Медные монеты даруют миру покой [огрызок, 93 главы из ???]

Глава 87: Река крови (1)

— Разве в письме не говорилось, что мы встретимся на горе Сунцзян?.. — рассмотрев наружность Сюаньминя, человек, что катался и непрестанно прятался среди полчища иньских трупов, наконец раскрыл своё местоположение. Он всё ещё поддерживал заклинание для отвода глаз и на первый взгляд не отличался от мертвецов: пока он скрывался и бегал безостановочно, ошмётки плоти давно уже обсыпались на землю, обнажившиеся кости были кривыми и перекошенными, словно собирались заново, с проступающими на них желтизной и чёрным, и источали тошнотворный запах.

Однако настоящие иньские мертвецы вокруг него под колпаком золотых лучей, подавленные, уже рухнули на землю, на том же месте обратившись костяными осколками, лишь крохи липкой иньской обиды остались кружить над ними, поэтому, удерживающий стоячее положение, он особенно выделялся — можно распознать с единственного взгляда.

Голова его — только лишь череп, всюду по костям расползались трещины, высушенная ветрами старая кожа плотно облегала скелет, всё, что осталось от глазных впадин, — две непроглядно тёмные дыры. При таком состоянии в лице, конечно, не рассмотреть никакого выражения, однако, судя по его ошеломлённо открытому рту, он, должно быть, был настолько изумлён, что забыл, в каком находится положении.

Если взяться за дело в такое время, то почти наверняка он и вовсе не успеет отреагировать.

Но Сюэ Сянь тем не менее уже не видел его; кроме того золотистого света, ничто в долине, казалось, не имело больше к нему отношения. Он знал только, что боль в спине проникла прямиком в сердце, точно он наблюдал со стороны, как в тело его вонзили клинок, в груди поселилось пробирающее до костей, разящее душу чувство холода. Холода столь же леденящего, как морозные небеса и замёрзшая земля.

Сюаньминя и его разделяла скала, разделяли золотые лучи, разделяло полотно густого тумана. Однако он не поднял руки, чтобы отмести туман, лишь, всё так же отделённый его завесой, спокойно взирая с вершины пика на белую тень, тихо повторил:

— Гоши?

Множество мелочей из прежних дней в это мгновение разом хлынули в его разум; стоящие и бесполезные, отчётливые и неясные, они мелькали столь хаотично, что голову охватывала боль. Вслед за обращением «гоши» всё стало проясняться:

Необычайные способности, связь с органами власти, исключительно разборчивый нрав, к тому же ещё тот отряд, неожиданно встреченный в прошлый раз у горы Боцзи…

На самом деле нити, ведущие к положению и происхождению Сюаньминя, проявлялись везде и во всём. Эти дни, особенно с тех пор, как они вошли в Пещеру сотни насекомых, то смутное, обвивавшее собой и никак не рассеивавшееся неуютное чувство — это уже и была подсознательная тревога, что даже несла в себе страх.

Он давно уже ощущал, но от начала и до конца — сознательно ли или бессознательно — игнорировал, вот и всё.

Даже сейчас, когда через порождённую медными монетами связь он лично испытал воспоминания Сюаньминя, он по-прежнему держался за надежду на счастливую случайность, по-прежнему хотел сам спросить у Сюаньминя объяснений, вплоть до того, что мог бы притвориться глупым — надо было лишь, чтобы Сюаньминь покачал головой, опроверг, чтобы только Сюаньминь произнёс единственное: «Нет»…

— Год Учэнь, седьмой день шестого месяца… — неотрывно глядя на белую тень позади тумана, Сюэ Сянь заговорил тихо, повторив слова, сказанные Сюаньминем в воспоминаниях.

Он увидел, как белая тень словно бы шелохнулась окостенело.

Но туман стоял слишком плотный, отчего ему оказалось трудно различить, не было ли это, в конце концов, обманом зрения.

— Год Учэнь, седьмой день шестого месяца, о котором ты говорил, — что это за день?.. — Сюэ Сянь закончил полный вопрос с недвижимым взглядом.

За всю свою длинную, почти бесконечную жизнь он никогда ещё не придавал такого значения ответу единственного человека; на мгновение он даже пожалел, хотел перебить сейчас же, забрать вопрос обратно.

Он впервые настолько боялся услышать правду.

Однако человек на скале однажды сказал ему: «Я не обману тебя».

Сюаньминь молчал очень, очень долго, так долго, что грудь Сюэ Сяня от холода уже почти что лишилась чувствительности, и тогда лишь он услышал низкий хриплый голос:

— Время кары истинного дракона…

Ресницы Сюэ Сяня дрогнули, после он молча сомкнул глаза, а когда открыл снова, лицо его уже ничего не выражало. Он взглянул на Сюаньминя в последний раз и голосом настолько спокойным, что приводил душу в смятение, сказал одно лишь слово:

— Хорошо.

