Нефритовая лиса

Глава четвертая

Ицин очнулась на холодном камне камеры. Голова гудела, тело ныло, рот пересох. Никакого чуда не случилось. Она всё ещё была здесь, грязная, в потрёпанной одежде, с царапинами на коже, с тем же запахом пыли, сырости и ощущением безнадёжности.

Решётка не исчезла. Цепи времени не разомкнулись. Она всё ещё была узницей.

Послышались шаги — тяжёлые, ритмичные. По знакомому скрипу и покашливанию она поняла: стражник.

Он подошёл к решётке, не глядя на неё, и поставил миску с липкой кашей и кружку мутной воды.

— Где… шаманка? — хрипло выговорила Ицин, с трудом приподнявшись на локтях.

Стражник фыркнул, хмыкнул и наконец поднял на неё взгляд.

— Какая ещё шаманка? — с издевкой спросил он. — Перепутала сон с явью, девка?

Поднимайся и жри, пока тёплое. Это твоя последняя еда.

Он уже развернулся, но, уходя, бросил через плечо:

— Суд будет коротким, а казнь — мучительно долгой.

И противно засмеялся, с явным наслаждением.

— Уже делают ставки, знаешь ли. Сколько ты продержишься. Не подведи, девка. Я на тебя много поставил.

Ицин осталась одна.

Она смотрела на еду, но не чувствовала голода. В груди медленно нарастал страх. Всё, что она пережила лишь сон? Иллюзия? Видение перед смертью?

Никаких костров. Никаких духов. Никакой сделки.

Она дрожала, не от холода, а от ощущения, что её время почти вышло. Что вот-вот всё закончится. Ей было страшно, как в ту ночь, когда она поняла, что её увозят не в храм, а в бордель. Только сейчас уже некуда бежать.

— Успокойся. Я здесь.

Ицин резко подняла голову, обвела взглядом камеру, всматриваясь в углы, в тени, в стены. Но ничего не изменилось. Был только голос, ленивый и тягучий.

— Помоги мне, — прошептала она, — помоги… ты обещал.

— Будь спокойнее, — ответил голос в ее голове. — Твои эмоции… слишком удушливые. Я обещал. Я помогу.

— Я в тюрьме, — начала Ицин, торопливо, сбивчиво. — Меня обвинили… я…

— Я всё знаю. Ты не расскажешь мне ничего нового. Но если хочешь, то это я могу рассказать тебе всё, что ты не знаешь.

Она замерла.

— Меня больше интересует, как выбраться отсюда.

— А что потом? — спросил он. — Ты ведь хочешь отмщения, я прав?

— Да, — тихо проговорила Ицин, ощущая уже знакомую злость и ярость. — Я хотела бы их всех уничтожить.

— Даже так… — послышался тихий смех существа. — Прям уничтожить? Хорошо. Я запомню.

Ицин стало немного жутко от его слов. Было в них что-то такое, от чего по коже бежали мурашки. Смех звучал мягко, даже приятно для слуха: в нём не было резкости или злобы. Он был глубоким, тягучим, будто переливался, завораживал, как тёплая мелодия в ночи. Но за этой приглушённой приятностью скрывалось иное, угроза, спрятанная в улыбке. Это был смех того, кто знает слишком много, кто смеётся не с тобой, а над тобой, а ты всё равно не в силах отвести ухо.

— И ты уверена, что знаешь, кому и как мстить? — продолжило существо. — Или, может быть, сначала выслушаешь меня? Я был рядом почти всё время.

— Ты был рядом? — прошептала она, поражённая.

Внутри пронеслась мысль: почему тогда ни разу не помог?

— Я помогал.

— Как же? — спросила Ицин, почти с вызовом. Ей не нравилось, скрытая в голосе интонация насмешки. — Как это ты «помогал»? Где ты был, когда меня предавали, продавали, судили? Где твоя помощь?

— А кто подсказал тебе воспользоваться булавкой, когда ты оказалась с Шу Чао?

Ицин прищурилась.

Воспоминание всплыло слишком отчётливо. Но теперь, когда голос произнёс это, она почувствовала дрожь в груди. Было ли это действительно её решение?

— Это… были мои мысли, — пробормотала она, неуверенно.

