С чистого листа главы 100-165

Глава 133. Кризис Бакмэна

Воскресенье, семнадцатое сентября 2000-го года.

Мы прилетели домой, и я резко почувствовал себя измученным и опустошенным. На кону было мое будущее, и казалось, что Фортуна была не на моей стороне. Ко времени, когда я смог посмотреть новости в тот вечер – интервью разошлось по всей стране. Гондурас с Никарагуа требовали мою голову, хоть Штаты и могли оставить себе все остальное. В Гондурасе визжали, что я каким-то образом их опозорил, хотя никаких публичных заявлений я не давал. Никарагуа же, будучи еще нестабильной оттого, что во главе стояли «Контры», а не сандинисты, требовала, чтобы я вернулся туда и предстал перед их судом за вторжение в их страну и убийство их граждан.

Джордж Буш продолжал агитировать. Официальным сообщением стало, что он целиком и полностью верил в меня, и что все эти обвинения – беспочвенные политические нападки со стороны Белого Дома Клинтона. Я же работал над тем, чтобы доказать, что эти фальшивые утверждения были ложью, и был недоступен несколько дней, пока я этим занимался. Я поговорил с Джорджем в понедельник вечером и поделился своими планами на день, и затем позвонил ему вечером вторника, чтобы рассказать, что было на «Шестидесяти минутах». Мы ожидали, что этот выпуск покажут в воскресенье вечером.

Мы все еще пытались разобраться, кто стоял за этим. Это было намного жестче и прямолинейнее, чем обычные выходки Клинтона. Я волновался, что это мог быть Карвилль. Джеймс Карвилль и Дик Моррис всегда были его подручными в плане грязных трюков, где Карвилль выступал в качестве орудия, а Моррис был направляющим. Но Морриса больше не было с ними, он пал жертвой скандала с проститутками во время предыдущих выборов. Было больше похоже на Джеймса Карвилля, который был резок и жесток в своей правде, и плевал на все возможные последствия. Да и я был уверен, что это не Чейни или Роув. Они тоже не слишком-то были мне рады, но их время вскрывать мне глотку было до собрания, а не после него.

Как только я оказался дома, у нас и Мэрилин состоялся длинный разговор с девочками о том, что произошло в 1981-м году и о том, что происходило сейчас. Я предупредил их, что все станет еще безумнее, прежде чем уляжется, и сказал им не разговаривать с журналистами. Если кто-либо начал бы задавать им вопросы, им нужно было просто отвечать, что для ответа нужно найти меня или их мать. Не важно, был бы это журналист, учитель или другой ученик – им нельзя было говорить об этом. Это было сверх того, о чем я мог их просить, но мне нужна была их помощь. Они соответственно впечатлились и клятвенно пообещали молчать. Я улыбнулся их матери, когда они давали это обещание, и мы отпустили их восвояси. Чарли в это время был в море, он плыл в Австралию на земноводные учения с австралийцами, и наверняка еще не скоро смог бы позвонить. Мы получили от него пару электронных писем после разгара этой истории, где он писал, что верит мне, а не газетам.

Среда оказалась неоднозначной. Я остался дома, но весь день висел на телефоне. Плохими новостями стало то, что Гондурас отозвал своего посла на «дискуссию», а Никарагуа решила обрубить все дипломатические связи с Соединенными Штатами. Вечерние новости ссылались на это как на «Кризис Бакмэна» и пророчили мрак и гибель нашим международным отношениям со всеми, кто находится южнее Рио Гранде. Также со мной связался кто-то из министерства юстиции и запросил прийти на «обсуждение», а я сослался на своего юриста, Такера Потсдама, которому я поручил отсиживаться и задерживать их до тех пор, пока я не возьму ситуацию под контроль. В тот самый момент, как я показался бы в любом из кабинетов американских прокуроров, там сразу появились бы и камеры со вспышками, и вместе с ними – реальная возможность «шествия позора». Мне нужно было оставаться вдали от министерства юстиции настолько долго, насколько это возможно.

С другой же стороны, мне начали поступать звонки по телефону от солдат в отставке по всей стране, ребят и из батареи Браво, и из третьей роты. Сначала они позвонили в мой офис в Конгрессе, но когда Марти услышал о них, то сразу позвонил мне. У нас было правило, что никому мой домашний номер не давать, но это стало исключением из правила. Им было передано перезвонить и дали мой личный номер. Ранним вечером, когда люди начали возвращаться домой с работы и начали получать сообщения, что им нужно позвонить в газету или на телевидение, мне начали поступать звонки дома. К среде различные новостные агентства начали использовать свои собственные источники, чтобы раздобыть имена и адреса людей, которые могли что-то знать.

