Нефритовая лиса

Глава третья

Когда Ицин кивнула, Юй Ши сняла с шеи тонкую нить из раковин и расплела её. Светлые створки легли по расстеленной ткани узким кругом. Из малого мешочка шаманка высыпала крупную серую соль и, черпая пальцами, начертила ею второй, более широкий круг прямо на холодном камне, захватив линией нижний край решётки.

Ицин смотрела, не отрываясь. Шаманка не объясняла, что делает, но каждое её движение было выверенным, было видно, что ритуал она выполняла не впервые.

Юй Ши достала из свёртка головное украшение — тканевую повязку с пришитыми по краям длинными подвесками из костяных бусин, перьев и ракушек. Она надела его себе на голову, и бусы свисли с висков, как тонкие водопады. Они едва слышно позвякивали, при каждом её движении издавая едва различимые щелчки.

Следом она извлекла из сумки узкий костяной нож и легонько провела им по своей ладони, не до крови, а только оставив бледную царапину. Пальцы её скользнули по воздуху, и изнутри круга будто поднялся холодок.

— Подай руки, — негромко сказала шаманка.

Ицин протянула ладони сквозь прутья. Юй Ши обвязала их шерстяной нитью и закрепила концы на собственной запястье. Получилась тонкая, но ощутимая связь, словно они оказались в одном круге, хотя их разделяла решётка.

Затем она зажгла тонкий пучок трав, и дым поднялся вверх в извивающемся потоке, густой, пряный, с терпким запахом сухих листьев, корней и чего-то смолистого. Воздух в камере сразу потяжелел, затуманился. В этом дыму Ицин почувствовала что-то странное, не дурноту, но будто все вокруг стало плотнее и теснее.

Следом шаманка достала чёрную ленту, вышитую символами, и завязала её поверх глаз, затянув узел на затылке. Это движение, почему-то, показалось Ицин особенно зловещим.

— Зачем ты закрыла глаза? — осторожно спросила она.

— Чтобы духи не увидели их, — ответила шаманка, не меняя интонации. — Я — проводница, не участница. Я не должна встречаться с ними взглядом, чтобы не привязать их к себе.

Юй Ши вдохнула, подняла руки над дымящейся чашей и начала петь. Голос был низким, ритмичным и гортанным. Он то поднимался, то гас, иногда прерывался странными щелчками языка или звуками, которые казались больше рычанием, чем словами. Ритм задавался мягким ударом ладоней по деревянной плоской чаше, как по барабану.

Ицин чувствовала, как её тело откликается. Сначала мурашками по коже. Потом дрожью внутри. Звук будто пронизывал её, заставляя дыхание сбиться. Всё казалось замедленным. Решетка словно отдалялась, как сон, из которого вот-вот выпадешь.

Шаманка резко замолкла, а потом произнесла уже другим голосом, будто то было эхо, что принесли ветра:

— Когда дым коснётся твоего дыхания, не сопротивляйся.

Дым стал гуще. Слишком густой. Он заполнил всё. Глаза Ицин защипало, но она не отводила взгляда. Всё дрожало, пульсировало, стены начали расплываться.

— Не сопротивляйся. Дыши, — шепнула шаманка.

Ицин вдохнула.

Мир качнулся.

Воздух исчез. Звук ушёл внутрь тела. Все запахи, шорохи, даже собственные ощущения будто смыло водой. Осталось только странное чувство… как при падении. Пространство исчезло. Время тоже.

Ицин не знала, открыты ли у неё глаза или все это сон. Но уже видела тропу.

Не успев еще ничего толком осознать, ее тело качнулось и двинулась вперёд, будто его что-то потянуло — шаг за шагом — по узкой тропе.

Сначала ей показалось, что дорога выложена мелкой плиткой, странно продолговатой, гладкой, будто отшлифованной веками. Но спустя несколько шагов она ощутила, как поверхность под её ногами пошевелилась, ожила, словно устав от её шагов и пытаясь стряхнуть её с себя.

Она замерла на секунду, а затем медленно опустила взгляд. Это была не дорога… Это был огромный, извивающийся хвост. Теплый, гладкий, покрытый крупной, чуть блестящей чешуёй. Существо под ней дышало, и каждый её шаг отзывался дрожью, еле заметной, но отчётливо передающейся в ноги.

Воздух вокруг был тяжёлым и плотным, как перед грозой. А вдалеке послышался глухой звон барабанов, мерный, низкий. Он то нарастал, то замирал, будто кто-то стучал, взывая к ней из самых глубин мира. Ритм был древним, чужим, но удивительно знакомым одновременно.

Ицин заставила себя сосредоточиться на тропе, идти только вперёд. Но что-то по сторонам мешало: ветви гигантских деревьев нависали над головой, или это были тени скал, сдвинутых слишком близко? Все казалось густым, как лес, в котором заблудился свет. А ещё появилось нестерпимое желание оглянуться. Ицин всегда была любопытной, но сейчас это чувство стало мучительным, как жгучая боль под кожей. Оно толкало изнутри, уговаривало, приказывало: смотри… смотри же… ну посмотри!

Она чувствовала это почти телесно, как будто за плечом стояла тень и медленно склонялась к её уху, выдыхая горячим дыханием слова, которых она не слышала, но знала смысл.

Обернись!

Каждый новый шаг давался труднее, а голова едва не поворачивалась сама.

