Бесстрашная

Глава тридцать седьмая

Пэйдин

Я безучастно смотрю на десятки лоскутков ткани, разложенных на кровати вокруг меня.

— Они все выглядят одинаково, — бросаю я Элли. — Они все… белые.

Она задергивает тяжелые шторы, отсекая звездную ночь за окном.

— Ну, свадебные платья обычно такие.

У меня пересыхает во рту при мысли о том, во что скоро превратится один из этих маленьких квадратиков. Я качаю головой, признавая поражение.

— Вот. Просто выбери за меня.

— Пэйдин. — Тон Элли на удивление суровый, и этого достаточно, чтобы заставить меня с гордостью улыбнуться. — Это твой особенный день, и я отказываюсь выбирать ткань для твоего свадебного платья.

Я провожу пальцем по образцам, ощущая каждую текстуру и узор, вместе с растущей тяжестью в животе.

— А что, если я даже не доживу, чтобы его надеть, а? Ну, впереди ведь еще последнее Испытание, и…

— И все с тобой будет хорошо, — мягко заверяет Элли.

— Почему? Потому что у меня нет проблем с жестокостью?

Слова вырываются внезапно, как это обычно бывает при подавлении страха. Она подходит ко мне и садится на край кровати, только после того как я настойчиво хлопаю по покрывалу.

— В этом нет ничего постыдного, если это оправдано, — говорит Элли. — Проблема только в том, что ты не знаешь, когда нужно остановиться.

Мой взгляд падает на ткани, лежащие вокруг, а пальцы скользят по ним. Кажется неправильным прикасаться к чему-то ослепительно чистому такими кровавыми руками. Моя душа запятнана смертью и пропитана сожалением о ней.

Я никогда не просила об этой жестокости, об этой тьме. Меня попросили об этом.

Прокашлявшись, чтобы избавиться от сдавливающего ощущения в горле, я поднимаю один из лоскутков к свету лампы.

— Как насчет этого?

Элли наклоняется, ее карие глаза прослеживают слабый узор из переплетающихся лоз, вышитых белыми нитками.

— Красиво, — говорит она. С печальной улыбкой добавляет: — Адине бы понравилось.

— Она бы позавидовала вышивке, — соглашаюсь я с легким смешком. — Она ведь всегда терпеть не могла это делать.

Элли наблюдает, как я провожу большим пальцем по ткани несколько десятков раз, прежде чем сказать:

— Я сообщу швее, что ты выбрала.

Я киваю и безучастно собираю ткань в стопку, которую Элли прячет под руку.

— Завтра, — ласково настаивает она, — мы выберем цветы для церемонии.

Застонав, я откидываю голову назад, прислоняясь к стене.

— Если я выберу сейчас, меня избавят от всех этих решений?

— Полагаю, да, но…

— Прекрасно, — весело говорю я. — Розы.

Элли бросает на меня понимающий взгляд.

— Это просто первое, что пришло в голову?

— Может быть, но это кажется уместным, — защищаюсь я. — Я восхищаюсь розой и ее шипами. Даже самые красивые вещи могут причинить боль.

Элли медленно кивает в знак согласия.

— Тогда пусть будут розы. — Я наблюдаю, как она снова снует по комнате, проверяя, все ли готово к ночи. — И их точно будет легко найти. Здесь, на территории дворца, есть розарий. Прекрасные розовые цветы, насколько я помню. — Я отмахиваюсь, когда она пытается взбить подушку у меня за спиной. — А теперь, — она поправляет мои ботинки возле шкафа, — до завтра, мисс.

Я качаю головой, хотя на губах появляется улыбка.

— Спокойной ночи, Элли.

Робко наклонив голову, она тихо отвечает:

— Спокойной ночи, Пэйдин.

Я наблюдаю, как она выходит за дверь, и только после этого позволяю своему уставшему телу опуститься на кровать. Даже несмотря на то, что я весь день ничего не делала, а только тратила время впустую и наслаждалась возможностью снова спать на твердой земле, веки все равно начинают опускаться. Кинжал под подушкой — единственное утешение, за которое я цепляюсь, пока проваливаюсь в сон.