Должен признать, я испытал огромное облегчение, отвечая на некоторые из звонков. Не важно, сколько туч было над моей головой, почти с каждым звонком мне предлагали поддержку, даже те люди, с которыми я никогда не связывался. Когда они спросили, что им нужно делать, я сказал им говорить правду, особенно если им позвонят из «Шестидесяти минут». Единственным способом для меня удержаться на плаву стало бы, если те парни, которые в тот день были там, сказали бы, что все это брехня.

Четверг с пятницей стали просто громче и страннее. Уже начинало изнашиваться мое заготовленное утверждение о том, что губернатор Буш целиком и полностью мне доверял. К вечеру четверга CBS пустили рекламу с видеороликом, на котором Майк Уоллес в грозной манере меня расспрашивал, и пообещали, что в вечер воскресенья будет специальный показ. Я воспринял это как хороший знак. Если бы это было стандартным пятнадцатиминутным отрывком, то это бы значило, что они не нашли никаких свидетелей, которые могли бы опровергнуть мои слова. В то же время министерство юстиции объявило, что они уже рассматривали обвинения и в военных преступлениях, и в гражданских правонарушениях. Казалось, что у торговцев наркотиками из-за зарубежных стран были американские конституционные права; а имелись ли таковые у меня – еще, видимо, было под вопросом.

Становилось ясно, что люди из «Шестидесяти минут» связывались с некоторыми из парней, которые тогда прыгнули и хотели записать с ними интервью. Я получил парочку звонков от них с вопросами о том, что им стоит делать, и я сказал им дать это интервью и быть честными. Если их спрашивали, что они видели, а они не видели ничего – то нужно было так и сказать. Самым интересным стал некто по имени Алекс Брискоу, старший сержант на том самолете. Он ушел в отставку после войны в Персидском заливе в звании мастер-сержанта. Мы поговорили с ним о том, что происходило, и он рассказал мне о том, что слышал сам. Он был связан с некоторыми бывалыми сержантами, и они обменивались между собой новостями. С некоторыми из них связывались из министерства юстиции, и предупреждали о том, что им не следует говорить что-либо на камеру, так как это может быть воспринято как препятствование проводимому расследованию. Мне это показалось очень интересным, и я попросил его позвонить некоторым из его ребят и достать мне несколько имен и номеров телефона, а также сказал, чтобы они не переживали по поводу министерства. Я бы это решил.

Вечером в воскресенье мы поужинали настолько рано, чтобы к семи успеть посмотреть телевизор. Нет нужды говорить, что «Шестьдесят минут» сдвинули почти на полчаса из-за трансляции футбольного матча. Я честно пытался смотреть внимательно, но мне было все равно; играла Миннесота против Новой Англии, и я не особенно любил ни одну из команд.

Шторми же была практически на седьмом небе, однако. У нее на выбор было четыре пары коленок, на которые можно запрыгнуть, и целых восемь рук, чтобы ей почесали брюхо и голову. Она начала перепрыгивать с одних колен на другие, проверяя, кому из нас лучше удавалось ее так баловать. Нужно было приготовиться, когда она прыгала на коленки. Казалось, что она переняла больше от своего отца-сенбернара, чем от матери-смешки золотого ретривера. Она выглядела как бурый сенбернар, только еще более лохматый. И она была весьма крупной! Ей уже было где-то около четырех месяцев от роду, и весила она где-то от двадцати до двадцати двух килограмм, и набирала почти по два килограмма в неделю! Она была просто чудовищна! Несомненно, это была самая крупная собака, которая у меня когда-либо была, и я без труда мог бы представить, что она вырастет крупнее, чем Мэрилин или девочки.

Наконец началась сама передача, и казалось, что это будет бомба! Майк Уоллес сидел на стуле перед моей фотографией, на которой была надпись «Кризис Бакмэна». Он объявил, что будет обсуждать этот самый «кризис» и мою реакцию на него, и добавил, что время передачи с обычных шестидесяти минут будет увеличено до девяноста. Это для меня стало новостью. Я не знал, чего он мог раздобыть на такую длительность. Для «Шестидесяти минут» было обыкновением содержать три части по тринадцать минут, и еще около трех минут с Энди Руни в конце. Суммарно получалось около сорока двух минут, а все остальное время занимала реклама между этими частями.