— Вперёд, — прошептала она себе, но собственный голос прозвучал чужим, тихим, будто донёсся издалека.

Что-то в темноте сбоку продолжало двигаться. Там точно кто-то был — дыхание, шорох, слабый свет, как от углей, которые тлеют в ночи. Оно звало её всё настойчивее, и Ицин уже не знала, что сильнее: страх или желание.

Она прикусила губу так, что почувствовала вкус крови, и сделала ещё шаг.

По левую сторону мелькнуло движение. Что-то резкое, быстрое. Такое внезапное, что Ицин остановилась и вздрогнула. Она на мгновение забылась и непроизвольно глянула через плечо.

В тот же миг в лицо ударил резкий ветер, смешанный с солёными брызгами. Он был таким сильным, что перехватило дыхание. Послышался оглушительный шум волн и перед ней вдруг открылось море. Огромное, бушующее, тёмное, как чернила. Его волны с грохотом вздымались и разбивались о невидимый берег. Одна особенно сильная волна взметнулась и окатила её белой пеной, обдав ноги.

В бурлящем потоке она заметила движение: тела, множество тел. Суставчатые, длинные, полные изгибов. Они скользили под поверхностью, ныряли, исчезали и вновь выныривали. Глаза были круглые, пустые. Пасти, обрамлённые шипами. Животы, блестящие в воде, как шлифованный металл.

От них веяло древним, холодным ужасом. Будто Ицин оучтилась в страшной сказке, что ей рассказывала на ночь мать.

Существа не нападали. Они просто смотрели. А потом начали подплывать ближе. Одна за другой, головы, похожие на рыбий череп, взлетали над поверхностью. Они задирали носы, шумно выдыхали, и с хрипом выплёвывали воду, чтобы вновь судорожно втянуть воздух. Затем все одновременно начали оглядываться, водить головами, будто что-то почуяли. Ицин почувствовала, как их внимание медленно направляется к ней.

В груди сжалось. Она приложила ладонь ко рту, боясь не сдержаться и издать звук, и резко отвернулась.

В ту же секунду всё исчезло. Брызги, рев моря, шум дыхания существ умолкли. Только тишина. И перед ней снова была чешуйчатая дорога, уходящая куда-то вперёд, в глубину света и теней.

Ицин пошатнулась, ощущая, как дрожат ее ноги. Она жадно втянула воздух, тот был сухой, тяжёлый, но без запаха соли.

Повезло? — мелькнула мысль. — Или шаманка была не права, пугая меня запретом смотреть по сторонам? Что, если она тоже лгала, как и все остальные? Что, если она что-то утаила от нее?

В груди зарождалось странное чувство — жгучее любопытство и желание нарушить любые правила. Казалось, в ней распахнулась дверь, за которой копились все тайные порывы, что она долгие годы прятала от самой себя.

Желание взбунтоваться. Все несказанные слова, вся злость и обиды, которые она привыкла проглатывать: на родителей, видевших в ней лишь тень их рода; на брата, которому было дозволено всё; на Белый Лотос, что учила её смирению. Всё это поднялось разом, хлынуло, как пламя, охватывающее сухую траву.

В ней бушевала буря: новая, странная, непривычная, но упоительная. И она давала силу.

Ицин почувствовала, что может всё. Что ей подвластно любое движение, любой выбор. Что нет никого — ни духов, ни людей, — кто заставил бы её встать на колени и покорно принять свою судьбу.

Она вновь двинулась вперёд, но теперь с высоко поднятой головой. Чувствовала, как тропа под её ногами снова зашевелилась: существо, на чьей спине она шла, терпело её присутствие, но Ицин казалось, что даже это странное создание подчинится ей, если она того пожелает. Как и всё остальное: в её жизни, в её судьбе, в этом мире.

Вокруг снова сгущались тени, нависая с обеих сторон, а впереди, вдали, всё ещё горели огни костров. Их мерцающий свет делал её шаги увереннее, внушал странное чувство: там, впереди, есть что-то понятное. Более живое. Более земное. Ицин старалась сосредоточиться на этом свете, но в груди росло неудержимое любопытство.

Где я? Что это за тропа? Что за змея, по чьей чешуе я иду? Почему море было так близко, а теперь исчезло, словно его и вовсе не существовало?

Мысли ударяли одна за другой.

Что от меня скрывала шаманка? Почему мать никогда не рассказывала о таком?

Она чувствовала, как внутри просыпается новая догадка, пьянящая, как вино.

А если всё это не проклятие? Если дело не в наказании, а в особом пути? Может быть, я не жертва, а избранная? Может быть, мне уготовано не унижение и смерть, а великое будущее?

Эта мысль вспыхнула и озарила всё вокруг ярче костров. Она шла по тропе уже не как пленница, а как та, кто сама идёт навстречу своей судьбе. Теперь она сама будет принимать решения. И как только что-то вновь мелькнуло за ее плечом, она без страха развернулась. И вновь мир обратился в новую картину.

Тропа исчезла. Под ногами оказался узкий хребет, покрытый камнями, острыми, как осколки. Вокруг не было ни леса, ни огней, только высокие горы, уходящие в серое, мутное небо. Вниз вела бездонная пропасть, а снизу поднималась мглистая метель, густая и слепая.

Снег хлестал в лицо, обжигая кожу ледяными иглами. Ветер был порывистым, бешеным, и в его завываниях прорывался всепоглощающий вой: протяжный, глухой, ужасающий.

