Нефритовая лиса

Глава двенадцатая

Ицин очнулась в комнате, не сразу понимая, где она находится.

Потолок был незнакомым — резной, с деревянными балками и шелковыми подвесками. Запах был смешанным: пыль, масло, что-то цветочное.

Она лежала молча, выжидая, когда зрение прояснится, а мысли соберутся в кучу. Голова гудела. Тело казалось ватным. Последнее, что она помнила — вода, шипящая под её руками, и испуганные лица. А потом — провал.

Где-то рядом хлопотала служанка. Знакомое лицо — служанка наложницы Фань. Девушка суетилась, поправляла подушки, разбирала какие-то вещи.

— Где она? — с трудом спросила Ицин, голос её был хриплым, слабым.

Служанка вздрогнула, обернулась.

— Госпожа Фань на семейном совете. Все собрались.

— А почему я здесь? — Ицин попыталась приподняться, но голова тут же закружилась.

— Вы упали в обморок, — быстро пояснила служанка. — Жрец сказал, что это из-за потрясения. Вас принесли сюда.

— Я должна быть на этом совете, — упрямо сказала Ицин, поднимаясь. Она откинула покрывало и спустила ноги на пол.

— Вам запрещено покидать комнату, — вмешалась служанка, шагнув ближе. — Господин сказал, чтобы вы оставались здесь. Он лично приказал.

— Я не просила у него разрешения, — холодно отозвалась Ицин.

Служанка вскинулась, заступая путь.

— Простите, госпожа, но я не могу вас отпустить. Это приказ.

— Чей? Моего отца? Или наложницы Фань?

Служанка замялась.

— Господина Чжэня. Я… я просто выполняю…

— Тогда слушай мой приказ, — перебила Ицин, выпрямляясь. В её голосе прозвучал металл. — Если ты не отойдёшь, я сообщу, что ты не справляешься со своими обязанностями. Что ты груба, медлительна и позволяешь себе спорить с госпожой. Думаешь, долго тебя держать будут? Или ты хочешь, чтобы я велела тебя продать на рынок, как непригодную?

Служанка отступила. Глаза её расширились от ужаса.

— Нет… простите… я…

— Хорошо. Тогда открой дверь.

Медленно, почти не дыша, служанка подошла к двери и распахнула её.

Ицин прошла мимо служанки с гордо поднятой головой, ощущая, как к ней возвращается уверенность. Она шла туда, где решалась её судьба — и никто не имел права не пустить её.

Она вышла из комнаты и направилась к комнате отца. По пути на неё бросали взгляды некоторые из гостей и слуг. В их глазах плескался ужас. Те, кто успел взглянуть, тут же отворачивались, будто надеясь, что так избавятся от её взгляда, от её присутствия, от того, что могли счесть дурным предзнаменованием.

Смотрящие поспешно опускали головы. Кто-то отворачивался к стене. Казалось, они боялись, что она принесёт с собой беду — словом, прикосновением, даже дыханием.

Ицин подошла к двери комнаты отца. Взялась за ручку, но не решилась открыть.

Из-за двери доносились родные голоса. Она знала — обсуждали её. Кого же ещё?

Стараясь не дышать, она аккуратно приоткрыла дверь, молясь, чтобы петли не скрипнули.

— Жрец сказал, что должен будет её забрать, — это был голос Тай Дзяо. Он звучал твёрдо, без тени сомнения. — Я готова отдать свою дочь в руки такого человека. Только боги могут о ней позаботиться. Вы же все видели, что случилось.

— Это нелепица, — бормотал отец. Его голос был уставшим, растерянным.

— Но это то, что случилось! — парировал Чжэнь.

Во время ритуала он выглядел как человек, которому всё происходящее — игра. Но сейчас говорил иначе. В голосе — сдержанный страх, отчаяние.

— Если она проклята, то и нам будет несдобровать. Кто знает, что ещё может случиться?

— Сначала смерть сына министра, потом изгнание, буря, теперь ограбление… — это была Фань. Её голос дрожал. — Всё это не похоже на простое совпадение.