Затем он сразу же перешел к первой части, где обсуждались обвинения в мой адрес с отрывками из интервью со мной. Я был приятно удивлен тому, что это не стало кучкой обрезков, хотя очень многое из нашего разговора осталось в кабинке монтажера. Большую часть предыстории о том, как мы туда попали и почему, урезали до «обычной учебной высадки». И все же было множество способов смонтировать эту историю, и она не была смонтирована в духе «анти-Бакмэна».

После перерыва на рекламу следующую часть Уоллес представил утверждением:

– Итак, все, что было сказано о событиях в Гондурасе это либо обвинения в неправомерных действиях от генерала Энтони Хоукинса, обвинителя, или же от конгрессмена Карла Бакмэна. И все же, вместе с капитаном Бакмэном служили и другие люди, и у них свои истории.

Вторая часть началась с Уоллесом и другим человеком, которые сидели в креслах точно так же, как и мы сидели во вторник. Уоллес озвучил это, и объяснил, что он говорил с Максвеллом Флетчером, проектным менеджером для частного подрядчика в Бостоне, и «офицером батареи Браво под командованием капитана Карла Бакмэна». Он покинул армию через четырнадцать лет в звании майора.

Я моргнул и уставился на экран.

– Черт побери! Это же Макс! – воскликнул я. Мэрилин и девочки взглянули на меня. Я посмотрел на жену и показал пальцем на экран. – Это Макс!

Мэрилин же посмотрела на меня пустым взглядом, так что я махнул рукой и снова повернулся к экрану. Макс был старше и плотнее, у него уже были усы, но я его помнил. Он был младшим лейтенантом, когда его впервые назначили в батарею Браво, он отлично справлялся, и его повысили до старшего лейтенанта, когда я стал капитаном и принял командование батареей.

Уоллес: Майор Флетчер, вашим первым назначением в армии стала батарея Браво, отряд капитана Бакмэна, все верно?

Макс: Вполне. Я был младшим лейтенантом, только выпустившимся из прыжковой школы и школы артиллеристов, и меня назначили к первой из трехсот девятнадцати батарей. Когда я оказался там, меня познакомили с Карлом Бакмэном, который тогда был старшим лейтенантом.

Уоллес: Каким он был?

Макс: Когда я впервые встретил Карла, было довольно странно. Мне сообщили, что меня назначают в лучшую батарею во всем батальоне, и потом сказали, что я должен был познакомиться с командующим офицером. Следующим человеком, которого я встретил, был этот молодой парень, наверное, всего на год старше меня, но он уже служил в батарее и был ее командующим офицером.

Уоллес: Довольно странно? Что вы имеете в виду?

Макс: У нас был капитан, но он ушел, и какое-то время мы были сами по себе. В течение следующего года нам назначали нового капитана каждые пару месяцев, но они не справлялись и уходили. В то же время Карл Бакмэн на самом деле командовал лучшей батареей дивизии. Уже потом я выяснил, что полковник просто поставил Карла командовать и перестал искать капитанов для нас.

Уоллес: Было ли это необычно?

Макс: Очень необычно. Батареями командуют капитаны, а не лейтенанты, и уж точно не лейтенанты, которые только покинули стены школы артиллеристов всего год назад или около того. И Карл Бакмэн был тем еще лейтенантом!

Уоллес: Каким он был?

Макс: Он был одним из лучших офицеров c которым я служил. После нашего знакомства первой вещью, которую он мне сказал, было то, что не бывает плохих отрядов, бывают плохие офицеры. Он придерживался очень высоких стандартов, и требовал от своих офицеров того же. От нас ожидалось, что мы будем подгонять под эти стандарты наших старших сержантов, сержантов и капралов, и также что они будут делать то же самое с остальными. Он ожидал, что мы будем лучшей батареей в части.

Уоллес: То есть он был придирой?

Макс: Очень навряд ли! У Карла было удивительно сухое чувство юмора, и что важнее – отряды уважали его. В отряде всегда знают, когда офицер знает, что он делает, и Карл Бакмэн знал, что делает. Он был суров, но правдив, сводил *запикано* к минимуму, и не сажал батальоны и дивизию на шею.

Уоллес: Он нравился солдатам?

Макс: Для него это было не важно. Доку было плевать, нравился он кому-то или нет. Для него было важно, чтобы его уважали, и выполняли приказы. Это было первым, чему он учил своих офицеров – это не вопрос «нравится» или «не нравится». Если их это не устраивало, то он давал им адрес собачьего приюта и заявление на перевод. Если они хотели кому-то нравиться – они могли завести щенка.

Уоллес: Он был известен как Док?