******

В храме, располагавшемся в десятках ли от горы Сунцзян, буддийский послушник[255], в чьём лице мягко играл дух юности, сидел у окна, скрестив ноги, и читал канонические книги. Он как раз собирался перелистнуть страницу, когда снаружи резко собрались тёмные тучи, затянувшие весь небосвод, засверкали молнии и загрохотал гром.

Послушник отложил книгу и высунул голову из окна оглядеться.

Храм их был построен на горе, в самом высоком месте на десять ли вокруг. С его угла зрения смутно виднелась в далёкой дали ещё одна гора, к предгорью подступали могучие воды Янцзы, а на горе стоял одинокий храм.

Чёрные тучи с грозой явились необъяснимо, даже малейшего предзнаменования — и того не было; казалось, это разбилось вдруг сердце Владыки Небес и он впал в гнев.

Грозовые облака клубились грядами, всего мгновение — и укрыли небо от края до края; гнетущие и низко нависающие, они словно бы давили тяжестью на крышу, вытяни руку — и сможешь потрогать.

Вид этот казался послушнику странным и необыкновенным, он в самом деле протянул руку, желая попробовать на ощупь, однако ещё не распрямил пальцы, как хлынул вдруг ливень.

Дождь пошёл действительно чрезвычайно сильный, настолько, что даже гора вдали стала размытой, лишь можно было различить неясно блёклую тень того одинокого храма.

Рука послушника отчаянно болела под ударами дождя, рукав пепельно-серых монашеских одежд тут же промок насквозь, прилипая к предплечью. То, как вымокший рукав охватывал тело, разумеется, не могло быть приятным, но послушник, однако, не обращал внимания, лишь смотрел остолбенело на яростный ливень.

Не зная отчего, он невыразимо ощущал, что дождь этот был такой силы, что казалось — кто-то даёт волю чувствам; в сердце наблюдавшего за ним необъяснимо разрасталась тяжесть, словно и сам человек тоже оказался пойман чёрными тучами — давит тоска и почти не вдохнуть.

Годы его были ещё млады, он долго жил среди гор, и очень редко рождались в нём подобные лишённые всякого истока чувства, но он вспомнил вдруг о канонической книге, которую читал только что; в ней было одно предложение, что он не мог понять: «Из любви проистекает горе, из любви проистекает страх; ежели отречёшься от любви, не будет горя, не будет страха»[256].

Он молча смотрел на ливень, надолго забывшись, пока не пришёл шисюн, наказывая закрыть окно.

— Шисюн, я только что увидел кого-то у того горного храма впереди, — сказал послушник, подняв руку и указав слабую, словно зеленоватый дым, тень горы среди проливного дождя.

— Что это у тебя за трюк, что можешь заметить кого-то в таком отдалённом месте? — шисюн не знал, плакать ему или смеяться, и добавил: — Невозможно, то храм Дацзэ, известный храм с призраками, он заброшен неизвестно уже сколько лет, откуда бы взяться человеческой тени.

— Я действительно видел. Увидел, когда ещё не начался дождь. Он носил белые одежды, только-только стоял на вершине пагоды — но когда я посмотрел снова, уже исчез без следа, — послушник прочёл «Амитабха»[257], вероятно, за беседой подумав, что туда поднялась некая блуждающая душа умершего, за которого некому помолиться.

В сущности, шисюну незачем было говорить, он тоже знал, что тот одинокий храм — храм Дацзэ.

В детстве он слышал, как шисюны упоминали о нём парой слов. Говорили, давным-давно — быть может, сто лет назад, а может, и двести — в храме Дацзэ обрил голову молодой человек, прибывший с южных окраин; он не принял ещё обет, как в храме Дацзэ случился внезапно пожар от молнии, и все монахи скончались от огня. Дошло до того, что когда в народе заговаривали между собой о храме Дацзэ, то помимо того, как печально вздыхали, рассуждали даже, что тот юноша с южных окраин, пожалуй, был зловещей звездой, погубившей и других, и себя самого.

Приблизительно десять лет спустя поговаривали, что видели однажды в горах Сунцзян буддийского монаха в белых одеждах; тот подобрал у врат пустующего храма Дацзэ брошенное дитя[258] и отбыл.

Видевший монаха в белом дровосек клялся, что монах тот закатал края рукавов, и на обнажившихся запястьях были тотемы, что встречаются лишь на окраинах с юга.

А несколько десятков лет после кто-то равно так же увидел в горах Сунцзян одетого в белое монаха; конечно, на этот раз монах вовсе не подкатывал рукавов и, разумеется, рассмотреть, были ли на его запястьях какие-либо тотемы, тоже было невозможно, однако монах этот точно так же подобрал ребёнка в горах и ушёл.