Мне снится Адина, как всегда. И, как всегда, это неприятно.

Воспоминание о ее смерти всплывает то отчетливо, то размыто. Коллаж из всех способов, которыми я должна была ее спасти, мелькает под моими тяжелыми веками. Этот кошмар такой же мучительный, как и все предыдущие, и я тщетно пытаюсь вырваться из него, зацепившись за собственное подсознание.

Когда я наконец просыпаюсь, то обнаруживаю, что на лбу у меня выступил пот, а небо за окном все еще темное. Но больше всего меня тревожит мысль, что я проснулась уже с планом. С твердым намерением и болью в сердце я встаю на ноги. Не утруждаю себя переодеванием и остаюсь в той же большой рубашке и тонких брюках, лишь накидываю рваный жилет Адины. Будет правильно посетить наш дом, ощущая ее крепкие объятия.

Я выхожу в темный коридор, похожая на жительницу Лута, которой когда-то была, и готовая ограбить ничего не подозревающего принца. Мне приходится снова выглядеть прежней, чувствовать себя той, что просто пытается пережить еще один рассвет.

До того как я стала Серебряной Спасительницей, убийцей короля, будущей королевой, я была Пэйдин Грэй.

И сегодня она возвращается домой.

Мягкий свет скользит между потрескавшимися булыжниками, ползет по закопченным стенам. Я вдыхаю знакомый смрад Лута — воздух такой густой, что им почти невозможно дышать. Каждое чувство возвращает меня в прошлое, к каждому воспоминанию, что его сопровождает.

Рассвет осмеливается пробраться к горизонту, окрашивая переулок в тусклый свет. Прохожу по гравийной дорожке от Чаши и наблюдаю, как ночь медленно отступает под натиском восходящего солнца. В эти тихие часы я снова проживаю тот самый последний раз, когда брела по этой дороге, окровавленная и сломанная. Я прохожу мимо дерева, корни которого украшены пучком незабудок, мимо камней и растений, которые когда-то были запятнаны моей кровью. Куда бы я ни посмотрела — прошлое смотрит мне вслед.

Оно все еще следует за мной, здесь, в Луте. Я ступаю по тем же неровным булыжникам, уклоняясь от тех же презрительных взглядов Гвардейцев. И все же никогда раньше удушающий смрад, исходящий из трущоб, не казался таким навязчивым, как теперь, после жизни в замке.

Это осознание обжигает, напоминая о том, кем я уже не являюсь. Так много меня осталось на этих улицах, как сломанной, так и сумевшей выстоять. Здесь, в каждом теплом порыве ветра, в выцветших полотнищах, живет Адина. Ее имя — в каждом камне, по которому я ступаю. И я позволяю ее невидимому присутствию вести меня обратно домой.

Торговцы катят свои тележки прямо мне навстречу, зевая с безмятежной ленцой. Некоторые уже начали день, надеясь первыми застолбить самые оживленные уголки Лута. Я прохожу мимо шатких прилавков, бросая взгляд на скудные остатки товаров. Еда была тем, за что я почти никогда не платила, не говоря уже о том, чтобы толком на нее посмотреть, прежде чем сунуть в рот. Но даже я замечала, как с годами ее становилось все меньше, что происходило достаточно медленно, поэтому долгое время об этом знали только сами торговцы.

Я была слишком занята выживанием на улицах Лута, чтобы осознать масштаб происходящего. Бездомные прижимаются к облезающим стенам, потому что у них нет ни кроватей, чтобы спать, ни монет, чтобы жить. На тележке торговца поблескивает стопка сладких булочек — каждая стоит по пять шиллингов, что непомерно много. Теперь до меня доходит: я ведь никогда не платила за них, и поэтому понятия не имела, насколько дорогой стала жизнь. Сейчас, как никогда прежде, я вижу Илию такой, какая она есть на самом деле — разрушенной.

Но это изменится.

Я натягиваю на себя потертый жилет и ускоряю шаг. В переулок высыпает небольшая толпа, разбирая то немногое, что еще можно себе позволить. Я пробираюсь меж телами, и на миг мне кажется, будто я снова обретаю прежний ритм. Спокойствие от слияния с толпой — то прекрасное, что не способен подарить даже замок. Я не чувствовала такого покоя с тех пор, как…

С тех пор, как оставила Адину из-за Испытаний Очищения.