Макс: Ну, да, он же был доктором наук, так ведь? Все вокруг знали о мальчике-гение с докторской по математике. Хотя ему это прозвище не нравилось. Никогда не стоило говорить ему это в лицо, только если вы не выше его по званию. Все майоры и полковники звали его Док.

Уоллес: Вы же были с ним в Гондурасе, так

Дальше Майк Уоллес начал расспрашивать Макса о высадке, и почему мы там были. Макс подтвердил то, что сказал я, и затем Уоллес спросил, почему я совершил тот прыжок.

Макс: Карл сказал мне, что это будет его последним прыжком с нашей батареей. Мы уже знали, что он переведется, как только мы вернемся домой. У него уже было готово назначение в Форт Силл, и место в командном училище. Он решил, что он совершит последний прыжок, немного повеселится и отправится домой. Ох, как же он ошибался!

В принципе, участие Макса в этой передаче на этом закончилось, и в следующем кадре Уоллес уже сидел с тремя мужчинами, которые сидели на барных стульях лицом к нему. Их представили как «Алекса Брискоу, Рауля Гонзалеза и Джона Томпсона». Когда я их увидел, на меня нахлынули воспоминания. До этого я разговаривал с Брискоу, но не с Гонзалезом и Томпсоном. Томпсон был нашим радистом, а Гонзалез был одним из моих испаноговорящих разведчиков во время того похода домой. Уоллес дал краткую биографию каждого из них, уточнив, что все они участвовали в военных действиях в 80-х, и все покинули армию через двадцать или более лет службы. Он даже рассказал, чем они занимались после возвращения на гражданку. Брискоу работал охранником в казино, Гонзалез владел небольшим магазинчиком подержанных автомобилей, а Томпсон работал в сфере телекоммуникаций.

Уоллес: Сержант Брискоу, чего такого особенного было в той миссии? Чем она отличалась от обычной миссии?

Брискоу: Она полностью пошла наперекосяк. Тот идиот-генерал хотел расположить к себе гондурассцев, так что он заставил их сбросить нас из C-47 времен Второй Мировой. Никто из нас даже не видел такого старого самолета, уже не говоря о тренировках на таком. И он даже слушать нас не хотел о том, что это не безопасно. Мы прыгнули, или бы он отправил нас всех под трибунал.

Уоллес: Вы не могли отказаться?

Гонзалез: Слушайте, тот парень был генералом, а я был рядовым. Либо подчиняешься приказу, либо отправляешься в тюрьму в Ливенворте. Все довольно просто. Мы загрузились в самолет и прыгнули.

Уоллес: Какие у вас тогда были звания, и что вы делали во время той миссии?

Брискоу: В то время я был старшим сержантом, и я был главным старшим сержантом на самолете.

Гонзалез: Я был рядовым первого класса. Я говорил по-испански, так что после нашего приземления капитан назначил меня одним из разведчиков.

Томпсон: Я был специалистом четвертого разряда, радист. Я просто ходил с капитаном и следил за рацией.

Уоллес: То есть вы были там, когда генерал Хоукинс приказал капитану Бакмэну сдаться правительству Никарагуа?

Томпсон: Нам не поступало подобных приказов. Нам было приказано идти на север к границе, и не попасться в процессе.

Уоллес: Генерал Хоукинс сообщал, что он приказывал вам сдаться, а капитан Бакмэн отказался выполнять этот приказ и затем угрожал вам, если вы его ослушаетесь.

Томпсон фыркнул и закачал головой.

Томпсон: Тогда генерал Хоукинс лжет. Та рация никогда не выходила из моего владения, и я всегда был рядом с капитаном, когда он с кем-либо говорил. Того, что Хоукинс сообщает, просто не могло быть. Такого не было.

Брискоу: Капитан Бакмэн никогда никому не угрожал, за исключением, наверное, момента, когда он сказал тому бестолковому лейтенанту взять себя в руки.

Гонзалез: Капитан не мог нам угрожать. Если бы нам не понравилось что-нибудь из того, что он хотел тогда делать – мы могли бы просто уйти!

Все трое засмеялись.

Уоллес: Что вы под этим подразумеваете?

Гонзалез: Тогда при посадке он серьезно выбил себе колено. Его стоило бы держать на носилках, но он не хотел нас замедлять. Он и от морфия отказывался, говоря дать его тем, кому он нужен был больше. Он только перевязал себе колено так крепко, как только мог, и мы слегка закрепили эту перевязку.

Уоллес: Что вы имеете в виду, говоря про лейтенанта Фэйрфакса? Почему вы называете его бестолковым?

Брискоу оглядел всех окружающих и пожал плечами.

