Медные монеты даруют миру покой [огрызок, 93 главы из ???]

Глава 93: Мир на сотню лет (4)

Примечание к части

Последняя глава арки "Без сожалений".

Храм Дацзэ на горе Цзянсун — маленький горный буддийский храм, построенный более трёх сотен лет назад; поскольку располагался в глуши и не застал удачные времена, благовония в храме никогда не курились в изобилии. Монахов здесь было самое большее около десятка, большинство обладали характером простым и непритязательным, и жизнь проходила спокойно. Двести лет назад, до того как храм сожгло внезапным ударом молнии, монахов оставалось не более пяти-шести, все они прожили на этой горе всю свою жизнь, состарились, и век их нельзя было назвать коротким. В то время в храме был один-единственный молодой человек — поступивший на обучение в храм Дацзэ юноша с южных окраин.

Сказать по правде, тогда все пожилые монахи храма Дацзэ смотрели на поднявшегося на гору юношу с южных окраин добросердечно и любовно, про себя вздыхая, что это дитя, похоже, глупец, какой появляется раз в сотню лет; отказался, не вступив, от стольких известных храмов предков[274] и отчего-то выбрал храм Дацзэ.

Этот юноша с южных окраин вырос хорош собой, с высокими красивыми бровями[275], парой чернильно-чёрных чистых глаз и в юные годы уже источал умиротворяющее чувство покоя.

С такой наружностью в какой бы буддийский храм предков он ни пошёл, везде был бы желанен, но ему, вопреки всяким ожиданиям, по душе оказался этот крохотный уголок на горе Цзянсун.

Все эти пожилые монахи в душе, разумеется, радовались, но на поверхности во благо юноши всё же дали ему наставления.

Юноша, однако, ответил: с храмом Дацзэ связан судьбой.

В итоге он не успел ещё пройти посвящение, как храм Дацзэ, с которым его связала судьба, поразила молния, выжегши всё в полнейший беспорядок.

Все в храме погибли, один только этот юноша с южных окраин остался в живых.

Впоследствии этот юноша по удачному стечению обстоятельств познакомился с близким другом[276] примерно одного с ним возраста. Много лет спустя юноша преобразился вдруг в гоши, кто защищал страну от бедствий, и принял прямое управление приказом Тайчан.

Потому что положение его близкого друга было несколько особенным; когда познакомились, он был наследным принцем, а позднее стал императором.

Ещё позднее продолжительность жизни императора исчерпалась; чувства гоши к близкому другу были глубоки, и, будучи категорически не в силах расстаться, он придумал несколько средств продлить жизнь — только всё ещё опоздал на шаг: когда средство было завершено, сын неба уже скончался.

Гоши, питая в душе скорбь и сострадание, дал близкому другу обещание непоколебимо оберегать эти горы и реки[277] сотню лет.

Однако продолжительность жизни смертного в конечном счёте ограничена, к тому же ранее, пока стремился отыскать способ продлить жизнь сыну небес, гоши понёс значительные потери, и у него самого уже возникли признаки угасания.

Поэтому он предсказал на пальцах[278] уготованную судьбой возможность и подобрал снаружи храма Дацзэ на горе Цзянсун своего преемника.

Он надеялся, что сможет воплотить последнюю волю почившего, что, как бы ни сменялись династии, всегда будет незатухающий огонь лампы, чтобы направить в дороге и указать путь, успокоить народ и даровать покой миру. Вот почему с тех пор гоши сменил монашеский титул на «Тундэн»[279], передающийся из поколения в поколение.

Но когда преемник был только принесён в приказ Тайчан, он был ещё беззубым малышом, что не мог сказать и слова.

Если использовать столь тяжёлый монашеский титул с малых лет, судьба его может не выдержать такого[280], к тому же для гоши ещё не наступило время отказываться от должности. Поэтому гоши дал монашеский титул, чтобы использовать в юности: Сюаньминь.