Место, в которое она попала, не было похожим на мир, из которого она пришла. Здесь всё было слишком ярко. Свет от снега резал глаза, хотя солнца не было. Всё утопало в тумане, в снежной круговерти, в бесформенном, тяжёлом ожидании.

Ицин прикрыла глаза от снежной пелены. Но ощутила, что она здесь не одна. Не видно, но ощутимо чьё-то горячее дыхание. Оно приближалось медленно, как будто невидимая пасть наклонялась всё ближе, тянулась к шее.

Внезапно вся ее торжествующая сила исчезла, и она вжала плечи в себя. Ицин отступила назад, едва удержав равновесие, но ветер налетел с силой, толкнув её в грудь, будто хотел сбросить в пропасть. Порыв был таким мощным, что дыхание перехватило, грудь сжалась, в глазах потемнело.

Крупицы уверенность разбились и вернулся страх. Не привычным холодным уколом, а обрушился целой лавиной. Ицин широко раскрыла рот, хватая рваные глотки воздуха, словно тонула в ледяной реке. Лёгкие горели, каждое дыхание давалось с трудом, и от этого паника лишь нарастала.

Она опустила взгляд, надеясь найти спасение в знакомой чешуе, в дрожи живого существа под ногами. Но там не было ничего.

Ни биения, ни вибрации, к которой она уже привыкла. Ни дыхания, которое откликалось на её шаги.

Под её босыми ступнями был только камень: холодный, скользкий, равнодушный.

Где дорога⁈ — панически пронеслось в голове.

Сердце застучало так сильно, что гул совпал с воем ветра.

Сквозь слепящую снежную пелену она с трудом различала свои ноги, словно они исчезали в молочной белизне. Всё вокруг стало размытым, как в густом тумане. Не было ни края тропы, ни огней, ни леса, ни моря, только метель и безмолвие.

Неужели она сошла с пути?

Если да, то всё. Теперь она может навсегда остаться здесь, в этой белой мгле, где не видно даже горизонта, где подступает безликий холод и шаг в сторону может стать последним.

В голове вспыхивали обрывки слов шаманки: «Не сходи с тропы… не оборачивайся…»

Ицин сжала губы, но это не помогло. Вся её недавняя сила, чувство избранности, гордое «я всё смогу» рассыпалось, будто и не существовало. Она вновь ощутила себя той самой растерянной, глупой девчонкой, что никогда не понимала, как устроен этот мир.

Ицин опустилась на колени. Под руками не было ничего, кроме камня и снежной пелены, что сразу облепила пальцы, впиваясь в кожу холодом. Она провела ладонями по поверхности, вслепую, вслушиваясь в каждый шорох, в каждый намёк на то, что тропа всё ещё существует где-то рядом, что она просто оступилась и вот-вот найдёт её снова.

Но пальцы скользили лишь по шершавому камню. Снег налипал, ветер забивался в рукава, в волосы, в уши. Она дрожала так сильно, что зубы стучали сами по себе, дыхание стало рваным, коротким, будто кто-то сжимал её грудь изнутри. Холод проникал в лёгкие, обволакивал их, и каждый вдох становился борьбой.

Пальцы онемели, превратились в деревянные. Паника охватила её целиком. Ицин вскрикнула — не то от страха, не то от отчаяния — и резко метнулась в сторону, наугад, полуинстинктивно. Ей казалось: стоит лишь вытянуть руку, и она нащупает то, что спасёт её — чешую, вибрацию под ногами.

Но под ладонями оставался только камень.

Вдруг сквозь завывание ветра прорезался смех. Ядовитый, насмешливый хохот. Кто-то потешался над ней, над тем, что минуту назад она шла гордая и уверенная, а теперь ползала по камню, жалкая, готовая разрыдаться.

Смех был противным, липким. Сначала один голос, затем другой, третий, и вскоре они слились в хор: смешки, хохот, злое фырканье. Звуки обступили её со всех сторон, будто невидимые существа хохотали прямо над её ухом.

С ней снова играли, ее снова обманули.

Глаза Ицин намокли, но слёзы, едва коснувшись щёк, сразу же превращались в ледяные крупинки. Тело переставало слушаться, ноги наливались свинцом, руки дрожали. Она чувствовала, что вот-вот рухнет навзничь и останется лежать в этой белой пустоте навсегда.

И тогда, из последних сил, она рванулась вперёд — без направления, без цели, хоть куда, лишь бы уйти от этого смеха. Она бросилась в сторону, как загнанное животное, надеясь только на удачу. И мир вновь перевернулся. Кто-то сорвал белоснужную вуаль, и метель рассыпалась в пыль.

Её окутали запахи травы, пыльной земли, перегретого воздуха, пропитанного тяжестью знойного лета. Она вдохнула и сразу закашлялась, воздух был тёплым, сухим, наполненным ароматом полевых растений, сухих корней, сухого дыма. Ночь. Поле. Луна.

Вокруг простиралось бескрайнее пространство, усеянное высокой травой, колышущейся в тишине. Над головой сияла яркая луна, огромная, почти нереальная, как в детской сказке. Никакого снега. Ни следа холода.

Под её ладонями вдруг ожила тропа. Та самая, шевелящаяся, живая, тёплая. Она сразу узнала это ощущение — лёгкое покалывание, тихий гул под кожей. Ицин ощутила невероятное облегчение. Сердце отпустило, дыхание выровнялось. Ей хотелось лечь прямо на эту дорогу, прижаться к ней щекой, обнять её руками и никогда больше не расставаться. Будто это не тропа, а единственное существо во всём мире, которому можно доверять.