— Мысли, — усмехнулся голос. — Твои? Или вложенные? Ты знаешь, как часто человек принимает чужое за своё? Я был рядом. И подталкивал, когда нужно. Я не твой спаситель, но я твой свидетель. Я видел всё, что с тобой делали, и я знаю, что тебе нужно.

— После этого всё и пошло под откос, — недобро ответила она. — Не помощь, а вредительство. Если бы не это, ничего бы, может быть, не случилось.

Ответ пришёл без раздражения. Спокойный, даже почти ироничный:

— Это было лучше, чем если бы он воспользовался тобой. Тогда всё закончилось бы сразу. И плохо. А так… ты ещё протянула. Немного. Я дал тебе выбор. Дал возможность наиграться в жизнь и свободу воли. Но даже я не в силах идти против клятвы, данной твоей матерью. Судьба вела тебя к духам.

Ицин помолчала. Поджала губы.

— То есть… к тебе?

— Да, ко мне. — ответил он без пауз и без колебаний.

— Другим духам ты сразу не понравилась. — продолжил голос. — Больно ты уж… бедовая. Слишком дерзкая, слишком упрямая. Даже для тех, кто питается болью. Им такие поперёк горла.

Ицин устало усмехнулась. Она больше не чувствовал страха перед ним. Может это он так хотел, а может, она просто устала бояться.

— А тебе не поперёк?

— Нет. Мне такие и нужны.

— Для чего? — спросила Ицин, прищурившись. — Для чего тебе я, в мире людей?

— Для того, чтобы у меня был слуга, — ответил голос без тени колебания. — Тот, кто действует от моего имени. Виден, слышен, но неузнаваем.

— Зачем духу слуга в мире людей? — не отступала Ицин.

Наступила короткая пауза, и в ней голос изменился, стал тише, гуще, словно опустился ниже.

— Я не говорил, что я дух.

Ицин затаила дыхание. В голове уже созрел вопрос, рвался с губ: тогда кто же ты? Но прежде, чем она успела произнести хоть слово, голос перехватил её мысль. Он не оставил места для расспросов. Ловко, почти лениво, перешёл на другое, как будто разговор о его сути был незначительным, пустым. Будто это Ицин ошиблась, зацепившись за неважное.

— Давай вернёмся к тебе, — сказал он так буднично, что её вопрос утонул, словно и не существовал. — Для начала послушай, как всё было на самом деле. Ты верно думала, что Чжэнь тебя подставил. Но ты не знала, насколько и когда всё началось.

Он выдержал паузу, и Ицин ощутила, как её собственное любопытство, а о том, кто это существо размывается, тонет в его словах, уступая место новой жажде узнать правду о семье.

Он действовал точно и умело, словно хищник, что знает: лучший способ загнать добычу глубже это отвлечь её другим запахом, другим страхом, другой жаждой.

— Тот тивийский торговец, за которого тебя хотели выдать… Чжэнь знал его давно. Много лет, — продолжал голос. — Он был партнёром твоего отца, и Чжэню самому не раз приходилось вести с ним дела.

Торговец разбогател на специях, на благовониях. Он умел угодить при дворе, знал, как втереться в доверие, как на запахах и дыме построить целую империю. Всё в нём было выверено: улыбки, слова, жесты. Он покупал не только товар, но и расположение нужных людей.

И именно Чжэнь был одним из первых, кто предложил выдать тебя за него. Это не было случайностью, не прихотью твоего отца. Нет. Это было заранее обдумано, спланировано. Чжэнь знал, что Тай Дзяо, твоя мать, всё ещё мечтала вернуть утраченное богатство, вернуть положение, хотя бы через брак дочери. Он знал, что она согласится.

Ицин слушала, не отрываясь, затаив дыхание.

— Чжэнь хотел скрепить семьи узами брака, — продолжал голос, — чтобы самому вырваться. Сбежать от репутации отца, от всей этой затхлой жизни в Сэе. Он жаждал Тивии, где всё измеряется золотом и властью. Хотел напроситься в компаньоны к тому торговцу, влиться в его дела.

Голос на миг стих.

— А ты, Ицин… ты была просто залогом.

Она вздрогнула, будто эти слова ударили её по лицу.