Судьба Сюаньминя была несколько особенной, потому что он родился с костьми будды — свидетельство больших заслуг и добродетели; даже переродившись, он не потеряет кости будды — превосходный избранник в преемники.

Хотя внешне гоши был человеком несловоохотливым, однако с Сюаньминем говорил немало, в значительной мере был и учителем, и другом.

В период воспитания, поскольку самовольный вход во двор Тяньцзи был воспрещён, или, может, таково было намерение гоши, очень мало кто видел его истинный облик и очень мало кто знал о существовании Сюаньминя.

Многие годы спустя Сюаньминь достиг совершеннолетия, успешно принял должность, и гоши, чья жизнь уже давно угасала, — настоящий Тундэн — скончался.

Вся жизнь его была окрашена оттенком легендарности; если подсчитать внимательно, один близкий друг, один ученик-последователь — уже только это заслуживает считаться исчерпывающим. Но он от начала и до конца не переставал с некоторой тоской думать о храме Дацзэ на горе Цзянсун…

Пускай та молния действительно была случайностью и к нему никакого отношения не имела, однако, столько лет называемый несчастливой звездой, он всегда питал к храму Дацзэ непостижимое чувство вины.

Даже после того как скончался, он тоже очень тосковал, потому… он «остался» в храме Дацзэ и из года в год в двенадцатый месяц, в Цинмин и в Чжунъюань[281] всегда зажигал фонарь для пожилых монахов, что ласково улыбались ему сто лет назад.

В таком состоянии он был будто призрак, но не призрак, будто дух, но не дух, будто связан обязательством, но не связан[282]; никто не мог увидеть его, даже выдающиеся даосы и люди с глазами инь-ян[283] не были исключением.

Поэтому людям снаружи казалось, что пустующий сотню лет храм Дацзэ каждый год обнаруживает вдруг свет фонарей. От страха никто вокруг не осмеливался приблизиться, и так и возникло название «храм с призраками».

Сегодня был двадцать седьмой день двенадцатого месяца, то потрясающее душу сражение у подножия горы Цзянсун, казалось, произошло только вчера, но в действительности минуло уже больше половины месяца.

Хаос под горой был давно сглажен людьми, снегопад вблизи конца года полностью скрыл оставшиеся следы, и давно уже возвратился покой.

После наступления ночи в изначально сплошь непроглядно чёрном заброшенном храме вдруг загорелось несколько огоньков фонарей, если подсчитать внимательно — аккурат шесть.

— Призрачные огни, призрачные огни зажглись вновь, шисюн, — далеко-далеко в маленьком храме, отделённом несколькими горными пиками, юный монах, опираясь грудью на окно и высунув голову в сторону горы Сунцзян, вглядывался вдаль и вместе с тем заложил руку за спину позвать старшего соученика, чтобы тот тоже пришёл посмотреть.

Эти призрачные огни возникали иногда рано, иногда поздно, и увидеть их собственными глазами удавалось редко. Юный монах прожил в этом храме немногим больше десяти лет и сейчас увидел только во второй раз.

Однако несмотря на странные слухи, если наблюдать своими глазами, страха, напротив, не было вовсе. Огоньки фонарей — светло-жёлтые и тёплые — не только не пугали и не приводили сердце в смятение, но и, наоборот, умиротворяли и успокаивали душу.

И на самом деле в настоящем храме Дацзэ тоже не было ни полкапли мрачной призрачной атмосферы.

Перед шестью фонарями мира[284], что «зажигались сами по себе», в действительности стоял буддийский монах в белом и аккуратно приподнимал фитили этих шести фонарей — просто никто больше не мог увидеть его, и только; кроме единственного, кто был в одинаковом с ним положении.

Монах, поправляющий фитиль, был не кто-то посторонний, а именно что вступивший тогда в храм в одиночку юноша с южных окраин, впоследствии первый гоши, настоящий Тундэн.