Она посмотрела на нее и сердце сжалось: её ноги были уже полностью за пределами чешуйчатой дороги. Она почти сошла с неё. Почти потеряла ее. Только ладони всё ещё цеплялись за край, за скользкую, живую поверхность. Ей невероятно повезло.

С дрожащими губами, не думая больше ни о чём, она нервно и испуганно поползла назад, подтягивая тело на руках, как раненая. Трава хлестала по щекам, волосы прилипали к лицу, но она не останавливалась, пока вновь не оказалась на тропе, всем телом, всем весом, прижавшись к ней, к этому странному живому существу.

Дорога под ней тихо дышала. Как будто приняла обратно. Ицин закрыла глаза на мгновение и выдохнула, тяжело, дрожащим грудным вздохом. Она не знала, что бы с ней было, если бы осталась там. Но знала одно: ей нельзя больше терять тропу. Ни за что.

Ицин вздрогнула от звука: протяжного и громкого ржания. Она резко подняла голову и застыла.

По пустоши, вдоль горизонта, неслись кони, их тела были охвачены алым и переливающимся пламенем. Огненные гривы развевались, копыта выбивали из земли искры. За ними мчались псы. Огромные, как быки, с пастями, из которых валил густой, тёмный дым. Их тела были покрыты чем-то, что напоминало обожжённую кожу, на которой проступали тлеющие трещины, будто под кожей скрывался жар.

Ицин медленно поднялась. Её ноги, не спрашивая её воли, сделали шаг вперёд, потом ещё один. Внутри всё сжалось от страха, восторга и тревоги. То, что она видела, было ужасающе и прекрасно одновременно — видение чужого мира, где всё подчинялось иным законам.

Огненные кони неслись, не сгорая в собственном пламени. Псы с дымными пастями рычали, но их рычание тянулось протяжно, больше походя на раскат грома, чем на лай. Земля под ними дрожала, будто сама боялась этих тварей.

Ицин чувствовала, как её глаза широко раскрываются, не моргая, как дыхание сбивается, но не от ужаса, а от странного восторга.

Почему? — мелькнуло у неё. — Почему я тянусь к этому? Почему моё любопытство сильнее страха, сильнее разума?

Она прекрасно понимала, что поступает безумно, что каждый шаг может привести к гибели. Но совладать с собой было невозможно. Здесь, в этом месте, её желания будто ожили, стали плотью, обрели силу, которая толкала её вперёд, невзирая ни на что. Ицин почти ощутила вкус этой силы — горький, дымный, но такой сладкий, что отказаться было невозможно.

Земля, по которой неслись существа, была покрыта травой, но она двигалась, как будто была живой. Лопухи сгибались, разворачивались, складывались в странные фигуры: руки, лица, когти, глаза, изогнутые спины, шеи, словно сама почва и все, что на ней росло тоже было диковинным зверем.

Ицин не могла оторваться. Она глядела пока не заметила, как от её взгляда всё вокруг замедляется.

Кони внезапно замерли в движении, их копыта застыла в воздухе. Псы остановились, дым из их пастей повис в неподвижности. Трава больше не колыхалась. Пламя не трепетало.

Всё остановилось.

Словно сам воздух почувствовал её взгляд. Они знали, что она здесь, но не могли увидеть.

Что-то толкало её, принуждало ступить в сторону, сойти с тропы и войти в неподвижный, заворожённый мир. Соблазн был почти невыносимым. Но Ицин сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони до крови. Хватит с нее игр. Она заставила своё упрямое тело повернуться, отвернув взгляд от пустоши, где кони и псы, огонь и трава всё ещё замирали в мёртвой, напряжённой тишине.

Рисковать больше не хотелось. Подчиняться чужой воле — тоже. Она больше не будет игрушкой и забавной для кого. Довольно. Она усвоила этот урок. Ещё один шаг в сторону и кто знает, сумеет ли она вернуться обратно. Она не доставит им такого удовольствия.

Ицин начала мысленно повторять себе: иди только вперед, иди только вперед. И казалось, что эти слова стали заклятиями, ведь ей действительно стало проще сопротивляться своему странному желанию снова посмотреть за плечо. Она сосредоточилась на тусклом гуле барабанов, на мерцании костров впереди. Звук становился всё отчётливее, словно поднимался из самой земли, и вот наконец она вышла на поляну.

Перед ней раскинулся огромный, ровный, пыльный круг, обрамлённый массивными кострами, пламя которых было густым и медленным, как жидкость. Тени плясали вокруг костров, двигаясь в ритме барабанов. Они менялись на глазах: то были похожи на людей, мужчин и женщин в ритуальных масках, то вдруг теряли черты, превращаясь в нечто неясное — вихри, силуэты, фигуры без лиц.

Ицин замерла у края круга, не торопясь войти.

Танцы были странными. Ломкие движения, резкие повороты тела, то согбенные, то наоборот, с гордо расправленными плечами. Некоторые танцующие кружились, склонив головы, другие вставали на колени и тряслись, будто в трансе. Руки поднимались вверх и опускались на грудь, касались земли, лица. Всё это сопровождалось гортанными выкриками, шёпотом, лязгом подвесок и шелестом перьев.

Внезапно одна из теней на краю круга отделилась от остальных.