— Но почему тогда Чжэнь помогал мне понравиться Шу Чао? Разве бы это не расстроило свадьбу с торговцем? — спросила она, чувствуя, как внутри вскипает недоверие. Перед глазами вспыхнули сцены: брат, придумывающий, как ей одеться, какие слова сказать, как держать веер. — Он сам подталкивал меня. Уговаривал. Придумывал, как обратить его внимание…

— Потому что Чжэнь успел натворить бед при дворе, — с насмешкой протянул голос. В нём слышалась почти весёлая издёвка, сладострастное удовольствие от того, что он открывает гнойную рану. — Он совершил то, что невозможно было замять.

Пауза, тягучая, будто он нарочно наслаждался её тишиной, её напряжённым ожиданием.

— Он изнасиловал сестру Шу Чао.

Голос сказал это медленно, выговаривая каждое слово, словно пробуя их вкус.

— О, Ицин… ты так плохо знаешь своего брата. В нём столько отвратительных мыслей и эмоций, — продолжил он, и в этих словах звучал голод, почти восхищение. — Такой огромный запас гнили. Такая богатая кладовая гнева, похоти, трусости. Целое сокровище из гнусных страстей.

Голос чуть понизился, стал мягче, но от этого только страшнее:

— Я люблю смотреть, как такие, как он, сами роют себе яму.

Он глухо усмехнулся, а затем вернулся к рассказу:

— И после этого его планы изменились. Больше не было никаких мечтаний о карьере, о компаньонстве с торговцем, о новых контрактах. Теперь было только одно — спасти свою шкуру. И желательно сделать это так, чтобы не разрушить первоначального плана.

Он сделал паузу, и Ицин почти ощутила, как он улыбается в темноте.

— Чжэнь и наложница Фань, твоя мачеха, поняли: скандала не избежать. Министр уже всё знал. И тогда они придумали план. Жестокий. Гнусный. Продуманный.

И голос будто зашипел от удовольствия, смакуя каждое слово и потек ледяной водой за шиворот Ицин.

— Ты должна была стать разменной монетой, — сказал он почти тихо, как бы невзначай. — Шу Чао должен был изнасиловать тебя.

Ицин дернулась, дыхание перехватило.

— Таким образом, — продолжил голос, чуть громче, — перед министром вырисовывалась идеальная картина: да, Чжэнь поступил недопустимо с его дочерью… но его сын сделал то же самое с тобой. Всё уравновешено. Всё оправдано. Мы квиты.

Голос насмешливо хмыкнул.

— Красиво, не правда ли? Такая симметрия, такая мерзкая гармония.

Ицин чувствовала, как всё внутри сжимается в тугой, колючий клубок отвращения, боли и гнева. И каждое слово он произносил так, словно клал камень на её грудь.

— После этого у твоего отца не осталось бы выбора. Срочно выдать тебя замуж. За торговца. Быстро. Пока слухи не расползлись. Пока не стало ясно, что ты можешь быть беременна. Пока позор не смыл дом Дзяо окончательно.

Ицин ощутила, как внутри что-то окончательно скрутилось. Но голос не останавливался, будто чуял её слабину.

— Ты поехала бы в Тивию. Но не как дочь рода Дзяо, не как невеста, а как виновная и порочная девка. Как бремя, которое нужно убрать. И с тобой поехал бы Чжэнь. Чтобы проследить, что все пройдет, как надо. Ведь веры тебе теперь нет.

Он сделал паузу. И эта пауза была длиннее прежних. В ней прозвучал тихий, почти шелестящий смех.

— Ты так мало знала. — Голос стал звонче, чётче, будто врастал ей прямо в уши. — Под одной крышей с тобой жили предатели, лгуны, те, кто держал тебя за товар… и ты этого не видела.

Ицин вцепилась пальцами в колени. Ногти впились в кожу.

— Ты ничего не понимала, — голос звучал, как удар барабана. — Жила рядом с волками и думала, что они твои защитники. Доверяла тому, кто первым назвал твоё имя в обмен на собственную выгоду.

С каждым словом он становился всё громче, всё яснее, всё резче. И вместе с этим в груди у Ицин нарастал жар, разгоралась ненависть. Она поняла: она не видела. Она не знала. И лишь сейчас, благодаря ему… Но теперь она больше не одна. Не беспомощна.

И всё же в душе застряла заноза. Разве не его вмешательство повело всё к ещё худшему исходу?

— Но ты тогда решил вмешаться… с той булавкой. Зачем? — спросила Ицин. В её голосе уже звучало упрямое недоверие. — Ты ведь мог остаться в стороне. Почему помог?