Конечно, поскольку все эти слухи нельзя было проверить, они не распространились широко; сейчас же, вероятно, только лишь в этом храме, смотревшем через даль на храм Дацзэ, и касался их кто-нибудь изредка. Послушник помнил, что когда шисюн впервые заговорил с ним об этом, то ещё упомянул несколько шутливо: «Прежде шифу рассказывал мне, что самый невероятный слух говорит ещё, будто тот прибывший с южных окраин юноша — и есть монах в белом, а монах в белом — пришедший позднее гоши».

«Тогда что брошенное дитя и ребёнок после?» — такой вопрос задал послушник в то время.

Шисюн ответил раздражённо: «Ты и правда веришь этому? Откуда бы мне знать».

Поэтому в сердце послушника одинокий храм с призраками всегда сопровождали разнообразные слухи, он казался загадочным и непостижимым, и увидеть там возможно было всё что угодно.

— Хватит смотреть в одну точку, дождь необычайно сильный, сегодня утром, говорят, даже разлилась река в уезде, пройдёт ещё дождь, и как бы не затопило по щиколотки. Будешь и дальше окно так раскрытым держать, скоро, пожалуй, и комнату зальёт, — укорял шисюн.

Послушник отозвался несколько раз, вытянул руку и взялся за оконную раму, но когда как раз собирался потянуть на себя, взгляд его невольно скользнул к небу — и рука тотчас застыла.

— Шисюн…

— В чём ещё дело? Закрыть окно настолько сложно? — шисюн приблизился, не зная, смеяться ему или плакать, и намеревался помочь, но увидел, что послушник указывает остолбенело на чёрные тучи и говорит недоумённо:

— Кажется, я видел дракона…

Услышав, шисюн как раз хотел стукнуть его по голове, но заметил, как среди чёрных, что вороново крыло, туч мелькнула длинная тень; окутанную мертвенно-белыми облаками и молниями, её было не разглядеть ясно. Но эта тень — как ни посмотри на неё, а выглядела она как дракон!

— Небеса!.. — воскликнул шисюн ошеломлённо.

Указывая на гору Сунцзян, послушник произнёс с застывшим лицом:

— Похоже, похоже, он спешит к храму Дацзэ!

В то же время в храме Дацзэ на вершине горы Сунцзян как раз располагался в главном зале длинный отряд для ритуалов, изгоняющих демонов поветрия, из приказа Тайчан. Пожар в то время горел не так чтобы долго, однако храм Дацзэ располагался в отдалении, благовония и свечи возжигали редко, монахов изначально было мало, а огонь тот вспыхнул от ударившей среди ночи молнии, потому-то мало кто сумел убежать.

В действительности пламя сожгло лишь заднюю сторону, передние же залы серьёзно не пострадали.

Следуя указаниям гоши, тайбу и тайчжу вместе с приблизительно сотней чжэньцзы[259] сели в главном зале друг напротив друга в круг; тайбу находилась во главе, тайчжу замыкал с конца, на полу по центру — крохотная каменная статуя, на статуе вырезаны многочисленные сложные заклинания, и сверху донизу она покрыта талисманами из масляно-жёлтой бумаги, у нижней же её части выведен кровью круг.

Тайбу приказала каждому чжэньцзы проколоть до крови кончик большого пальца; из проколов вмиг выступило по капле алой крови, и когда они как раз собирались упасть, в главном зале раздался нежданно вздох. Звук был легчайшим, сплетался с шумом ветра снаружи — вплоть до того, что, кроме застывшей на миг тайбу, никто другой, к удивлению, не отреагировал вовсе.

Хмуря брови, тайбу огляделась насторожённо, но вспомнила, что когда они только прибыли в главный зал, то сразу тщательно обыскали всё — посторонних решительно не было.

Послышалось?

Проговорив так про себя, тайбу наконец всё же тряхнула головой и не стала больше об этом думать. Дав наставления всем, она подняла руку и прижала большой палец с капелькой крови к полу перед собой — более сотни чжэньцзы, равно как и тайчжу, сделали так же.

Тонкие, как волосок, дорожки крови потянулись от мест, куда были прижаты большие пальцы, и, словно ожив, простелились к каменной статуе.

После все закрыли глаза и принялись читать шёпотом сутры.

Гудение разносилось за пределы главного зала — и рассеивалось вмиг среди необъятного ливня…

На горе Ваньши и у озера Дунтин два отряда из приказа Тайчан, совсем как они, сидя вокруг статуи, оставленной гоши заранее, прижали к полу большие пальцы с каплей крови на них.

Примечание к части

У меня открыты коммишки, и вы очень поможете, если закажете сейчас что-то. Если же не хотите заказывать историю, но хотите поддержать, информацию о донатах (как и коммишках) можно найти у меня на телеграм-канале (https://t.me/coldeyed_cat) или в группе в ВК (https://vk.com/coldeyed).