Она шла неспешно. И чем ближе подходила, тем отчётливее становилось: это не тень, а фигура девушки. Бледное лицо, почти светящееся в огненном полумраке. Длинные, чёрные волосы, заплетённые в две тугие косы, с витыми нитями и тонкими лентами. На ней была одежда шаманки: короткий топ, украшенный перьями и ракушками, и короткая юбка из плотной ткани с нашитыми амулетами. На шее и плечах — подвески. Ноги были оголены, босые, покрытые пылью, с татуировками на лодыжках.

Она подошла почти вплотную, и Ицин могла видеть, как на её коже танцуют отблески костров.

— Пойдём к нам, — сказала девушка на сэянском языке, мягко, чуть насмешливо. — Мы такие же, как ты. Мы ждем своего часа. — Она кивнула в сторону круга. — В свете костров нам ничего не угрожает. Здесь безопасно.

Её голос был нежным, почти успокаивающим, но в нём звучало нечто странное, как будто за каждой фразой пряталось другое значение.

Ицин колебалась. Она чувствовала, что шаг вперёд может стать спасением или окончательной ловушкой.

Девушка с косами стояла совсем близко, её слова всё ещё звучали в голове:

В свете костров нам ничего не угрожает.

Костры действительно манили: тёплые, живые, как якорь среди безумия. Но вместе с этим в груди нарастало недоверие.

А что, если она войдёт в круг, и всё? Останется там навсегда. Не выйдет. Позабудет, кто она, зачем пришла, как звали её мать, кто такая Лотос, как предал ее брат, как язвителены и смешны высказывания Чжа. Всё исчезнет.

— Ицин… — прошептал другой голос, совсем рядом. Тихий, нежный, почти знакомый.

Она обернулась и увидела ещё одну девушку, стоящую в полутьме, немного в стороне от круга. У той было иное лицо, иные глаза, но в них было сострадание, тёплое, живое.

— Не бойся, Ицин, — сказала она. — Зайди в круг. Когда они придут, они не смогут дотянуться до тебя, если ты останешься там. С нами.

Теперь голоса звали её с двух сторон: один манил теплом костров, другой обещал защиту от чего-то ещё, чего она ещё не видела, но что, похоже, уже надвигалось.

Ицин сглотнула. Руки дрожали. Она посмотрела девушке прямо глаза и, собравшись с духом, произнесла вслух:

— Я… пришла не чтобы ждать. Я пришла сделать выбор.

В этот момент обе девушки исчезли, словно растворились в воздухе, в дыме костров и звуках барабана. Их фигуры растаяли, как пар над водой. Они вновь стали частью танца, кружась среди шаманских теней.

Ицин отступила на шаг, чувствуя, как уверенность, что секунду назад поддерживала её, тает.

Правильно ли я сделала? — кольнула мысль. — Стоило ли отвечать им? Или молчание было бы мудрее?

Из-за границы круга, из мрака, начали выступать существа.

Они пришли на мой зов? — мелькнуло у неё.

Одно из существ было огромным, тяжёлым, с телом, будто сложенным из каменных валунов. Каждый его шаг отдавался глухим гулом. Лицо его было как грубо вытесанное в скале лицо предка, с выколотыми глазами.

За ним ползло нечто текучее, расплывчатое, будто разлитая жидкость, собирающая себя по частям. У него не было головы, только бесформенное возвышение, из которого вырывались шепоты. Чуть дальше шёл кто-то, кто напоминал человека, но был слишком длинным, слишком гнущимся, будто сделан из верёвок и сухожилий. Его руки доставали до земли, а шаг был неровным и дёрганым. Следом выступили ещё: чёрный силуэт с множеством щелей вместо глаз, фигура в птичьем черепе и с телом, усеянным золотыми монетами, худой зверь с головой ребёнка и хвостом, как у рыбы.

Они приближались. Медленно. Без слов. И в отличие от тех странных образов, что являлись ей на тропе, эти видели её. Их внимание легло на Ицин тяжёлым, давящим взглядом, от которого некуда было уйти.

Ицин замерла, не смея пошевелиться. Она все еще стояла на тропе. Не сходила с неё, даже когда казалось, что ноги вот-вот подогнутся. Стало жутко. До озноба. До кома в горле.

Одно из существ, — то, что напоминало человека, вытянутого в рост, с длинными, скрученными руками — резко дёрнулось к ней. Его тело будто вывернулось изнутри, и в следующий миг перед лицом Ицин разверзлась пасть, широкая, чёрная, с тонкими, зубами, похожими на иглы.

Ицин закричала, отшатнулась, потеряв равновесие, и упала на землю, ударившись локтем. Пасть щелкнула буквально в нескольких пальцах от её лица, но прежде, чем тварь успела рвануться снова, из мрака выскользнуло другое существо. Ещё более жуткое. Оно налетело стремительно, будто вынырнуло из самой пустоты, и вонзилось в длиннорукого, поглощая его целиком. Не было ни крика, ни борьбы. Просто хищный рывок, и то, что тянуло к ней свои руки, исчезло, утонув в глотке чужого.

Тишина повисла на миг, и только её собственное дыхание, рваное и хриплое, казалось неуместным в этой жуткой сцене.

Ицин лишь успела вдохнуть, как из мрака показались другие лапы — скользкие, длинные, извивающиеся, словно черви. Они потянулись к её ногам, что потеряли спасительную тропу, обвили лодыжки. Кожа на их пальцах была холодной, мокрой, слизистой, и от прикосновения у неё вырвался сдавленный крик.