Мысль ускользает, когда впереди вырастает Форт.

Мое сердце замирает, напоминая о его недостающей части. Я, спотыкаясь, добираюсь до конца переулка, не сводя глаз с баррикады. Луч солнца ложится на истертый ковер и тянется ко мне, словно призывает присоединиться.

С каждым шагом к Форту пульс учащается. Вглядываясь в полумрак, я поражаюсь неизвестности, которая открывается передо мной.

Это не тот дом, что я покидала.

Теперь над Фортом развевается яркое знамя. Пестрые квадраты ткани кропотливо пришиты к плотной пряже — доказательство того, что это дело рук Адины.

Кажется, я не могу дышать.

За барьером наши вещи аккуратно разложены. Привычная куча ткани аккуратно сложена рядом с новым одеялом и подушкой — теми самыми, которыми я так и не успела поделиться с ней.

Даже при этом тусклом освещении ее свет ощущается в этом месте.

И я дрожу от ее присутствия.

Мои колени опускаются на булыжник, и я с готовностью принимаю боль.

Как будто я ожидала, что она будет сидеть здесь, поджидая моего возвращения после очередного дня воровства. Как будто она выскочит из-за баррикады и помчится ко мне в поисках сладкой булочки. Как будто я не держала умирающее тело Адины на коленях и не видела, как ее кровь течет сквозь мои пальцы каждый раз, когда я осмеливалась взглянуть на свои немощные руки.

Слеза скатывается по моей щеке, оставляя на земле крошечную каплю моего горя.

Она ждала, когда я вернусь домой.

Позади раздаются приглушенные шаги.

Но она так и не вернулась.

Мой взгляд остается отрешенным, даже когда за моей спиной раздается низкий голос:

— Этот переулок занят. Придется поискать другое место, чтобы…

Я оборачиваюсь, позволяя своему заплаканному взгляду встретиться с незнакомцем.

Его карие глаза расширяются от узнавания, которого я не разделяю. Пряди черных волос спадают на резкие скулы, остальные стянуты назад простой резинкой. Я моргаю, уставившись на одинокую серебристую прядь, прорезающую тьму — как будто нить моих собственных волос поселилась у него на голове.

— Это ты, — выдыхает он.

Шрам, рассекающий его губы, дергается при этих словах. Я напрягаюсь.

— А ты кто?

— Столько времени прошло… и вот ты, наконец, вернулась, чтобы навестить ее, — бормочет он.

Понимание вспыхивает ослепительно ярко, и я моргаю.

— Ты тот самый парень. С которым встречалась Адина во время Испытаний.

Он опускается на булыжник рядом, и в утреннем свете я различаю темные пятна под его глазами. Это не просто недосып, а скопление синяков.

— Она все время говорила о тебе. А потом погибла только потому, что знала тебя.

Его слова — тупой нож, вонзающийся в грудь.

— Знаю, — я задыхаюсь от эмоций, сжимающих горло. — Это должна была быть я. Не она.

Карие глаза впиваются в мои.

— Она пришла к тебе задолго до того, как ее вызвали работать швеей. Мы все это спланировали.

— Я не понимаю, — шепчу, прижимаясь спиной к грязной стене. — Как вы двое вообще..?

— Гера была моей кузиной, — глухо произносит он. — Когда я узнал, насколько вы с Адиной близки, я понял, что она поможет мне попасть в замок. Лишь бы увидеть тебя.

— А потом Гера погибла на первом Испытании, — оцепенело вспоминаю я, как клинок Брэкстона пронзил ее невидимую грудь.

— А Дина — на последнем.

Я чувствую, как мое сердце разбивается, чувствую, как осколки вонзаются в легкие, пока не начинаю задыхаться.

Дина.

Она была моей Ади. Но для него она была Диной.

— Мне так жаль, — выдыхаю я. — Мне так, так жаль. Из-за Геры. Из-за… — слеза скатывается по щеке. — Из-за Дины. Я не смогла ее спасти. Почему я не спасла ее?