Человек же, находившийся с ним в одинаковом положении и способный видеть его, сейчас тоже пребывал в этом покинутом храме, тоже в белых конопляных монашеских одеждах, казался как будто призраком, но не призраком, будто бы духом, но не духом; с совершенно бескровным лицом он сидел, скрестив ноги и выпрямив спину, на круглом молитвенном коврике в углу помещения, глаза его — слегка прикрыты, словно он спокойно отдыхает, набираясь сил.

И даже такой облик — ни призрак, ни человек — всё равно не мог подавить превосходящую красоту в его чертах и чувство холода, как от не тающих никогда снегов.

То был Сюаньминь.

Тундэн закончил поправлять фитили, со спокойным выражением встал перед шестью фонарями мира и сложил руки в молитвенном жесте, выполнив буддийскую церемонию. Затем — взмахнул рукавами, обернувшись, подошёл к Сюаньминю и в свете масляных фонарей в комнате посмотрел на положенную на колено левую руку Сюаньминя.

На указательном пальце левой руки, в промежутке между пальцами, покоилась маленькая, что остриё иглы, кровяная родинка; она ощущалась чуточку выпуклой и могла составить пару той, что у Сюэ Сяня на ключице.

— Родинка проявилась, — Тундэн отвёл взгляд и снова несколько раздражённо окинул Сюаньминя взором, произнёс не холодно и не тепло: — Вот ведь замечательно, в таком положении ты ещё сумел вспомнить об эдаком трюке. Вытряхнуть пауков, пока укусит тебя, потом пока укусит его — это заняло промежуток по меньшей мере на фразу. Имея это время, лучше бы поборолся ещё, может, смог бы сказать ему пару последних слов.

Сюаньминь по-прежнему держал глаза закрытыми, в губах — ни намёка на движение. И неизвестно, не слышал ли он его слов вовсе или же не желал отзываться ему.

— Этот паук пусть и не сравнится в ядовитости с Пауком единой жизни, но тоже неприятен, тебе так в удовольствие быть укушенным? — Тундэн, видя, что он не разговаривает, снова принялся говорить прохладно.

Сюаньминь помолчал немного и наконец, всё так же сохраняя позу с закрытыми глазами, заговорил без всяких эмоций в лице:

— Так или иначе, обоих пауков взрастил ты.

Подразумевается: у тебя хватает наглости велеть другим, чтобы не оказались укушены?

После того как смертная оболочка его лишилась дыхания жизни, Сюаньминь вновь обрёл сознание именно внутри этого заброшенного храма Дацзэ. Тело его сформировалось приблизительно два-три дня назад и вот только вчера ночью стабилизировалось. Эти два дня ему непросто было раскрыть глаза, говорить он тоже не мог, только слышал, как некто рядом разговаривает, словно вспоминая о прошлом.

Послушав немного урывками, он понял, что человек этот — именно первый гоши Тундэн, кто также являлся его наставником в прошлой жизни. И те два вида пауков в Пещере сотни насекомых оба вышли из-под его рук.

Сюаньминь некогда уже испытал на себе, каков Паук единой жизни. Много лет назад, когда он ещё не покинул двор Тяньцзи полностью, чтобы жить уединённо в бамбуковом домике, он уже обнаружил, что в продолжительности жизни Цзухуна возникли перемены. Пусть даже Цзухун, находясь во дворе Тяньцзи, не снимал маски, но по тому, как изменились мелкие морщины на его шее, Сюаньминь всё равно заметил, что он вновь стал молодым.

На самом деле тогда в душе он смутно предполагал, что такое изменение, вероятно, связано с ним самим, потому что Цзухун в то время всегда говорил несколько с сокрытым смыслом, как будто выражал к нему определённого рода долг и, казалось, неотступно держал в уме благодарность.

Только тогда он всё ещё хранил в памяти доброту учителя и пускай и раскрыл что-то, совсем не придал значения.