Один за другим мерзкие пальцы сомкнулись крепче, сжались, словно проверяя, насколько прочно держат её.

— Нет! Нет! — закричала Ицин, голос сорвался до визга.

Она рванулась изо всех сил, ползком, хватаясь ладонями за пыльную землю, острые камешки и клочья сухой травы. Ладони срывались, ногти ломались, кожа рвалась в кровь, но она двигалась вперёд, к свету, к кострам, к кругу.

Слёзы текли по её лицу, смешиваясь с пылью, дыхание срывалось на хрип.

— Помогите! Пожалуйста! — закричала она в сторону танцующих фигур.

Она металась взглядом, выискивая знакомые силуэты девушек у костров. Тех, что обещали защиту. Тех, что звали к себе.

Тени в круге продолжали плясать. Но казалось, что теперь они движутся чуть медленнее, а их лица под масками оборачиваются к ней.

Что-то навалилось на неё сзади, резко, как лавина, и вдавило в землю. Ицин вскрикнула, но крик оборвался, будто из груди вырвали весь воздух. Существо не просто прижало её, оно впилось в каждую клетку, растеклось внутри, словно не имело формы. Жидкая тьма проникала под кожу, в суставы, в дыхание, в разум.

Она билась, но не могла вырваться. Внутри всё выворачивалось, ломалось, тянулось, кто-то развинчивал её тело по косточкам, смакуя каждый рывок.

Тени у костров захохотали. Их смех трещал и скрипел, сливаясь из десятков звуков: визг куклы, скрежет металла, лай, хрип, детский смех и предсмертный вопль одновременно. Тот самый смех, что уже был знаком Ицин.

Пляски превратились в дёрганые судороги, костры — в пасти, рвущие небо языками огня. Всё вокруг обернулось хаосом, какофонией, не предназначенной для человеческого слуха.

Ицин захрипела, пытаясь вдохнуть, но каждое движение приносило новую вспышку боли. Казалось, её не просто ломали, её душу вытягивали наружу, рвали на части, пробуя на вкус.

И тогда среди безумного шума прорывались голоса, громкие, насмешливые, как удары в виски:

— Она думала нас обмануть!

— Она хочет слишком многого!

— Она не принесла нам ничего!

Эти слова падали на неё, как камни, и Ицин вдруг осознала: это не просто крики. Это приговор. Суд. Над тем, кто так долго не выполняла клятвы данной духам. Никто не намеривался слушать ее. Никто не собирался заключать сделок. Они ждали ее лишь для того, чтобы теперь мучить и вымещать свою злобу.

Ицин почувствовала, как из неё что-то вытягивают. Не кровь. Не плоть. Что-то глубже. Тонкую, серебристую, еле уловимую нить, которая не должна была рваться, но рвалась. Это была её воля, её имя, её жизнь. В ней уже не оставалось крика, только хрип, судорожный вдох, и внутри царил невыносимый ужас, слепой и животный.

Существо на её спине дышало и сопело, оставляя ощущение чего-то слизистого и вонючего, как нутро старой рыбы. Оно перестраивалось, растекалось, охватывало её шею, грудь, бедра, будто врастая в неё, как корни в мёртвую землю.

И в тот миг, когда из неё вытягивали последние силы, Ицин вдруг вспомнила всё, что терпела и глотала годами. Как отец продавал её, как брат улыбался, подписывая приговор. Как мать прятала глаза. Как Белый Лотос учила смирению. Как служанки насмехались. Как её жизнь всегда принадлежала кому-то другому. А теперь и это… Жертва, игрушка, безвольная и неспособная что-либо сделать.

И тут внутри что-то хрустнуло, лопнуло.

Нет. Хватит! Нет, нет и ещё раз нет!

Бунтарство, всегда прятавшееся глубоко, вспыхнуло пламенем. Горячим, обжигающим. Она не хотела, чтобы её снова втоптали в грязь, использовали, забрали всё, что у неё было. Не хотела снова оказаться пленницей, обвиняемой, чьей-то разменной монетой.

Её ладони вжались в землю, пальцы содрались до крови, но она оттолкнулась. Грудь выпрямилась, зубы стиснулись до боли.

Ицин закричала — громко, отчаянно, срывая голос, вкладывая в крик всё, что у неё оставалось.

— Нет!!!

Она скинет эту тварь с себя. Она сможет. Она справится. Она не позволит больше никому забирать её жизнь. Ни проклятия, ни обещания, ни клятвы не имеют силы перед желанием человека взять свою судьбу в руки. Она будет сопротивляться всему. Даже если это напрасно. Даже если впереди только смерть. Но она не сдастся просто так.

Она рвалась, хваталась за липкую слизь, тянула её из себя, царапала ногтями собственное тело, ощущая, как под пальцами рвётся кожа. Боль уже не имела значения, она была готова разодрать себя до костей, лишь бы вырвать, избавиться, уничтожить, то чужое, что стремилось отнять у нее все. Пелена безумия, гнева и обиды поглотили ее и когда Ицин показалось, что разум ускользает, раздался рёв. Громкий, пронзительный, раздирающий сам воздух. Это был не крик боли и не рев зверя, это был голос, от которого сама тьма отпрянула.