— Потому что я почувствовал, что ты умрёшь, если поедешь на корабле одна с Чжэнем, — отозвался голос. Всё так же ровный, спокойный, будто речь шла не о чьей-то жизни, а о перемене ветра или течении реки.

Эти слова вонзились в сознание Ицин, как кинжал. Она замерла, и в тот же миг ощутила, будто вновь стоит на палубе: волны под ногами, крики чаек, лязг цепей.

Чжэнь… убил бы её?

Мысли вспыхивали одна за другой, сталкивались, мешали друг другу.

Почему? Разве не в его интересах было выдать её за торговца?

Он сам звал её залогом. Зачем тогда смерть?

Или всё было иначе?

Её пальцы задрожали. И вдруг ещё одна мысль пронзила её, пугая сильнее всех предыдущих:

Это существо… оно видит будущее?

— Нет, — ответил голос до того, как она успела задать вопрос. — Я не знаю будущего. Я не пророк. Но иногда я чувствую, как пахнет смерть. И в тот момент ты была окружена её запахом.

Он сделал паузу, будто вдыхая её замешательство, а затем продолжил:

— А Чжэнь… — голос стал мягче, но именно эта мягкость была страшнее крика. — Он передумал насчёт твоего замужества за день до истории с Шу Чао. И дальше ты поймёшь почему.

Слова тянулись, как тонкие нити, и Ицин чувствовала, как они всё глубже врезаются в сознание.

— Когда случилось убийство Шу Чао… планы Чжэня вновь изменились. Всё, как всегда. Он хитер… Как же прекрасно он хитер!

В голосе появилась нотки восхищения. Ицин стиснула зубы.

— Ты ему больше была не нужна, — произнёс голос холодно. — Ты — обуза. А вот твоё приданое — нет. Его можно продать. Вложить. Использовать. Зачем все эти хлопоты с замужеством, если можно просто использовать твое приданное, как вложения в дела торговца? А когда ты еще начала угрожать Чжэню на корабле, он еще больше уверился в том, что лучше «списать» такую непутевую сестренку, чтобы она не испортила чего-нибудь еще.

Слово «списать» прозвучало как удар.

Голос снова смолк, оставив её в тишине с этим мерзким эхом. Но вскоре вернулся, ещё тягучее, ещё ближе, словно шептал прямо под кожу:

— Понимаешь теперь? Как только вы всей семьей отправились в Тивию, началась та самая «цепь подозрений» о том, что ты проклята.

Он не спешил, смакуя каждую деталь.

— Вспомни поведение наложницы во время шторма, — напомнил он. — Её крики, суета, мольбы, указания… Если достаточно долго и громко твердить, что кто-то проклят, даже глухой услышит. Даже камень начнёт понимать.

Затем Чжэнь подстроил ограбление в гостинице. Это он привёл «жреца» — переодетого актёра. Он убедил всех, что ты — пятно. Что ты порча. Что тебя нужно спрятать.

Слова впивались в память, и воспоминания перекраивались на глазах. Те сцены, что она помнила иначе, теперь вставали в новом, жутком свете.

— Он уговорил отправить тебя в бордель. А торговцу сказал, что ты сбежала. Опозорила дом.

Голос чуть понизился, стал почти шёпотом:

— А твоё приданое он использовал, как вклад. Как инвестицию. Как часть своей доли в общем деле.

Ицин прокручивала в голове все события, видя их теперь под другим углом. Улыбки Чжэня, его советы, притворное участие, всё оказалось ложью. Её жизнь была пешкой, ставкой, монетой.

— Но и этого ему было мало, — добавил голос с наслаждением. — Люди… они часто бывают… ненасытны.

Перед глазами Ицин будто приоткрыли занавес. Всё, что раньше казалось бессвязными обрывками событий, внезапными катастрофами, случайными ударами судьбы, — вырисовалось в ясную картину. Она словно стояла над настольной доской, глядя сверху на поле, где сама же была одной из фигур, но не игроком, не даже ладьёй, а пешкой, толкаемой чужой рукой.

Её мысли рвались в разные стороны, но картина складывалась слишком отчётливо. Слишком логично. С самого начала всё было игрой.

— Да, все так. Вспомни когда твоя мать вдруг изменила тон и начала настаивать на замужестве, — нашёптывал голос в такт ее мыслям.

