мы отправляемся, оно тебе не потребуется.

Я оставил и ятаган, и кинжал, взял только флягу воды и пошел вслед за шейхом. Коней мы тоже оставили с Садатом, а сами шли пешком.

Теперь совсем стемнело, в пустыне темнеет всегда стремительно, на черном небе засияли бесчисленные звезды и ущербная луна. Ветер стал прохладнее, но завывал все так же жутко, и циклопические камни вокруг становились все чуднее, один будто напоминал голову огромной змеи — такой большой, что в её пасть мог бы въехать человек на верблюде…

— Ты не выживешь, Ила, — неожиданно произнес шейх, нарушив молчание, — Энергии, с которыми работают шаэли — это энергии Отца Света. Они не отсюда, ты понимаешь меня? Эти энергии — не для человека слабого духом. Они просто убьют тебя, разорвут в клочья. Я уже рассказывал тебе. В некоторых сектах на первом году обучения умирают большинство мюридов, они просто не выдерживают. Но я так не хочу, Ила. Я привык, что мои ученики выживают. Знаешь, почему они выживают?

— Потому что они сильные, — ответил я наугад, очень сильно пристыженный словами шейха.

— Слабый человек может стать сильным человеком, но он все еще останется человеком, — вздохнул шейх, — А шаэль — не вполне человек. Шаэль — тот, кто презрел свою человеческую природу, преодолел её. Шаэль выходит за пределы человеческого, прямо к духу Отца Света. Но чтобы наполниться духом — от человеческого придется отказаться. Как ты думаешь, какая главная доблесть шаэля?

— Вера, — предположил я.

— Нет. Готовность к смерти. Шаэль готов умереть каждый миг своей жизни, ибо главный инстинкт человека — желание жить, любой ценой. Отсюда все слабость, все пороки и грехи человеческие. Шаэль преодолевает все это именно через свою готовность к смерти. Готов ли ты умереть прямо сейчас, Ила? Не лги мне. Ответь мне честно.

— Нет, — прошептал я.

— Вот именно, — шейх остановился и посмотрел мне прямо в глаза, — В тебе слишком много человеческого, Ила. Ты несешь с собой свои страхи, как нагруженный осел несет поклажу. Но ведь так шаэлем не станешь. Вот почему ты не смог убить того горца. Не потому что в тебе мало веры, а просто в тебе нет готовности к смерти. Потому ты не способен дать смерть и другому человеку. Потому ты меня и ослушался. Твои страхи управляют тобой. Это человеческое, Ила. Слишком человеческое!

Некоторое время мы стояли и молча смотрели друг на друга посреди бескрайней каменной пустыни.

Я не знал, что говорить, я не знал, что мне делать. Шейх был, конечно, прав.

— Я могу забрать твои страхи, Ила, — наконец произнес шейх, — Взять их на себя. Но это — опасный путь. Для нас обоих. Готов ли ты пройти его?

— Да, шейх, — пролепетал я.

— Подумай еще раз. И скажи мне. Готов ли ты?

— Да, шейх! — на этот раз я прокричал, так что ветер разнес мой крик по пустыне, отразил его эхом от страшных камней.

— От тебя потребуется две вещи, — задумчиво проговорил шейх, — Покорность и доверие. Ты готов покориться и доверять?

— Да. Да, шейх, я готов на всё, лишь бы перестать быть трусом! Я… Я готов довериться вам, как самому Отцу Света!

Шейх кивнул. И мы пошли дальше.

Но вскоре наш путь окончился, на вершине пологого холма стояли камни — эти были не рыжими, а черными, как сама ночь, камни были вертикальными, они напоминали искривленные пальцы, скребущие небеса. Мы поднялись на холм и остановились.

А мне стало очень страшно. Это место было особенно жутким, уже по-ночному холодный ветер выл здесь, как раненый зверь.

Мы встали среди черных камней и теперь были будто в каменном лесу. Черные камни были все щербатые, видимо, их изуродовали ветер и пыль за те тысячелетия, что камни стояли на этом холме.

Шейх достал что-то из мешочка на поясе и протянул мне:

— Съешь это.