Он прокатился по пространству, как удар. Воздух завибрировал, дрогнула земля, костры качнулись и взметнулись выше. Эхо рёва отражалось в каждом камне, в каждой тени, в каждой капле этого мира. И в тот же миг всё замерло. Тварь, вцепившаяся в неё, застыла, словно лишённая власти. Крики, смех, шипение оборвались на полуслове. Даже барабаны умолкли. Пламя костров остановилось. Огонь застыл, дым перестал подниматься вверх и замёрз в воздухе, как снежный узор на зеркале. Все звуки исчезли, даже её хриплое дыхание и биение сердца. Весь мир перестал дышать.

Затем окружающие тени — пляшущие, уродливые, шепчущие — начали пятиться назад. Их движения были вялыми, неловкими. Они отступали, шипели, выли, растворялись в дыме, исчезали в трещинах пространства.

Существо, что давило её к земле, дрогнуло и стекло с тела. Отпустило. И что-то вернулось к ней. Сначала — пустота. Лёгкая, тревожная, будто её обнажили изнутри. Но затем медленно, очень медленно боль стала уходить. Конечности, которые, казалось, были вывернуты, как сучья после бури, начали возвращаться в прежнее положение. Позвонки щёлкнули, вставая на место. Суставы распрямились. Рёбра перестали ныть.

Ицин вдохнула. Глубоко, впервые по-настоящему за всё это время. Воздух ворвался в грудь. Она лежала, дрожа, и только теперь осознала, что ещё жива.

Ветер прошёл по её телу, как чужая рука, и её растрёпанные волосы сами собой вновь заплелись в прежнюю причёску, как были до того, как она вошла в этот мир. Даже выдранные ногти вернулись, раны исчезли, словно их никогда не было. Пальцы были чистыми. Кожа — гладкой. Одежда — целой. Тело приподнялось, словно сила извне вернула её в форму, выпрямила, подняла и поставила на место.

И вот она снова стояла на тропе, в той же самой позе, в точно том же месте, перед замиревшими кострами.

В круг вошла гигантская тень.

Она двигалась бесшумно, ступая на мягкие, массивные лапы, не оставляя за собой ни следа, ни звука. С каждым шагом земля чуть дрожала, но это ощущение не передавалось слуху, только внутреннему чувству.

Разглядеть её черты было почти невозможно. Ни морды, ни хвоста, ни шерсти — ничего привычного, ничего живого. Она была словно сгусток черноты, пятно, впитывающее в себя свет, звук, даже воздух. Вокруг неё пламя костров тускнело, как будто боялось прикоснуться. Даже дым переставал подниматься вверх, замирая прямо в воздухе. Это была сама тьма, что обрела подобие тела.

Существо развернуло к Ицин морду. Или то, что было ею. Она не могла различить ни чёткого силуэта, ни формы, но глаза она увидела сразу.

Огромные. Жёлтые. Янтарные.

Глаза, в которых не отражалось ничего, кроме неё самой. Они были холодными, сияющими, пожирающими всё, на что падал их взгляд. Это были те самые глаза, что она уже видела в своих снах, в видениях, во мраке, что тянулся из дома шаманки, из глубины её страха, из памяти, которой не хотелось доверять.

Безжалостные. Всеобъемлющие.

Ицин стояла перед существом, не двигаясь. Сердце билось в горле, дыхание вырывалось рывками, но она не отступала. Было жутко, но в этой ужасающей тишине, среди искривлённых тел духов и хриплых дыханий, она вдруг подумала: он самый сильный из них. Не потому, что самый страшный, не потому что самый тёмный, а потому что все прочие отступили, когда он появился. И это значило — ему подчиняются.

А ей нужна была сила.

Такая, что способна переломить судьбу, вырвать её из грязи, из решетчатой клетки. Сила, которая поможет отомстить, вернуть все и начать заново.

И пока она смотрела в эти огромные глаза, в которых не отражался ни свет, ни костры, ни небо — только она, — внутри неё вдруг что-то решилось. Она отчего-то поняла, почувствовала, что выбрала его.

— Я хочу договориться, — прошептала она, едва слышно. — Хочу сделку.

Все вокруг взорвалось хохотом. Резким, искажённым и злобным.

Духи, тени, фигуры в масках — все начали смеяться, как гиены, как падальщики, как сущности, что смеются, когда человек падает, когда тело ломается, когда надежда гаснет. Их смех царапал уши, впивался в череп, смешивался с шорохом крыльев, с чавканьем, с детским плачем, с топотом копыт.

Вокруг вновь стало тихо, но тишина теперь казалась задержкой перед казнью. И Ицин услышала его голос. Он не звучал, он проникал в ее разум.

— У тебя нет права выбирать.

Этот голос был внутри головы, внутри кожи, под ногтями, как жгучая пульсация. Он звучал, как одновременно стон и приговор, как скрежет цепей и шелест древних свитков.

— Ты не та, кто диктует условия. Твоя мать нарушила часть своей сделки. Она попыталась отнять тебя у мира духов ради своей выгоды.

Ицин вздрогнула, но собралась с силами и шагнула вперед. Но голос не дал ей возразить:

— Ты потеряла шанс что-либо выбирать. Ты уже выбрана.

Пламя костров дрогнуло, угли вспыхнули чернотой, и из них вырвались тени, похожие на длинные когти.

— Шаманка Вую… — продолжил голос, и воздух вокруг стал тяжёлым, как перед грозой. — Она пообещала тебя мне.

