Гончие забвения

Глава 24

Монотонно шумела вода. Поток быстрый, торопливый. С перекатами, с глухими всплесками. Он игрался в берегах где-то неподалеку. Но вместо характерного, землисто-плесневелого запаха, Вир ощущал лишь собственный пот и давящую вонь старой шкуры.

Она обволакивала тело, будто тесный саван. Стягивала вместе ноги, прижимала руки к туловищу, плотно прилегала к лицу. Вир не мог шевельнуть даже пальцем, повернуть головы. Тело затекло, мышцы одеревенели. Судя по ощущениям — он пробыл в таком положении не менее половины суток.

Он лежал горизонтально, обливаясь потом. Зажав зубами полую соломинку, которую боялся перекусить. Единственная связь с внешним миром. Ненадежная, как обещание пьяницы. Дарующая воздуха ровно столько, чтобы вовремя очередного вдоха мечтать о следующем, и ни о чем больше.

Вир и не мечтал. Он слушал звуки. Они доносились сквозь толщу шкуры. Глухие, но различимые.

Кто-то бродил вокруг него. Туда-сюда. Щелкая костями, пришаркивая, подволакивая ноги. Неразборчиво бубня себе под нос скрипучим старушечьим голосом. Предваряя пришептыванием каждый новый звук, каждое действие.

Она перемещалась уверенно, по-хозяйски. Ее грузные шаги слышались с разных сторон, но никогда не отдалялись. Будто помещение, в котором они находились, имело небольшие размеры.

Здесь имелось достаточно утвари, которой активно пользовались.

Бабка стучала крышками сундуков, скрипела корзинами. Позвякивала склянками и глиняной посудой. Что-то сыпала и толкла в ступе, мерно отстукивая пестиком монотонный ритм. С треском ломала сухие стебли. Нарезала быстрыми, короткими движениями.

Все ее перемещения неизменно начинались и заканчивались в одной точке — возле очага. Там потрескивал огонь, шипела вода, попадая на раскаленный металл.

Судя по всему — старуха варила в котле вовсе не суп.

Вир слышал, опытных ухом, как отзывался бульон, когда в него забрасывали очередную порцию ингредиентов.

Кухня? Однозначно нет. Скорее — мастерская знахарки.

Вир представил, как лежит в ее центре. На разделочном столе.

Старуха опять что-то забубнила. Ее голос приближался.

Вир смог разобрать окончание фразы.

— …и король возродиться, — прошамкала она. Прямо над ухом.

Внезапно шкуру сорвали с его лица. Успевшая прикипеть, она оторвалась с хрустом и болью — словно шмат сала вырвали.

Вир напряг шею, зарычал. Выплюнул опостылевшую соломинку.

Приоткрыл глаза.

— Чтоб ты сдохла, карга старая! Полегче нельзя?

Головой покрутить не вышло, спеленали на совесть. Перед глазами — шершавые балки, вросшие в потолок пещеры. На них сушились травы, пучки кореньев, похожих на крысиные хвосты.

Внезапно свет заслонило морщинистое, землистое лицо. Его обрамляла седая пакля волос, не знавшая гребня. Выцветшие слезливые глаза будто ввалились в усохший череп.

Смятые губы прошамкали.

— Негодный король. Ушел, оставил след. Не злой, не добрый. Безразличный, — ее белесые зрачки дрогнули. — Обещал обитель праведников. Солгал, отнял память. Использовал нас. Забрал часть стаи. Те, кто остался — болеют. Стали чужими, сами себе.

Вир сдвинул брови, попытался откашляться.

— Ты о ком? — просипел он сдавленно. — Антиквар был вашим королем?

Старая будто не слышала. Смотрела куда-то далеко, словно сквозь время.

— Прогнали его. Пусть идет… к своей девке. Я слишком стара, чтобы прислуживать пустоте. Ее глаза уже над Тальграфом. Скоро и сюда, под землю заглянет, — внезапно ее взгляд стал осмысленным. — Девку нужно отвадить от города. Пусть идет за ветром. К тем, кто хочет забыть. Мы — не хотим…

Вир шикнул на нее, стараясь в потоке бреда ухватиться за нить.

— Погоди, бабка. Ваш король, который негодный. Что он делал здесь? Почему твои люди болеют?