На миг я засомневался. Мне вдруг живо вспомнился тот рыцарь, который нагнал нас возле Джамалии, который говорил, что шейх на самом деле — Старик Красная Туфля, что он уводит юношей в пустыню и приносит их в жертву джиннам. А вдруг рыцарь был прав? Вдруг шейх на самом деле злой колдун? Вдруг он счел меня слабаком и поэтому решил не брать в монастырь, а погубить в этой пустыне? Что если я сейчас лишусь жизни и навечно отправлюсь в ад, как принесенный в жертву джиннам?

— Покорность и доверие, — напомнил мне шейх.

Я дрожащей рукой взял нечто из рук старца — это был темный предмет неправильной формы, на ощупь он напоминал скомканный папирус.

Рука у меня ходила ходуном от страха, но я сунул предмет себе в рот, прожевал, проглотил. Вкус был плесневый, грибной. Но я не был уверен, что это гриб, но вкусу скорее напоминало заплесневелую очень мягкую бумагу.

— Встань на колени, — приказал мне шейх.

Я опустился на колени возле одного из кривых черных камней. Я краем глаза все следил за шейхом, я боялся, что он сейчас достанет кинжал и зарежет меня, принесет в жертву…

Но шейх не достал кинжала. У него вообще не было с собой ни кинжала, ни ножа, он пришёл сюда безоружным, как и я.

Шейх воздел руки к черным небесам и вдруг начал молиться. Но это была странная молитва — он произносил её стоя, а не сидя, а сама молитва была на неизвестном мне языке. Шейх распевно говорил слова, иногда у него будто перехватывало дыхание, и он на миг замолкал — это было почему-то страшнее всего.

Сперва я дрожал от ужаса, но чем дольше это продолжалось — тем больше я успокаивался. Я вдруг ощутил, что я не один посреди этой чудовищной долины смерти, что шейх здесь, рядом со мной, а еще вместе с нами обоими здесь было что-то еще — большое, непонятное, могущественное…

А потом стало происходить что-то совсем странное. Мне начало казаться, что я взлетаю и падаю, но не сверху вниз, а падаю вверх — прямо в черные звездные небеса. И в этом ощущении было нечто невыносимо страшное, но одновременно был и восторг, какой-то запредельный и торжественный. Будто я коснулся чего-то невиданного, что всегда было рядом со мной, но проявило себя лишь сейчас возле черных камней. Будто оно смотрело на меня всю мою жизнь, с самого моего рождения, но тайно, а теперь впервые показалось…

Мне стало жарко, сердце бешено стучало в груди, дыхание перехватывало.

Шейх опустился на колени, напротив меня.

— Открой мне имя своего сердца, Ила.

Как бы ни странно я себя ощущал в тот момент — теперь я засомневался. Снова.

Да, у меня было имя сердца, как и у каждого джахари.

У каждого из нас много имен, так принято у моего народа. Есть обычное имя — его каждый получает от отца в день своего рождения. Например, мое обычное имя — Ила. Есть прозвище, например, у меня, когда я еще жил с родителями, было прозвище «Книгочей», потому что я очень любил читать книжки. Потом, уже в Дафаре, у меня было прозвище «Маленький лекарь», потому что я был помощником Нагуда Лекаря. Как правило, у нас человека зовут именно по его обычному имени и по прозвищу.

Есть, конечно, и титулы, но это только у знатных людей — у шейхов, эмиров или богачей. У них есть даже отчества, например, отчеством шейха было «ибн Юсуф» — сын Юсуфа, потому что его отца наверняка звали Юсуф. Еще у шейха были титулы, его титул «Аль-Маарифа» говорил о том, что шейх причастен к тайному знанию, а его титул «Аль-Хальмун» сообщал, что шейх возглавляет одноименную секту.

У шейхов, у богатеев, у эмиров, у шаэлей — имена часто очень длинные. В Дафаре был один эмир, для записи полного имени которого потребовалось бы половина листа папируса. У моего народа знатный человек может включить в состав своего имени и всех своих предков, вплоть до далеких пра-пра-прадедов, и всех своих потомков, включая даже внуков, может перечислить в имени все свои военные победы и все свои земли…

Полное имя принцессы Зиш-Алис, например, было таким длинным, что его наизусть знали только башары, служившие в храмах. Имя принцессы — самое длинное имя джахари, которое только есть на свете.