Сердце Ицин кольнуло. После событий прошлой ночи она понадеялась, что между ней и Фань возникла странная, зыбкая, но тёплая связь. А эти слова… одним ударом разрушили иллюзию.

— Моей дочери нужна помощь богов, — упрямо повторяла Тай Дзяо. — Мы не справимся с той злой силой, что захватила её. Жрец прав. Её надо отдать в храм.

— Насчёт храма… — вмешалась Фань, — я не уверена. Да, она проклята. Да, нам с ней опасно. Но без её свадьбы мы и так погибнем в этой провинции. А если ещё поползут слухи, что нашу дочь исцеляют в храме от проклятия? Кто с нами будет иметь дело?

— Бог… — прошептала Тай Дзяо.

— Моя мать права, — сказал Чжэнь, очень озабоченным голосом. — Слухи ползут быстро. Даже если мы используем приданое Ицин, чтобы попытаться внести первоначальный взнос торговцу Вону…

— О чём ты говоришь? — поразился отец.

— Я говорю, что про свадьбу теперь можно забыть. Но этот торговец может не стать нам семьёй, зато может стать нашим партнёром. Мы вложимся в его дело приданым Ицин. Выкупим долю. Это наш единственный шанс. Без связей и товаров — мы тут никто.

Наступила тишина.

Сердце Ицин бешено билось. Она испугалась, что этот грохот выдаст её.

— Но, если мы отдадим её в храм и слухи поползут… — тихо продолжила Фань. — Что же нам тогда делать?

— Но моя дочь нуждается в помощи. Только там она будет в безопасности, — настаивала Тай Дзяо.

— А мы? — завопила Фань, вскидывая руки. — У у тебя глаза закрыты, Тай Дзяо⁈ Что будет с нами? Хочешь пойти на работу? Попрошайничать? Или, может, в бордель?

— Постойте-ка, — внезапно вмешался Чжэнь. — Есть одно решение…

Ицин затаилась ещё сильнее. Сердце в груди стало тяжёлым камнем.

Но в этот момент за её спиной послышались шаги. И знакомый, тревожный голос:

— Госпожа! — это кричала служанка Фань.

Ицин вздрогнула от резкого голоса за спиной. Она быстро — но осторожно — прикрыла дверь, стараясь придать своему лицу выражение безучастности, словно просто подошла, но не решилась войти.

Служанка остановилась в нескольких шагах от неё, тяжело дыша.

— Госпожа… вас не должно быть здесь…

— Я уже ухожу, — тихо, но холодно ответила Ицин.

В этот самый момент дверь в комнату резко распахнулась. На пороге стоял Чжэнь.

Он оглядел Ицин, затем — служанку, и его губы скривились в недовольной гримасе.

— Что она тут делает? — резко бросил он, обращаясь к служанке.

Та тут же склонилась в поклоне, почти касаясь лбом пола:

— Простите, господин… я пыталась… но госпожа вышла без разрешения…

— Как долго ты тут стоишь? — Чжэнь шагнул вперёд, теперь глядя прямо на Ицин.

— Я узнала, что собран семейный совет, — сказала Ицин спокойно. — И пришла.

— Мы тебя не звали, — ответил он с нажимом, словно каждое слово должно было вонзиться в неё, как игла.

Ицин обошла брата, делая шаг в сторону комнаты. Она старалась поймать взгляд отца — найти в нём хоть что-то: поддержку, сомнение, колебание. Но Чжэнь, не глядя на неё, вышел вперёд и встал у входа, преграждая путь.

— Вернись в комнату. Немедленно, — его голос был ровным, но в нём чувствовалась окончательная точка.

Это был не семейный совет. Это был приговор.

Ицин была в комнате, не зная, что и думать. Она сидела на полу у стены, прижав колени к груди, с трясущимися руками и пустым взглядом, устремлённым в угол, где плясали отблески от утреннего света.

Она не хотела в храм. Мысль об этом казалась хуже, чем выйти замуж за незнакомого тивийского торговца. Гораздо хуже.

