Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001

Глава 1: Про очень странную маму одного мальчика

Мир тебе, читатель!

Да принесут твои верблюдицы обильный приплод. Да не иссякнут вовек твои колодцы!

Меня зовут Ила, и я — искатель истины в этом земном мире печали и страданий, один из многих, что были до меня и будут после меня.

Но, кажется, я в моих поисках зашел дальше других, я заглянул в самые бездны сокрытого — туда, куда большинство смотреть боится. Вот моя история.

Моего отца звали Джамал, и он разводил верблюдов в маленьком оазисе на самом краю пустыни, там, где проходит великий караванный маршрут на юг.

Верблюды во время переходов часто гибнут — от зыбучих песков и песчаных смерчей, от рук разбойников, от нападений джиннов, шайтанов и пустынных червей, а то и просто от болезней. В таких случаях купцы-владельцы караванов несут убытки, не только из-за смерти верблюда, но и потому что груз не будет доставлен. А какой же купец хочет нести убыток? Мой отец рассчитал все верно — он сдавал наших верблюдов караванщикам в аренду, чтобы те могли заменить животных, павших во время долгого перехода. Таких караванщиков у нас было много, наш городок стоял уже почти в самом конце великого караванного пути, от нас четырнадцать дней до большого океанского порта, где кончались все маршруты.

Арендованные купцами у отца верблюды шли через пустыню в порт, неся на спинах тяжелые грузы, потом возвращались обратно к отцу. В случае потери верблюда по пути караванщики платили отцу большую страховку. Но обычно отец получал назад и верблюдов, и золото за их аренду, вот так мы и разбогатели.

А потом мой отец пошел еще дальше — он сделал нашему эмиру богатый подарок, и так получил личное право на налоговые льготы. Теперь верблюды с клеймом нашей семьи проходили в порт задешево, купцы, которые ехали на верблюдах моего отца, теперь гораздо меньше платили таможенникам в порту.

После этого золото полилось на нас рекой. Купцы теперь предпочитали не ехать в порт на собственных животных, а стали все арендовать верблюдов у моего отца Джамала — целыми караванами.

Отец построил нам трехэтажный дом, беленый и роскошно обставленный, с прекрасным садом. В городке говорили, что мой отец Джамал — второй по богатству после эмира. Впоследствии именно эти разговорчики сыграли самую трагическую роль в судьбе всей нашей семьи, но об этом — после…

А пока что у нас все было хорошо. В лучшие времена наша семья владела стадами верблюдов в три тысячи голов, всё это были сильные ездовые звери, ни один наш верблюд не шел на мясо — отец гордился этим, он любил подчеркивать, что он не мясник, не лавочник, и не пастух, а караванщик, хотя сам караваны и не водил.

У нас еще было полсотни рабов, помогавших нам вести хозяйство, но разве счастье в золоте, рабах или верблюдах? Я вырос в роскоши, но дело ведь совсем не в этом. Дело в том, что папа меня искренне любил, как и всех остальных своих детей. Вот это было главным. Отец ни разу за всю жизнь не поднял на меня руку, ни разу не повысил на меня голоса, ни разу не отказал мне в добром совете или помощи.

У меня были хорошие учителя, я рано выучился читать, и читая божественные книги — святую «Преждесотворенную», Кодексы принцессы Зиш-Алис, ангельскую поэзию мистика Аль-Альмании — всегда представлял, что Творец такой же, как мой папа. Сильный, добрый, всепрощающий, любящий всех и каждого, и меня в особенности. Я рано уяснил для себя, что Бог есть любовь.

Я любил мою жизнь, любил наш дом, любил братьев и сестер, маму, всю нашу семью, но папу я любил больше всех на свете.

Хотя, честно признаюсь, я мало знал про жизнь папы до моего рождения. Рода мой отец был самого простого, в юности он участвовал в войне против очередного мятежного шейха, и с той войны вернулся с золотом и молодой женой. На золото он купил себе самых первых верблюдов, чтобы начать свое дело, а его юная жена по имени Хазра и стала мамой — моей и двух моих братьев.

Про жизнь мамы до моего рождения я знал еще меньше, чем про отца. Папа никогда никому не рассказывал, откуда именно он привез маму, он ограничивался общими словами, что моя мама Хазра — откуда-то с севера, что она дочка бедного крестьянина из какого-то мелкого оазиса.