Брискоу: Это просто… в общем… не все годятся для военной службы. Лейтенант Фэйрфакс был просто беспомощен. Он был просто плохим офицером. Теперь же, не знаю, чем он занимался после того, как покинул армию. Может, он стал страховым агентом, и может, даже лучшим в мире страховым агентом, но он был просто ужасным боевым офицером.

Гонзалез: Он бы нас всех либо в могилу свел, либо в плен, это точно. Капитан Бакмэн же постоянно повторял нам, что мы вернемся домой, все вместе, несмотря ни на что. И затем он сделал так, что это случилось.

Брискоу: Я помню забавный момент, когда мы пробирались через одну равнину, и он посвятил всех нас в псалм воздушного десантника.

Уоллес: Псалм воздушного десантника? Что…?

Ребята засмеялись.

Гонзалез: И хоть я иду через равнину смертной тени, я зла не убоюсь…

Брискоу и Томпсон:…потому что самый злой сукин сын в этой равнине – это я!

Томпсон: Как же жаль, что он был не в пехоте.

Раздался смех и улюлюкание от остальных.

Уоллес: И что это значит?

Брискоу: Мы все были из пехоты. Капитан Бакмэн же был из артиллерии. Он не был одним из наших постоянных офицеров. Он больше был как наблюдатель.

Уоллес: То есть, когда он взял командование на себя, он все-таки совершил мятеж.

Брискоу: Не совсем. В артиллерии прямая иерархия, как и в пехоте, и капитан стоит выше старшего лейтенанта. Ни в коем случае бы мы не поддержали мятеж. Он просто был выше по званию, чем лейтенант Фэйрфакс. Все настолько просто.

Затем Уоллес прошелся со всеми по деталям нашего возвращения. Групповая сессия закончилась, когда Уоллес поднял тему того, что произошло, когда вертолеты отвезли нас обратно на базу.

Уоллес: Вы присутствовали, когда арестовали капитана Бакмэна?

Брискоу: Были я и Томпсон. У Гонзалеза тогда был перелом лодыжки и несколько глубоких ран, и его забрали в лазарет. Должен признаться, я никогда не видел ничего подобного, что до этого, что после. На него надели наручники прямо там на взлетной полосе.

Томпсон: Это было просто неправильно. Так с солдатами не поступают. Он вытащил нас из этой *запикано* дыры, и его арестовали прямо на глазах у его людей? Это неправильно!

Брискоу: Хотя капитан Бакмэн держался достойно, должен сказать. Некоторые из наших ребят были настолько взбешены этим, что хотели его освободить прямо там, знаете ли. Капитан Бакмэн, в наручниках и все такое, он шагает к нам и приказывает стоять по стойке «смирно», и затем делает нам выговор, говоря, что мы солдаты и должны вести себя соответствующе. Затем его схватили и увели.

Томпсон: Наверное, это и было тем самым сопротивлением аресту, как его обвиняют.

Томпсон фыркнул от отвращения.

После рекламы началась последняя часть, затрагивающая тему международных последствий кризиса Бакмэна. В это время Уоллес достал несколько отредактированных отрывков из моего интервью.

Уоллес: Господин конгрессмен, по вашим словам, все это организованная утечка засекреченной информации со стороны Белого Дома. Это кажется весьма экстраординарным заявлением. Какие у вас есть доказательства?

Я: Доказательства? Никаких. Я всего лишь нахожу это невероятно подозрительным. Билл Клинтон знал это обо мне с 1992-го года, и все-таки это всплывает только тогда, когда я становлюсь номинантом в вице-президенты у Джорджа Буша! Он не может утверждать, что это новая информация, которая увидела свет. Он лично знал об этом уже почти целых восемь лет.

Уоллес: Что вы имеете в виду, что он знал об этом? Как именно знал?

Я: В 1992-м Билл Клинтон номинировал генерала Хоукинса в качестве своего кандидата на пост генерального секретаря штата под управлением Уоррена Кристофера. Когда я узнал об этом, nj решил, что Хоукинс уже нанес достаточно ущерба нашей стране, и еще один шанс на это ему не полагался. В то время, и это был декабрь 92-го, я отправился к Ньюту Гингричу и сказал ему, что я буду бороться с этим номинированием. Вместо того, чтобы придать дело огласке, Ньют созвал нескольких сенаторов-Демократов, которые были причастны к процессу подтверждения номинации. Я изложил им то, что только что рассказал вам, и затем они начали проверять эту информацию. После этого я поговорил и с Ньютом, и с Дэвидом Бореном, который был председателем сенатского выборного комитета по разведке в то время, и они подтвердили мою историю. Имя генерала Хоукинса было изъято с рассмотрения.