Храм — это не покой и не защита. Это — клеймо. Это — признание вины. В глазах всех она станет не просто странной, неудачной дочерью — она станет проклятой.

«Проклятая», — звучало в её голове, как отзвук, как имя, которое могут прошептать на улицах, в трактирах, на рынках.

Её будут сторониться. Будут бояться. Будут шептаться у неё за спиной.

В храме, возможно, начнут проводить над ней ритуалы. Какие? Она не знала. Она только слышала, как кто-то однажды шептал, что в подземельях таких мест держат особо опасных — тех, чьи души, как считалось, отравлены.

А если её сочтут безнадёжной?

Если ритуалы не помогут?

Может быть, её запрут навсегда. В одиночестве. В темноте. Где только шепот молитв и холод каменных стен станут её миром. А может… может, её сочтут опасной. Приговорят к смерти — во имя «очищения рода». Такое ведь бывало, если верить историям.

Ицин прижала руки к лицу. Её пальцы дрожали.

Нет. Этого не будет. Этого не может быть.

Она с трудом сдерживала слёзы, но в груди поднималась паника.

Отец.

Она надеялась только на него. Только он казался тем, кто никогда не верил во всё это. Кто держался логики, расчёта. Он был её последней надеждой. Но даже он… сегодня… не посмотрел на неё.

Как доказать ему, что всё это ошибка?

Она и сама всё видела. Вода шипела под её руками. Это было на глазах у всех. Жрец. Его слова.

Неужели я действительно… проклята?

Эта мысль впервые перестала казаться глупостью, скорее признанием. Она не оттолкнула её. Она позволила ей укорениться. И от этого ей стало ещё страшнее.

А если и правда?.. А если в ней что-то чужое? Что-то, что… разрушает всё вокруг?

Она сидела, сжавшись, вцепившись в ткань рукавов, и не знала, что делать. И впервые боялась себя самой.

Наложница Фань так и не появилась в течение дня. Ни приветствий, ни слов — словно и не было той ночи, тех объятий, тех фраз, что звучали, как материнское тепло. Даже её служанка заглянула всего один раз. Постучав, она быстро проскользнула в комнату, поставила поднос с едой и, не поднимая глаз, так же быстро исчезла.

Ицин не притронулась к еде.

Вечером к ней пришёл отец. Он стоял в дверях, и какое-то время просто молча смотрел. Его лицо было измождённым, напряжённым. Плечи опущены, шаги — тяжёлые. Но хуже всего было то, что в его взгляде она прочла не только усталость, но и… страх. Страх перед ней.

Раньше он всегда был тем, на кого она могла положиться. Сдержанным, но уверенным. От него веяло силой и решимостью. А теперь… в нём жила тень сомнения. Ицин не осуждала. Она и сама уже не знала, чему верить.

Если он прикажет ей пойти в храм, она примет это. У неё больше не было сил сражаться.

Если она и правда проклята — то, может, её мать была права. Может, ей действительно лучше быть под присмотром жрецов, в тишине и молитве.

— Они смогут мне помочь, — внезапно вслух сказала она, глядя в пол. Голос её звучал глухо, устало. — И когда проклятие сойдёт, я вернусь в семью. Так, отец?

Он не подошёл к ней. Не утешил. Даже не ответил на её вопрос.

— Собирайся, — тихо сказал он. — Мы выезжаем.

Ицин лишь коротко кивнула. Без слов. Без возражений.

— Я приказал упаковать несколько вещей для тебя. Не знаю, пригодятся ли они… — голос отца был глухим, виноватым. Будто он и сам до конца не верил в то, что говорит. Будто его вынудили. Будто он хотел спасти, но не знал как. — Просто накинь что-нибудь… что-нибудь, чтобы тебя не заметили.

Она не спросила куда. Она и так знала.

В храм.

Они выехали поздним вечером, когда солнце уже скрылось за горизонтом, и город укрылся мягким светом фонарей, в каждом из которых дрожал огонёк. Тивия шумела, кипела, жила — но всё это больше не имело значения. Ицин молча села в закрытую повозку, не вымолвив ни слова.