Многим позже, когда он действительно разведал о деле «Паука единой жизни», Цзухун в ненасытной жадности вытащил драконьи кости, и после он утратил память. Дошло до того, что дело с «Цзухун привил ему Паука единой жизни» неоднократно откладывалось и в конечном счёте затянулось так, что лишь перед смертью разрешилось по-настоящему.

Если вспоминать об этом теперь, Сюаньминь всегда был исключительно осмотрительным, случаев, что дали бы постороннему найти лазейку, было очень и очень мало, только лишь один…

То была осень за год до того, как он оставил двор Тяньцзи и передал должность гоши обратно Цзухуну; занимаясь совершенствованием, он по неосторожности погрузился в сферу безумства[285] и три дня и три ночи провёл в беспамятстве, не приходя в сознание. Тогда он мало остерегался Цзухуна, если тот желал воспользоваться случаем и привить паука единой жизни, то такое, в общем-то, было осуществимо.

Но как бы там ни было, бренная оболочка уже мертва, и это теперь прах прошлого, дела минувших дней.

Сейчас тело его отметил не Паук единой жизни, но другой вид из Пещеры сотни насекомых.

Изначально истинной целью Тундэна был Паук единой жизни, другой вид оказался создан исключительно по случайности, к которой привело душевное смятение; дружеские чувства, забота и тепло, что хранил в себе этот паук, были слишком сложными, вплоть до того, что Тундэн не знал, как должно назвать его, и попросту нарёк Безымянным.

Сюэ Сянь прежде спрашивал Сюаньминя между делом, для чего всё-таки нужен этот Безымянный паук, правда ли то, что говорят, будто он может связать людей в трёх жизнях и трёх существованиях.

Сюаньминь опроверг это.

Он вовсе не обманул Сюэ Сяня, Безымянный паук действительно не имел отношения к трём существованиям.

Паук единой жизни представлял собой пару мать и сына, Безымянный же паук в свою очередь — пару пауков блага и бед; красный паук означал благо, чёрный подразумевал беды. Маленькая родинка на руке Сюаньминя была оставлена чёрным пауком, а на ключице у Сюэ Сяня — произошла от красного.

Как только кровяная родинка сформировалась, это значило, что бренная оболочка человека, укушенного чёрным пауком, не будет разлагаться после смерти, душа не рассеется, не будет ни призраком, ни духом покойного. Он возьмёт на себя все — жизнь за жизнью — бедствия и страдания другого и передаст тому всё благое воздаяние[286], что жизнь за жизнью получил сам…

Цена — никогда более не войти в круг перерождений.

Это не три жизни, но бесконечность.

— Едва эта родинка проявилась, дальше — лишь сотни и тысячи веков одиночества, долгих без предела, — Тундэн стоял перед входом и, щурясь, окинул взором лунный свет на краю небес, снова повернул голову и спросил Сюаньминя: — Преимущества, конечно, тоже есть. Ты никогда больше не потеряешь память, будешь помнить всё, что должно помнить, к тому же помнить чем дальше, тем яснее, точно произошло это только вчера. Недостатки же… Сколь бы глубоко ты ни помнил, ему не увидеть тебя, истинный дракон — и тот не сможет. Ну как, сожалеешь?

Сюаньминь не говорил очень долго, как будто по-прежнему не хотел обращать на него внимание. Это, впрочем, было схоже с тем, как обходились друг с другом учитель и ученик сто лет назад.

Спустя ещё очень долгое время Сюаньминь безразлично задал встречный вопрос:

— Ты тоже привил этого паука, ты сожалеешь?

Тундэн хмыкнул прохладно и больше не заговаривал.

Сожалеет ли?

Жизнь и смерть, благо и беды — не детские игры и никогда ими не были; уж если обещание дано, пускай даже поднимется пыль на месте Восточного моря, пускай истлеют в прах белые кости — никаких сожалений.