Уоллес: Так зачем же ждать, чтобы слить информацию, если это действительно то, что произошло? Почему не раньше?

Я: Я уже частенько задумывался об этом. Единственное, что мне приходит в голову – это то, что тогда ему это не было нужно. В 1992-м я был просто еще одним мелким конгрессменом в Палате, подконтрольной Демократам. С тех пор, однако, я стал весьма плотным бельмом у него на глазу. Я был частью Банды Восьмерых, которые вернули Республиканцам власть, я помогал составлять «Контракт с Америкой», я регулярно поджаривал его пятки поднимая тему дефицита и расходов, и я тот, кто пропихнул цензуру, которую ему пришлось проглотить. Меня с хлебом-солью в Белом Доме встречать не станут. Билл Клинтон играет по-крупному. Для того, чтобы опубликовать эту информацию – сейчас самый момент. Он потопит меня и уничтожит всю президентскую кампанию Джорджа Буша, и дальше его собственноручно выбранному преемнику останется только победить. И он сможет управлять государством еще четыре года.

Затем Уоллес пропал из кадра, и закадровый голос уточнил, что он поговорил с Ньютом Гингричем о событиях, произошедших в 1992-м году. Прозвучали отрывки из его интервью, Ньют был в Вашингтоне, а Майк Уоллес – в Нью-Йорке. После этого он упомянул, что, хоть ему и не удалось взять интервью у сенатора Борена, который оставил пост в 1994-м и теперь был президентом университета Оклахомы, Борен подтвердил события 1992-го года по телефону.

Затем он рассмотрел последние известия, полученные ранее тем днем, где Билл Клинтон твердил о своей непричастности к утечке засекреченных данных. Уверяя, что единственными людьми, твердившими, что я убил заложников и другими способами не подчинялся приказам были Хоукинс и только что назначенный начальник военной полиции Ричард Рейнхарт, и что Никарагуа требовала моей экстрадиции и дала распоряжение об этом через Интерпол. Младший лейтенант Фэйрфакс покинул армию и вернулся домой в Мендосино, штат Калифорния, где нашел работу в компании по производству видеоигр, женился, завел двоих детей, развелся, и затем был насмерть сбит пьяным водителем четыре года назад. Его вдова, снова вышедшая замуж, понятия не имела о событиях, которые сейчас обсуждались. В то же время несколько солдат доложили, что министерство юстиции вынесло им предупреждение ни о чем не говорить корреспондентам «Шестидесяти минут». Затем он закончил словами:

Уоллес: Судя по всему, утверждение о том, что конгрессмен Бакмэн, будучи еще капитаном в армии, убил взятых заложников и совершил еще несколько военных преступлений, кажется ложным. CBS и «Шестьдесят минут» не смогли найти даже одного источника, который бы подтвердил обвинения двоих человек. В целом, похоже на то, что та Бронзовая Звезда, которую конгрессмен Бакмэн получил в 1982-м году, была заслуженной. И все же в этой истории есть множество тревожных аспектов.

Почему спустя столько лет эта история всплыла на поверхность? Господин конгрессмен всегда говорил, что он не мог об этом говорить из-за приказа и соображений национальной безопасности. Вопрос национальной безопасности кажется здесь весьма правдивым, по крайней мере, в те годы, когда Никарагуа управляли сандинисты. Подозрительным кажется и время обнародования – практически у самого конца выборов. Конгрессмен также заявил, что он отказывается сотрудничать с дальнейшим следствием, поскольку тот инцидент был полностью расследован еще в 1981-м году, когда все это и произошло. Но CBS и «Шестидесяти минутам» не удалось получить копию отчета о событиях от военного прокурора, или принятого решения. До тех пор, пока эти данные не станут доступны – может потребоваться новое расследование, чтобы окончательно закрыть это дело.

Через полминуты зазвонил телефон еще до того, как Мэрилин с девочками успели задать мне хоть один вопрос.

– Карл!

В трубке зазвучал голос Джорджа Буша.

– Губернатор?

– Ну, кажется, все прошло хорошо. На самом деле лучше, чем я думал. Должен сказать тебе, Карл, уже неделя прошла. Лучше бы тебе иметь при себе хороший план.

– Джордж, ты в Вашингтоне?

– Только на эту ночь. Завтра я полечу в Чикаго.

– Ну, я буду в твоем офисе в восемь утра. Нам понадобятся Карл, Дик, Герсон, Скалли и все остальные.

– Что ты задумал, Карл? У тебя уже есть план?