— Когда отец молчал, словно уже всё решено.

— Когда Чжэнь, с «дружелюбной заботой», подсовывал советы: как улыбаться, как говорить, как держать веер. И ты верила, что он помогает. А он расставлял сети.

— Когда пошли слухи о «проклятии». Когда мелкие унижения сыпались на тебя одно за другим.

С каждой фразой голос становился яснее, отчётливее, тяжелее.

— Ты всё принимала за случайности, — заключил он с тихой насмешкой. — Но случайностей не было. Был только их расчёт.

Каждый шаг. Каждое происшествие. Всё — было частью плана Чжэня.

От самого начала до самого конца. Её жизнь — разложенная партия, где она двигалась по клеткам, не зная, что сценарий давно написан. И каждый её «выбор» был лишь ходом, заранее просчитанным чужой рукой. А если она пыталась сбиться с пути, то её мягко, хитро, незаметно возвращали обратно.

Ицин с трудом верила, что всё это время была просто деталью. Просто инструментом, чтобы кто-то другой мог выиграть.

В груди скапливался злобный холод. Не буря и не крик, а молчаливый, режущий лёд. Острый, терпкий, жгучий в своей тишине.

Она вдруг ясно ощутила: больше не хочет быть пешкой. Она хотела сорвать с доски все фигуры. Разбить сам стол. Сжечь всё так, чтобы не осталось ни пепла, ни памяти о них.

— Прошу тебя, успокойся, — произнёс голос, глухо, словно сквозь толщу воды. — Твои эмоции сжигают весь воздух вокруг. Я чую их, как едкий дым. Ты задыхаешься и мне становится тесно.

Ицин не ответила. Она сидела, сцепив пальцы так, что ногти врезались в кожу. Грудь тяжело вздымалась, но она молчала. Она ждала.

— Дослушай, — продолжило существо, тягуче и неторопливо. — Чжэнь вовсе не хотел оставаться в кругу семьи. Не мечтал о продолжении рода, о делах отца. О, нет.

Голос стал гуще, насмешливее, словно в нём проступала чужая улыбка:

— Он презирал всё, что связано с домом Дзяо. Быть сыном изгнанного и опозоренного чиновника из Сэе? Жить в пыльном забвении, служить чьим-то интересам, тащить на себе имя, из которого вытекла вся слава?

Голос замер на миг, будто откинул голову назад и беззвучно рассмеялся.

— Он хотел вычеркнуть прошлое. Вырвать корни, разрубить их. Для таких людей семья — не кровь, а оковы. И он мечтал сбросить их любой ценой. Поэтому дальше будет еще интереснее, Ицин. Ты готова?

Ицин нахмурилась.

— Чжэню нужно было другое. И он придумал, как разорвать связи. Как не просто уйти, а уйти с прибылью. Он вынашивал план: завладеть бумагами на огромную партию специй, вывезти её под чужим именем, бежать из Тивии, продать всё и начать жизнь заново. В новом обличье. С новым титулом. Без опозоренной семьи. Без никчемной сестры. Без сыновьего долга. Вот тогда он и сблизился с сыном торговца Ту Чжи. Именно тогда и подкупил Лотос. Понимаешь?

Пауза. Тяжёлая, как камень, что лег на плечи Ицин.

— Так что ты хочешь сделать со своими обидчиками? — вкрадчиво поинтересовался голос, словно между делом. Но в его интонации таился интерес, пристальный, как у хищника, наблюдающего за раненой добычей.

Ицин не ответила сразу. Перед её мысленным взором возникли лица:

Лотос — смеющаяся, скользкая, как змея;

Чжэнь — с вечно приклеенной полуулыбкой, за которой пряталась холодная выгода;

Отец — молчаливый, тяготящийся её существованием.

Она открыла рот, но прежде, чем она успела вымолвить хоть слово, голос снова заговорил:

— Не торопись, — протянул голос и в нём сквозила отрава. — Ты, кажется, забыла в этом списке наложницу Фань… и свою мать.

Ицин вздрогнула, будто кто-то ударил её по спине.

— Наложница, — продолжил он, и в его интонации слышалось довольство, как у охотника, что загоняет добычу в угол, — всегда мечтала занять место твоей матери. Стать главной женой. Не только ради статуса, о нет. Это дало бы ей больше влияния, возможность держать связь с Чжэнем и помогать ему в Тивии.