Что-то меняется в его темном взгляде. Может, это жалость, или другая, не менее унизительная эмоция. Но я вижу, как она начинает подавлять это каменное выражение, разъедать гнев, засевший в уголках его глаз. Сомневаюсь, что я то чудовище, с которым он ожидал столкнуться. Вместо этого перед ним разваливается на части сломленная, плачущая девушка.

— Это все моя вина, — я снова смотрю сквозь слезы на наш Форт, и каждый яркий цвет кажется насмешкой без нее. — Она все изменила ради меня. Хотела удивить, когда я вернусь с Испытаний. — Слезы падают, несмотря на присутствие незнакомца, но я, похоже, не могу найти в себе силы успокоиться. — Но именно она не вернулась. И это все моя вина. Это все моя вина…

— Я тоже не смог ее спасти, — его голос срывается. Мне нужны эти слова чтобы осознать, что он был чем-то большим, чем просто человеком. Он одна из последних частичек Адины. — Я… я ничего не мог сделать, кроме как смотреть, как она умирает.

— Ты был рядом с ней тогда, когда я не смогла, — говорю я твердо. — И этого было достаточно.

Он качает головой, уставившись в булыжники под нашими ногами.

— Я неделями злился на тебя. И на ту девушку, которая ее убила.

— Я тоже, — говорю почти со смехом, хотя слезы все еще застилают глаза. — Ты не сможешь винить меня — или Блэр — сильнее, чем я уже виню.

Тишина, которая тянется между нами, напоминает мне об Адине. О том, что Адины нет, чтобы ее заполнить.

Мужчина шевелится, выскальзывая из тени, что нависла над ним. Я впервые позволяю себе отвести взгляд от его лица, будто тусклый свет соблазняет рассмотреть его пристальнее. Мои глаза скользят по широким плечам, по ткани, мягко облегающей их. Черный жилет обтягивает его грудь — с карманами, и еще карманами, и…

Я знаю их.

Мой подбородок опускается. Я смотрю на свои собственные, порванные.

— Она сшила тебе жилет.

Незнакомец переводит взгляд на оливковую ткань, в которую я облачена, и его темные глаза стекленеют.

— Да.

Воздух вырывается из моих легких. Боль обвивается вокруг тела, душит, пока не сокрушает мою волю, мою надежду, мою душу. Я снова скорблю по Адине, снова и снова, потому что я была не единственной, кого она оставила. Две великие любви остались позади — и обе прижимают к сердцу то, что от нее осталось.

Слезы текут, и мне все равно, что моя уязвимость выставлена на показ. Я опускаюсь на колени у подножия нашего Форта и плачу по девушке, которая когда-то наполняла его светом. Незнакомец проводит рукой по щеке, но почти сразу опускает лицо вниз, упрямо пряча острые линии под скулами.

— Как тебя зовут? — наконец удается прошептать мне.

Проходит немало времени, прежде чем он отвечает:

— Мак.

Я быстро киваю, и это движение стряхивает слезы с моих ресниц.

— Можно… — мой голос срывается. — Можно я тебя обниму, Мак?

Он делает это не ради меня. Я понимаю это по тому, как напряглись его плечи. Нет, он делает это для своей Дины — моей Ади. Мы обнимаем друг друга, тела сотрясаются от горя и злости. И в его объятиях я вдруг понимаю, что кто-то настолько крепкий и сдержанный, мог быть сформирован только самыми нежными руками. Его притянуло тепло Адины, навсегда отпечатавшееся в ее тонких, теперь изломанных швейных пальцах.

Мы держим друг друга, двое незнакомцев, связанных любовью к одному человеку. И когда Мак, наконец, отстраняется, его глаза налиты красным, а солнечный луч тяжело ложится на наши колени. Луч света накрывает нас достаточно, чтобы высушить слезы, покрывающие мои щеки.

Шрам, пересекающий губы Мака, едва заметно изгибается в печальной улыбке.

— Что? — слабо спрашиваю я. Он не похож на того, кто улыбается часто, хотя, возможно, так было только до того, как Адина дала ему на это причину.

Он закрывает глаза, чтобы погреться в теплом свете.

— Просто любуюсь солнцем.