Я с улыбкой ответил:

– В военном смысле мы только что проглотили нападку. А теперь мы контратакуем! Теперь мы их уничтожим!

К тому времени, как я приехал к штабу кампании на следующее утро, газеты уже были изданы и шли утренние новости. Главной темой были последние сводки по «Кризису Бакмэна», и общий тон был положительным. Fox News просто восхваляли меня, но это было ожидаемо. Чего я не ожидал, так это позитивного тона от Washington Post и Chicago Tribune, где говорилось, что это без сомнения была политическая атака, завуалированная под международное происшествие. New York Times все еще проклинали меня, но этого можно было от них ожидать; все-таки это изначально была их статья, и им нужно было ее поддерживать. (Плюс еще то, что они все еще были в бешенстве от того, что я использовал их газету, чтобы приучать собаку к туалету!)

Когда я прибыл туда, переговорная комната была битком забита людьми; там были и старшие, и младшие сотрудники. Самыми важными людьми там были Буш, Роув, Чейни и я сам. Джордж впервые улыбался, а Роув выглядел задумчивым. Только у Чейни была явная неприязнь ко мне, но он сдерживался. Губернатор начал обсуждение, сказав:

– Ну, Карл, думаешь, что передача прошлым вечером спасла тебя? Ты сказал мне, что мы собираемся контратаковать, когда мы вчера это обсуждали. Что ты по этому поводу думаешь?

Я кивнул:

– Это была двухэтапная оборона. Первый этап был на прошлой неделе, когда ты оставил меня, и за это я действительно тебе благодарен, – на самом деле я больше говорил это для остальных. Может, Буш меня и терпеть не мог, но у меня не было ни единого повода сеять смуту в команде. – Оставив меня при себе, ты показал свою силу и веру в меня, и так далее, и тому подобное. Ты позволил мне ответить на возмутительную ложь, которую обо мне распространяли. Вот что ты сделал на прошлой неделе. Теперь мы переходим ко второму этапу. Мы немного отступим и все им возместим. Если сделаем это достаточно жестко – то мы их раздавим.

– Что ты такое задумал, Карл? – спросил Роув.

Можно было почти разглядеть, как у него в голове крутятся шестеренки. Правый консерватор внутри него, который меня видеть не хотел, боролся с коварным политическим деятелем, которому нравилось играть в эту игру, и деятель побеждал.

– Тут две части. Губернатор начинает преследовать Эла Гора за его причастность к скандалу, и преследовать жестко, – сказал я.

– А ты начинаешь нападать на Керри? – недоверчиво спросил Чейни. – Мы же так вернемся к тому, с чего начали!

– К черту Керри! Не обращайте на него внимания. Всем плевать на вице-президента, и вы это знаете. Нет, я не стану обращать на Керри внимания, теперь боевым псом буду я! И я отправлюсь за Биллом Клинтоном!

Мы помусолили эту тему еще какое-то время, но никто не возражал против общей идеи. Мы выделили основные точки для давления:

• Выборы Эла Гора – на самом деле попытка Клинтонов остаться у власти. Он как был их куклой, так и остался ею.

• Джордж Буш целиком и полностью мне доверяет; я стану достойным вице-президентом. Я благодарен губернатору, что он способен видеть чуть дальше просто политики, и может поверить, что я ни в чем не виновен. С настоящего момента мы разводили спектакль взаимной любви.

• Джон Керри – славный парень, но не стоящий внимания. Мы будем его игнорировать. Мы даже не станем сейчас соглашаться на дебаты между кандидатами в вице-президенты, пока «кризис» не пройдет. И мы требуем, чтобы он отверг эти обвинения в мой адрес.

• Клинтон намеренно организовал утечку информации обо мне.

• Мы начнем требовать обнародования отчета о расследовании военно-юридической службы.

• Мы не станем принимать во внимание никакие иные расследования, включая и расследование со стороны министерства юстиции до тех пор, пока расследование военно-юридической службы остается закрытым. Вообще, на случай ответных мер – мы на самом деле хотели, чтобы администрация Клинтона попыталась посадить мне на хвост министерство юстиции, поскольку тогда мы сможем поднять шумиху о том, как они «скрывают правду» и о «двойной угрозе».

• Также любые международные последствия касаемо Гондураса или Никарагуа покажут, какую политику ведет Белый Дом Клинтона в плане международных отношений. Репутация Клинтона в той местности оставляла желать лучшего, так что это играло нам на руку.

• Я бы продолжал искать свидетелей из своей бывшей части и третьей роты. Некоторые из тех ребят знали других, и рано или поздно мы бы нашли их.