Он сделал паузу, как будто давал её сердцу биться чаще, давал её гневу подрасти.

— Что же до твоей матери… скоро вся семья узнает о её беременности.

Ицин затаила дыхание.

— Ты ведь помнишь, что духи пообещали ей сына. Не так ли?

Голос изменился: стал холодным, равнодушным, но именно это равнодушие звучало страшнее любой угрозы.

— Только вот… духи никогда не обещали, что он родится.

Он выждал ещё мгновение, будто наслаждался тем, как слова режут её изнутри.

— А она нарушила сделку. А духи, — ты уже знаешь, — весьма мстительны.

Голос стал мягким, почти шёпотом, но от этого ещё более опасным:

— А зная наложницу Фань… думаю, дни Тай Дзяо сочтены. Она знает, когда бить. И она выжидает.

Ицин сжала кулаки. Демон будто специально вёл её, шаг за шагом, чтобы она не упустила никого из тех, кто ломал её жизнь. Он подталкивал, направлял, наслаждался её болью, как музыкой. Но после слов о матери по ее позвоночнику пробежал холодок.

Она ненавидела Лотос. Она презирала Чжэня. Она не простила отца. Но… мать.

Да, та была суеверной, навязчивой, требовательной. Да, она использовала её, верила в духов, подчинялась иерархии, заставляла склонять голову, забывала о чувствах дочери ради «высших целей».

Но ненавидеть её? Желать ей жуткой смерти? Нет. Это было слишком. Даже для неё.

Что бы мать ни сделала, она всегда верила, что оберегает. Пусть по-своему. Пусть странно. Пусть через страх.

Ицин почувствовала больное сжатие в груди, как будто сердце поджали железной рукой. Она не хотела, чтобы мать погибла.

— Всегда удивляла меня привязанность людей к своим родителям, — протянул голос. Он говорил задумчиво, но в этой задумчивости сквозило ядовитое любопытство, почти издёвка. — Даже если те отвратительно поступали со своими детьми. Даже если предавали. Даже если бросали. Люди всё равно продолжают любить их странной и извращенной любовью.

Он помолчал, и в этом молчании было что-то удушающее.

— Почему? — тихо спросил он. — Это какая-то загадка для меня.

На какое-то время воцарилась тишина. Как будто существо исчезло. Или задумалось, смотря на неё из темноты.

— Ты здесь? — с тревогой спросила Ицин, обернувшись к теням. — Я всё обдумала. Всё поняла.

— И что же ты решила?

— Я отплачу каждому, — произнесла Ицин твёрдо. В её голосе не было крика, не было жгучего гнева, только холодная решимость. — Я хочу видеть их боль. Их мучения. Их падение.

Тишина дрогнула, словно кто-то улыбнулся в темноте.

— Хочешь видеть?.. — протянул голос, густо, лениво, с оттенком усмешки. — Хм…

Он смаковал её слова, словно перебирал их пальцами, пробовал вкус.

— Я чувствую твой выбор, Ицин, — продолжил он, наслаждаясь каждой паузой. — Он не горячий, не пылающий, а холодный, как сталь клинка. Это даже лучше. Горячий гнев быстро выгорает… а лёд держит дольше. Долго, терпеливо, без жалости.

Голос стал мягче, почти ласковым, и от этого в нём прозвучала ещё большая опасность:

— Ты хочешь их падения? Я покажу тебе, как падение превращается в агонию. Ты хочешь их боли? Я научу тебя, как сделать так, чтобы боль длилась долго.

Он усмехнулся тихо, сыто, как хищник, наконец дождавшийся, когда жертва сама подползёт ближе.

— Да, я хочу этого! — не выдержала Ицин, голос её сорвался, в нём вспыхнула ярость, слишком долго копившаяся внутри. — Хочу уничтожить их своими руками! Хочу видеть, как ломаются их улыбки, как замирают слова на губах, как из глаз уходит надежда! Хочу слышать их крики, чувствовать их страх, видеть, как они умоляют о пощаде, но не получают её!

Слова рвались из неё, как огонь из трещины, и в то же время были холодными, как нож, что вонзается медленно и глубоко. Она жаждала не мимолётной расплаты, а долгих мучений, чтобы каждый миг их страдания стал для неё отголоском справедливости.

В камере на миг воцарилась тишина. И затем раздался смех.