— Серебристый убийца плещется в кувшинах, запечатанных воском. Въедается в грудину, рвется наружу кашлем. Кожа серая, покрывается язвами. Печи, дым, олово брызжет. Отходы стекают в реку, — она пришептывала, облизывая губы. — Ящики, много. Их вывозят на подводах. Лысый с глазами дьявола заправляет делами.

Вир слушал, соображал. Испытывающе смотрел на нее.

— Ты — дикий медиум? — он порылся в памяти. — Сивилла? Глубинная пророчица?

Она его не слышала. Дергала головой, будто под кости черепа загоняли иглы. Произносила слова так, словно читала книгу.

— После ухода того, были другие. Каждый месяц — новый король. Очередной. Но они оказались слабы. Последний уже отрекся, уплыл по реке. Освободил трон, — ее зрачки сузились, уставились на Вира. — Для тебя. Ты займешь его место. Согласно Кодексу, именем крови и земли. По нашим законам.

Вир усмехнулся.

— Прекращай, карга. Я тоже отрекаюсь, заранее. Не подхожу вам.

— Ты упорный, как корень ильма. Роешь землю, разрушаешь преграды, — ноздри старухи раздулись, затрепетали. — Тебе по силам. Прогнать девку, излечить нас, объединить стаю. Мы пойдем за тобой, за королем. Такова воля глубин.

Вир не успел ответить.

Старуха повернула голову, крикнула кому-то, неожиданно властно.

— Начинайте обряд!

Ее скрипучий голос был тут же подхвачен топотом десятков ног.

Вира подняли. Подхватили его закутанное в шкуру тело, вынесли из старушечьей кельи. Держали бережно, как важную особу.

Куда-то понесли, плашмя, не переворачивая.

Топот разносился эхом, шипели факела. Рваные тени метались по низкому потолку пещеры. Над головой пугающе близко проплывали острые камни. Свисающие корни хлестали лицо, волочились по нему, словно пальцы покойника. С них падали мелкие насекомые, личинки, черви, которые шевелились и ерзали.

Это все отвлекло. Шум воды, подземного потока, возник неожиданно.

Его швырнули, под дружный вопль. Вир лишь успел сделать судорожный вдох.

Ледяная вода окатила лицо, ошеломила не хуже смертного приговора. Струйками просочилась глубже, под плотно перевязанную шкуру, парализуя тело и волю. Лишь метроном тикал в уме, анализировал, вел примерный подсчет секунд. Если до сотни не вытащат — будет поздно.

Двадцать пять, двадцать шесть.

Поток увлекал все дальше, пока с ревом не затянул в какую-то щель, бесконечно длинный туннель, каменное горло. Швырял о стены, бросал вперемешку с трухлявой древесиной, опутывал склизкой сетью каких-то водорослей. Вир бился, пытаясь вырваться, но подземная река будто сошла с сума от голода.

Пятьдесят три, пятьдесят четыре.

Шкура смягчала удары, но они выбивали дух. Воздух терялся во тьме, в крутившей его воде, пузырясь, обжигающе ценный. В груди запела боль, сознание поплыло, окрасилось в цвета заката.

Семьдесят один, семьдесят два.

Навязчивая мысль крутилась в голове.

Такая же спокойная, как эпитафия на могиле.

Так и не узнал, что она хотела сказать. Не вернулся, не переспросил. Тогда, в дверях особняка. Просто кивнул и ушел. Сквозь грабовый сад. Думал — будет время. А его больше не было.

Восемьдесят семь, восемьдесят восемь.

Имя. Лицо. Голос. Все стерлось. Будто он умер тогда, в тот день. Все, что было после него — лишь жалкая попытка вернуть утраченное.

Но этого можно было избежать.

Девяносто четыре, девяносто пять.

Не вечная война с самим собой и целым миром — а миг забвения длинною в вечность.

Забвение могло спасти, вытащить занозы прошлых ошибок, принести покой.

Эта странная мысль мимолетно возникла в угасающем сознании Вира, будто занесенная ветром…

Девяносто девять.

Все.

Легкие горели, грозя разорваться в клочья. Когда терпеть уже не оставалось сил, Вир ощутил резкий рывок.

Его подсекли, выдернули из воды, будто огромную рыбину. Он захрипел, выкашливая черную жижу. Мышцы свело судорогой. Перед глазами плыли пятна, голоса звенели где-то издалека, будто сквозь толстую тряпку.

Вир потерял сознание.

Пришел в себя от того, что его снова куда-то потащили.