Но ни я, ни кто-либо другой ни разу не видел маминой родни. У отца родня была, как и у каждого человека, его родители умерли еще до моего рождения, зато имелись многочисленные братья, сестры, дядюшки, тетушки, зятья… Семья у нас считается священной, названий разных степеней родства у нас в языке — сотни. Не буду утомлять вас их перечислением. А просто скажу, что все эти родичи в основном приезжали к отцу, чтобы попросить у него денег взаймы. И отец им никогда не отказывал и даже никогда не требовал вернуть долга, а всегда терпеливо ждал, иногда так и не дожидаясь возврата — папа уважал своих по крови, как и положено любому правоверному мужчине.

А вот у мамы из родни не было никого. Это было странно, но в раннем детстве я не задавал вопросов, не придавал этому значения. Как же я ошибался, каким был наивным глупцом…

Вторая странность — это мамина речь. Мама говорила очень отрывисто, коротко и всегда конкретно.

— Ила, иди кушать! Финики, шубат, верблюжатина.

— Ила, отдай рабу рубаху. Грязь. Постирать. Запачкался.

— Ила, я тебя. Люблю. Очень.

— Ила. Ты. Умница. У меня.

Все мои познания в литературе, поэзии и джахарийском языке, вся моя любовь к ним, все мое образование — это все исходило от отца или нанятых им учителей. А от мамы я слышал за всю свою жизнь лишь короткие фразы. И часто это были очень странные фразы. Мама не просто говорила коротко, иногда она как будто забывала значения слов…

— Ила, красный! Красный!

А потом выяснялось, что мама говорит про мышей. Она увидела в погребе, где мы хранили зерно, мышку. Это был непорядок, отец держал хороших котов, и мышей в погребах не допускал. Так что желание мамы рассказать про мышку было понятным, но зачем же она сказала «красный»? Мыши ведь не красные, и зерно не красное, и стены в погребе у нас были из желтого кирпича.

Но мама путалась в словах, как угорь в сетях рыбаков. Иногда мама вообще замолкала на целые дни и не произносила ни слова. А иногда несла чушь — её набор слов становился совсем непонятным, иногда она вроде бы даже говорила слова на неизвестных или выдуманных языках…

Когда я был совсем маленьким — я принимал мамины странности, как должное. Позже, став чуть постарше, я стал думать, что моя мама не в своем уме. Это были грешные мысли, и за них я просил в молитвах у Творца прощения, ибо как сказано в «Преждесотворенной» — «почитай отца и мать своих, ибо нет у человека никого ближе родителей, кроме лишь одного Творца, который еще ближе».

Но потом я прочитал больше книжек и понял, что маму никак нельзя назвать безумной. Вела себя она всегда нормально, даже тогда, когда путалась в словах. Отец даже советовался с мамой по поводу своего дела и верблюдов — мама отвечала, как и всегда, коротко, но советы всегда давала толковые.

Мама ни разу за свою жизнь никого не обидела, она не была похожа на тех безумцев, что нищенствуют на городских площадях и пугают добрых людей.

Тогда я стал думать, что может быть моя мама иностранка? Но и для этого не было никаких оснований, любой иностранец бы давно уже выучил наш джахарийский язык, а мама этого так и не смогла.

Я однажды робко спросил саму маму, а потом и отца — почему моя мама так странно говорит? Но ответов не получил.

Мама на это только улыбнулась и погладила меня по голове, а отец сказал:

— Она же женщина, а значит не умеет ни читать, не писать. Откуда же женщине научиться красиво говорить, если она не читала книг? Но у женщин — свое призвание, они рожают нас и приводят в этот мир, чтобы мы могли исполнить волю Творца. Так что я бы на твоем месте просто любил нашу маму такой, какая она есть, мой маленький Ила.

Отец хитрил. Я тогда же это понял. Я ведь видел наших рабынь, видел наложницу отца — они тоже все были неграмотные, не умели читать и писать, но говорили нормально, хоть иногда и глупо. В отличие от моей мамы. Это был единственный раз, когда отец мне солгал или просто ушёл от ответа. Я тогда был так обижен на отца, что больше на эту тему его и не спрашивал. Как выяснилось уже потом — совершенно правильно не спрашивал…

Однако это еще не всё, была и еще одна странность. Моя мама Хазра была очень красивой девушкой, потрясающе красивой — я и сам это видел, сравнивая её с папиными рабынями и наложницей. Сестер у меня не было, а единственные женщины, которым у нас позволено открывать лица перед мальчиком, который уже подрос — это или родные сестры, или мама, или рабыни и наложницы, которые есть в семье. Наложница у отца была только одна, она родила папе сына — еще одного моего брата, кровного. А вот рабынь у папы было одиннадцать, они готовили нам, работали в доме и саду. И я видел, что мама — красивее их всех.