Не громкий, мягкий и приятный. Он разливался в воздухе, словно тёплое дыхание по коже. Смех был похож на тихий вздох любовника в разогретой страстью постели. В нём было обещание: опасное, сладкое, дурманящее.

И когда он стих, голос прошептал низко, обволакивающе, словно касаясь её изнутри:

— Я дам тебе это. Но не пожалей о своём решении.

Ицин заносчиво хмыкнула, а затем поднялась в ожидании. Тело дрожало, но она была готова ко всему, к магии, к боли, к разрушению. Пусть стена разлетится, пусть её охватит огонь, пусть даже её тело обратится в пепел. Главное уйти отсюда и расквитаться. Она ждала, что существо вызволит ее в тот же миг.

Но ничего не произошло.

Ни огня. Ни дыма. Ни движения воздуха. Только камень. Холод. Решётка. Тьма.

Тишина повисла, и в ней раздался голос. Сухой. Ровный. Без оттенков.

— Нет, нет, нет, — голос стал твёрже, и в нём скользнула лёгкая насмешка. — Я за тебя грязную работу делать не буду. Учись сама. А я помогу. И тогда посмотрим, насколько ты действительно хочешь то, о чём просишь.

Ицин опешила. Словно внутри неё всё оборвалось.

— Но… — прошептала она, губы пересохли. — Разве ты не самый могущественный среди всех духов? Разве другие не отступили, когда ты появился?

— Страх рождает не только физическая сила.

— Тогда что ты можешь? — выдохнула Ицин. — Что ты можешь мне дать?

— Ты будешь знать всё, что знаю я.

— Мне не нужны знания, мне нужна сила.

Смех. Негромкий, но едкий.

— Знания и есть сила. Если бы ты знала, каков твой брат… если бы знала, каков этот мир, каковы люди… ты уже была бы сильнее любого оружия. Или ты просто хочешь размозжить своими руками череп Чжэня? И думаешь, в этом вся сила, что тебе нужна?

— Это было бы неплохо, — процедила Ицин.

— Но ведь этого будет мало, я прав?

Она сжала губы.

— Возможно…

— Так что ты всё сделаешь сама.

— Что? — Ицин резко подняла голову, потрясённо глядя в пустоту.

— Я могу дать тебе то, чего нет у других, — произнёс голос спокойно. — Я могу открыть тебе глаза. Показать то, что ты не видишь. Что скрыто. Что спрятано. Но выбор, действие, риск — всё это будет твоим. Только твоим.

— То есть как⁈ — сорвалась Ицин. В голосе её звучало разочарование, досада, почти истерика. Внутри всё кипело: она ожидала магии, силы, ужаса, что сковывает врагов, способности разрушать стены одним словом, выхода… А в ответ получила туманные обещания неких «знаний».

— И как мне помогут твои знания⁈ — резко выпалила она. — Что мне с ними делать, когда я сижу в камере, а меня скоро отведут на казнь?

Голос не дрогнул. Ни раздражения. Ни оправданий.

— Я могу дать тебе то, что скрыто от других. Ты узнаешь, что творят люди, когда их не видят. О чём думают, когда улыбаются. Кого боятся. Кого любят. За что ненавидят. И кого мечтают уничтожить.

— И что с того? — перебила его Ицин, голос её сорвался на крик. — Как это мне поможет, когда за мной придут с верёвками и ножами⁈

— Тем, что ты сможешь видеть раньше, чем другие делают шаг. Тем, что будешь понимать, что человек скажет до того, как он откроет рот. Тем, что даже в стенах этой тюрьмы, где у тебя, казалось бы, ничего не осталось, ты станешь сильнее тех, кто думает, что владеет твоей судьбой.

Голос звучал мягко, но в этой мягкости ощущался металл.

— Я даю тебе оружие. Ум. Прозрение. Хищное понимание. И если ты умна, ты найдёшь, как этим воспользоваться.

— Да, но как это мне поможет прямо сейчас⁈ — голос Ицин дрогнул, и в нём прорезалась злость, напряжённая, как струна, готовая вот-вот лопнуть. — Ты говоришь загадками, даёшь слова вместо оружия, и всё это, когда меня вот-вот поведут на казнь!

На мгновение повисла гнетущая тишина. Потом раздался тихий, почти усталый выдох.

— Позови охранника, — сказал он наконец.