Архитектура больше не радовала. Яркие одежды прохожих не вызывали ни любопытства, ни восхищения. Голоса чужой провинции, ещё недавно пьянящие и волнующие, теперь раздражали. Внутри неё было только одно чувство — страх. Глухой, вязкий страх, с примесью одиночества. Её душу сжимал холод, и в груди не осталось ничего, кроме тяжести.

Как бы она хотела повернуть время назад. В те дни, когда всё было проще. Теперь даже свадьба с торговцем, казавшаяся тогда ловушкой, выглядела не самым худшим исходом. Почему же она была такой упрямой? Почему всегда стремилась перечить, спорить, идти наперекор?

Может, именно за это и покарали её боги?

Повозка тихо покачивалась. Не гремела, как в Сэе. Здесь всё было мягче — дороги ровнее, колёса смазаннее, но от этого только сильнее чувствовалась отстранённость и чуждость происходящего. Её сопровождал отец — и они не обменялись ни словом. Не потому что молчание было удобным — а потому что они больше не знали, как говорить друг с другом.

Ицин смотрела на его профиль, освещённый тусклым светом фонаря у повозки. Он сидел прямо, но плечи его казались опущенными. Лицо — напряжённым. Он избегал смотреть в её сторону, как будто то, что он везёт рядом, уже не дочь, а бремя.

Она пыталась заговорить. Открывала рот — и снова закрывала. Что ей было сказать?

«Прости»?

«Не оставляй меня»?

«Я не хотела всего этого»?

Она могла бы броситься ему в ноги, умолять не отдавать её в храм. Пообещать, что выйдет за того торговца. Что будет хорошей, тихой, покорной. Что станет такой, какой они хотели её видеть. Но даже если она скажет это — будет ли прощение? Или уже поздно?

Она подумала о храме, о его мрачных коридорах, о странных ритуалах, что ждут её. О том, как она станет одной из тех забытых женщин, которых никто не навещает. Которые исчезают, как тени. И всё, что осталось от них — имена в списках и молитвы, произносимые вполголоса.

Когда лошади остановились, отец вдруг странно посмотрел на Ицин, словно хотел что-то сказать, даже потянулся к ней… но потом замер, опустил руку и дождался, когда слуга откроет дверь.

Ицин покорно вышла. Она была всё ещё в черте города, хотя почему-то представляла, что храм должен находиться на окраине, спрятанный в лесах или за холмами. Это место, как ей казалось, должно быть мрачным, пугающим, наполненным тенями.

Но перед ней оказалось большое здание, украшенное фонарями, от которых лился мягкий свет. Вокруг улицы были полны голосов, музыки, запахов еды. Это не походило на место, где заточают проклятых.

Отец подвёл её к деревянной двери и трижды постучал.

Ицин слышала звуки смеха, доносившегося изнутри, ощущала пряные запахи. Всё это казалось странным, чуждым.

Дверь распахнулась. На пороге стоял лысый человек в пёстром халате. Он широко улыбнулся, глядя на отца заискивающе. Но, взглянув на Ицин, его лицо изменилось. Улыбка исчезла. Он вздохнул, развернулся и крикнул:

— Он пришёл! Немедленно проводите его и… — он бросил взгляд на Ицин, — и новенькую.

Из дверей моментально появились служанки. Не говоря ни слова, они схватили Ицин под руки и потащили прочь от отца. Она обернулась, но видела только его удаляющуюся спину. Он не повернулся, не сказал ни слова.

— Давай, поторапливайся, — ворчали служанки. — Нам ещё твоё барахло тащить.

Они вели её по полутёмным коридорам. Свет фонарей отбрасывал странные тени на стены. Всё вокруг казалось новым и пугающим. Ицин успела заметить сад за узким проходом — тёмный, с чёрными деревьями и нависающими ветвями. А затем служанки снова остановились, упёрлись в дверь, и когда та распахнулась — её ослепил резкий свет.