Но дело не в этом, дело в том, что моя мама, как шептались те же рабыни — не старела. Когда я впервые услышал эти разговоры рабынь, моему старшему брату было уже четырнадцать лет, четырнадцать лет минуло с тех пор, как папа привез маму в наш дом с севера. И в доме поговаривали, что мама за эти четырнадцать лет не постарела, не изменилась, на её лице не появилось ни одной морщинки, хотя она родила папе уже трех сыновей, среди которых я был самым младшим. Мама, по словам рабынь, выглядела также, как и много лет назад, она так и осталась юной семнадцатилетней девушкой.

А еще мама и папа, бывало, уходили куда-то ночами. В детстве я любил пробраться к ним в спальню и забраться в кровать, потом я перестал это делать, а когда мне снова захотелось (мне тогда было лет шесть) — я обнаружил их спальню пустой.

Я проследил за родителями и понял, что они седлают верблюдов и едут куда-то за город — в мертвую и холодную ночами пустыню. Это повторялось каждый месяц, а иногда и дважды в месяц.

Я спросил отца, но папа сказал лишь:

— Мы с твоей мамой любим смотреть на звезды. Может быть мы и тебя возьмем с собой, когда ты подрастешь.

Но это снова была ложь. Моему старшему брату, повторюсь, в то время было уже четырнадцать, он был почти взрослым, но «посмотреть на звезды» родители его с собой не брали. Они вообще никого с собой не брали. Хотя мы были богачами, мой отец имел рабов-охранников и даже на рынок ходил в их сопровождении. Зачем же они с мамой ездили одни в пустыню, где могут встретиться злые люди, разбойники, джинны, плотоядные черви?

Мама странно говорила, мама не старела, мама ездила раз или два каждый месяц «смотреть на звезды», мама не имела собственной родни….

Уже став постарше — я записал все мамины странности. Записал и долго думал, так ничего и не придумал, а потом сжег папирус с записями. Отца я больше не спрашивал. Я понял, что это единственная тема, на которую отец говорить со мной не хочет, а еще единственные вопросы, в ответ на которые отец мне солжет. Это было так больно и обидно, что я больше не спрашивал папу.

А маму спрашивать было бесполезно — она в ответ на такие вопросы всегда молчала.

Немного позже, когда мне было уже восемь лет — я вдруг понял, что мама никогда не молится Творцу. И вот тогда-то я испугался по-настоящему. Я очень поздно осознал этот факт по той простой причине, что у нас свободные женщины молятся Творцу дома, а не в храме (туда пускают только мужчин), свободные женщины у нас молятся в окружении других свободных женщин. У нас дома мама была единственной свободной женщиной, поэтому мне казалось само собой разумеющимся, что она молится в одиночестве.

Но я подслушивал под маминой дверью в часы молитвы — мама не молилась. Никогда.

Это открытие стало для меня шоком, с тех пор я вообще прекратил не только задавать вопросы о маме, но даже и думать о них. Это было слишком страшным. Я стал избегать маму, и мне это было легко. Мне тогда уже было восемь лет, в таком возрасте мальчик уже не проводит время с мамой…

В тот же год я дорос наконец до того, чтобы осознать последнюю странность нашей семьи. Дело в том, что у моего отца, хоть и была наложница, но не было другой законной жены, кроме мамы. Это было ненормально, у богатых людей обычно было несколько жен. Но отец так никогда и не взял себе второй жены. В нашем доме эта тема никогда не обсуждалась, потому что ни я, ни братья, ни наши рабы никогда не рискнули бы осудить папу, это было бы грехом и неуважением к главе семьи.

Но я случайно услышал, как папу обсуждают купцы на базаре — один из них сетовал на то, что предлагал моему папе свою дочку в жены, а папа отказал.

— Мужчина он или евнух? — негодовал купец, — Воистину, мужчина никогда не удовольствуется одной женой, если он только не последний нищий!

Когда я подслушал эти речи купца — я осознал, что он прав, и у меня появился очередной неразрешенный вопрос…

Ответы пришли ко мне через месяц — все разом, в один день, и в один час. В проклятый день, в самый страшный час моей жизни.

Мне тогда было восемь лет.