Однако это так у знатных. А мой отец был бедного и обычного происхождения, он был первым разбогатевшим в нашем роду. Так что если бы я унаследовал отцу — я скорее всего взял бы себе фамилию в честь отца, назвался бы аль-Джамалом и передал бы эту фамилию моим потомкам.

Но было, как было. Я не унаследовал отцу. Так что имени у меня было только три — мое обычное имя «Ила», мое прозвище, да еще имя моего сердца.

А имя сердца — дело совершенно особое. Имя сердца ребенку дает мать, еще когда ребенок у неё в утробе. Мать нарекает ребенка именем сердца, как только чувствует его присутствие в себе, как только понимает, что забеременела.

Имя сердца есть у каждого джахари, даже у бедного крестьянина. Вот только имя сердца никому не говорят. Это имя — тайное, секретное. Мать учит ребенка знать свое имя сердца, но потом — имя сердца люди открывают друг другу, только когда вступают в брак, так что муж знает имя сердца своей жены, а жена — мужа. Еще свое имя сердца можно раскрыть башару, если ты каешься в каком-то тяжелом грехе, еще его можно сказать башару, если ты умираешь, и хочешь чтобы башар помолился за твое выздоровление или твою посмертную участь. Но и только. Кроме супруга и в особых случаях башара — имя сердца нельзя говорить никому.

Даже мой отец не знал имени моего сердца…

— Скажи мне, — потребовал шейх, — Скажи мне, чтобы я мог усыновить твое сердце, Ила, и взять на себя ношу твоего страха!

Я еще миг поколебался, но мое желание спастись от страха было слишком велико, так что мои губы сами выговорили запретное:

— Якубба-ШЕК. Мое имя сердца — Якубба-ШЕК.

На одно мгновение мне показалось, что в глазах шейха будто заплясал звездный свет, по белкам его глаз пронесся странный огонь. И я понял, что шейх торжествует. И кто-то еще, кто был здесь с нами — тоже торжествует вместе с шейхом.

— Возьми мои руки, Ила. Соедини свое сердце с моим сердцем!

Мы взялись за руки, и шейх снова начал распевно творить молитву на неизвестном языке. Теперь я расслышал, что он повторяет мое имя сердца, а еще я узнал два слова — «султан» и «Сулейман», эти слова шейх пел на языке джахари.

Я тогда не понял значение этого. Я был юн, я был глуп, и бесстрашие стало моей целью, сбившей меня с прямого пути на ночные тропы самой черной тьмы…

Что я знал тогда, что мог знать? Я знал, что султан — это название правителя у негров, а Сулейман — древний царь, упомянутый в святой Преждесотворенной, там сказано, что Сулейман был великим мистиком и повелевал ордами джиннов по воле Творца.

И это было всё.

А звезды в небесах над нами вдруг стали огромными, каждая с Солнце размером. И не было уже ни пустыни, ни камней, и мы с шейхом вознеслись, летели куда-то сквозь пустоту, где горели, мерцали странные огни.

Сначала я и правда ощутил себя бесстрашным, таким бесстрашным, каким я наверное чувствовал себя в три годика, когда мать держала меня на руках. Но потом… Потом сквозь темноту и мелькание огней я увидел НЕЧТО. Огромную фигуру — белую, высокую, восходившую к самым небесам, попиравшую ногами целые города, страны и континенты, и голова фигуры тонула в звездных скоплениях, упиралась в небесную тьму.

И я закричал от ужаса, и слезы обожгли мои щеки.

А фигура заговорила — и я узнал этот язык. Всего несколько слов, сказанных громовым голосом, не на языке джахари, но и не на том языке, на котором читал молитвы шейх. Язык, на котором говорил белый гигант, был языком моих ночных кошмаров — тем самым языком, на котором шаэли из секты «Алиф», убившие мою семью, призывали Ангела — золотую деву.

Я не понял речи гиганта, но она оставила меня опустошенным — будто вырвала у меня сердце.

И меня вышвырнуло прочь из бесконечности, на черные камни, и холодный ветер смахнул слезы с моих щек.

— Встань, Ила, — мягко проговорил шейх.

Я понял, что лежу на камне, лицом вниз. И я поднялся.

— Твои кошмары ушли навсегда, Ила, — сказал мне шейх, — Я забрал их.

— Шейх…

— Ты же помнишь, что задавать вопросы нельзя, Ила?

— Да. Да. Помню.