• Мы опубликуем те миллионы долларов, которые я пожертвовал армии США и в учебные фонды 82-й Воздушной части. Это бы показало, что я не держу зла на армию, а только на тех мудил, которые наломали дров.

Дик Чейни выступил в роли (по поручению Буша и Роува, а не моему) адвоката дьявола, и пытался найти нестыковки в нашем плане. Он с наслаждением этим занимался. Если честно, то он подтянул некоторые пункты и разбавил другие. Этот человек знал, что делает. Просто мы друг другу не нравились.

К обеду мы уже достигли столького, что Герсон и Скалли смогли составить пару пресс-релизов, в целом, говорящих о том, что я теперь был в состоянии ответить на эти сумасшедшие обвинения, которыми в меня швырялась кампания Клинтона-Гора, и что я выступлю с речью перед зданием министерства юстиции во вторник утром. Мы провоцировали их сесть мне на хвост. К концу дня мы собрали еще несколько тем для обсуждения и написали еще пару речей. С течением дня все больше обзоров в прессе склонялось в нашу пользу. Нашли еще нескольких парней, которых сбросили в Никарагуа, либо же они пришли сами, и все они поддержали историю, рассказанную на «Шестидесяти минутах». Нашли и того начальника военной полиции вместе с его списком судимостей и доказательствами трудоустройства в качестве наемника за границей в конце 90-х. История практически складывалась сама собой!

Той ночью я остался в городе, проторчав с Скалли, Фрэнком, Марти и Брюстером МакРайли до самого рассвета. Мы решили, что министерство юстиции не слишком обрадуется моей речи у их дверей. Попытаются ли они нас заткнуть? Что тогда будем делать? А если они нас оставят, но затем попытаются нас остановить? Что, если они направят мне повестку в суд, или предъявят ордер, или даже арестуют меня для допроса прямо на месте? Я позвонил Дэвиду Бойесу и попросил его побыть с нами, просто на всякий случай.

Мы дали речь на стороне здания на Конститьюшн-авеню, напротив Национального музея истории естествознания. Там был широкий тротуар, и там могли разместиться репортеры с камерами. Мы достали подиум и стойку для меня, чтобы я стоял чуть выше, чем все, и впервые я взял с собой трость на общественное выступление. Большую часть времени я оставлял ее где-нибудь и старался скрыть свою хромоту. Но не сегодня – сегодня она была «доказательством» моего героизма. С нами были представители всех телеканалов и телерадиосетей вместе с несколькими газетными репортерами. В стороне я также приметил нескольких человек из министерства юстиции, которые пялились на нас.

Я дал свою речь, и затем выслушал несколько вопросов. Большинство из них были весьма ожидаемы, и это были те вопросы, которые мы отработали во время подготовительной сессии с Диком Чейни. Может, он мне и не нравился, но это не значит, что я не могу у него чему-то научиться. Вопросы были очевидные:

– Почему вы думаете, что за этим стоит кампания Гора?

– За этим стоит кампания Клинтона-Гора; а Билл Клинтон меня ненавидит.

– Какие у вас есть доказательства?

– А момент не кажется подозрительным? У кого был доступ к засекреченной информации?

– Как можно проверить, не подкупили ли вы как-то тех солдат?

– Всех сразу? На протяжении почти двадцати лет? Ни разу не попавшись?

– Почему вы не содействуете расследованию?

– Какому расследованию? Расследования нет?! Генеральный прокурор расследовал это дело в 1981-м году. Где результаты того расследования?

– Сдались бы вы никарагуанцам для суда?

– Нет!

На этом я свернул эти глупые расспросы и мы закончили.

От всего этого у меня было очень неприятное послевкусие. Я был единственным человеком, который действительно знал, что тогда сделал, и который знал, что лживый болван Фэйрфакс был абсолютно прав. Себе я врать не мог. Я хладнокровно убил тех четверых перевозчиков наркотиков. Тогда я знал, что делаю, и знал о последствиях, которые могут быть, если бы я не смог этого сделать, и я знал о возможных последствиях, если бы я попался. Тогда казалось, будто бы я от этого отделался. Я доставил парней домой, и мы не вляпались в пограничный инцидент с сандинистами, но теперь экс-сандинисты требовали мою голову, и мы в любом случае попали в международный скандал с ними. До этого я мог от этого спрятаться, но теперь последствия возвратились, чтобы преследовать меня.

Хуже того – что происходило со мной самим? Что было хуже – что я убил тех людей тогда, или то, что я теперь использовал их смерть, чтобы занять место в политике? Каким же психопатом я стал?