Он сделал паузу, и Ицин почти почувствовала, как земля под ней пульсирует.

— Она — моя должница. А ты — её плата. Ты уже моя. Зачем мне заключать с тобой сделку?

Ицин едва не рухнула на колени от веса этих слов. Они были не просто произнесены, а продиктованы, как древний закон, которому не подчиняться значит исчезнуть. Но в этих янтарных глазах читалась не ярость. Нет. Терпеливая, спокойная, хищная уверенность. Как у того, кто ждал очень долго. И кто уверен, что дождется. Или Ицин лишь казалось?

— Я не понимаю, — прошептала Ицин, ее голос дрогнул от бессилия, от горечи, что разливалась по телу, как яд. Она опустила взгляд. — Почему все решают за меня? Мать, шаманка, отец, брат… Даже ты. Разве это справедливо?

Ответ пришёл не сразу.

— Потому что твоя жизнь не принадлежит тебе. Ты была рождена как дар, как плата, как обещание, данное ещё до твоего первого вдоха. Ты — не часть мира людей. Ты чужая. Потому и судьбы собственной у тебя там не было и быть не может. Ты — это чужие замыслы, чужие решения, чужие желания.

Существо двинулось к ней. Оно всасывало в себя всё: тени, краски, воздух. Даже пульс ее собственного сердца становился тише. Ицин смотрела, как оно приближается, и каждый шаг звучал в ней, как приговор.

— Ты будешь служить мне, — прогремел голос, не громкий, но безоговорочный.

Всё в Ицин поднялось волной протеста, гнева и отвращение. Страх смешался с яростью. Она подняла голову и с вызовом встретила взгляд янтарных глаз, пылавших в черноте.

Что ж… Раз так… Раз у меня нет права выбора, если он решит сожрать меня… То пусть тогда подавится! Пусть мой вкус станет ему отвратителен, пусть моя ненависть, моя злоба будет как горькая кровь у него на языке. Пусть он поперхнётся моими костями. Пусть захлебнётся моими криками. Пусть моя душа будет для него несъедобной, как камень!

— Мне не нужно твоё жалкое тело. — раздался голос, отвечая прямо на мысли Ицин. — И твоя жизнь — тоже.

Голос звучал ровно, устало, но за этой спокойной интонацией скрывалась странная сила, как в речи того, кто привык, что его слушают и исполняют, а не спорят.

Ицин выпрямила спину и задрала подбородок.

— Тогда пусть меня выберет кто-то другой. Ты ведь не единственный, кто хотел бы меня заполучить. Я права? Пусть уж лучше меня тогда сожрут.

Янтарные глаза сузились, медленно сомкнулись и вновь распахнулись. В них всё так же не отражалось ни одной человеческой эмоции. Но Ицин показалось: сам этот жест напоминал, как человек недовольно отворачивает голову от неприятного ему условия.

— Я люблю, как смердит страх и ненависть, — продолжало оно. — Они прекрасны, как ядовитые цветы, что дурманят ароматом. Но страх часто делает человека трусливым. А мне это не нужно.

— Но тебе нужна я, — с вызовом ответила Ицин. — Как и всем другим, кто пришёл сюда за даром.

— Отдать себя можно кому угодно. — Существо говорило спокойно. — Они сожрут тебя и выплюнут кости. Потому что никто другой не захочет тебя в слуги с твоей злобой, с твоей ненавистью, с твоим гниющим сердцем. Я один умею сделать из такого человека инструмент.

Ицин было страшно, и это было видно в каждом вздохе, но она старалась не показывать слабость. Отчаяние и понимание, что вариантов у неё почти нет — либо быть съеденной, либо подчинённой — рождали в ней дерзость.

— Если ты единственный, кто может сделать меня полезной, — сказала она, сжимая зубы, — значит, ты нуждаешься во мне больше, чем готов признать. Значит, примешь мои условия.

Оно не злилось, не бросалось на неё, как другие. В его облике не чувствовалось ни ярости, ни раздражения, ни даже любопытства. Ничего, что хоть отдалённо напоминало бы знакомую человеческую эмоцию. Перед ней стояла тьма, равнодушная и безжалостная. Её невозможно было предугадать, невозможно прочесть её мысли.

Существо шагнуло ближе, и костры вокруг погасли, будто их свет теперь принадлежал только ему. Янтарные глаза вонзились в нее. Казалось, он видел её насквозь: разглядывал каждую мысль, вдыхал каждое чувство, будто втягивал их в себя вместе с воздухом. Его взгляд проникал в самые потайные уголки желаний, туда, куда даже она сама боялась заглянуть. И он ждал. Не двигался, не говорил — только ждал.

Это ожидание было страшнее любых слов. Будто каждое мгновение молчания он натягивал её нервы, как струны, проверяя, когда они лопнут.

Она не знала, чего ждать. Сейчас он кинется на неё? Разорвёт на куски? Или он ждет упадёт ли она на колени, расплачется, закричит от ужаса, покорно примет свою участь?

Молчание давило сильнее любого крика. Нервы Ицин натянулись до предела и губы сами разжались. Ее голос сорвался, дрожащий, но злой:

— Ну говори же! Хочешь слугу? Хочешь жертву? Так скажи прямо! Или молчишь потому, что ждёшь, что я упаду на колени и стану умолять? Или потому, что тебе гордость не позволяет принять мои условия? Думаешь, я не смогу кинуться в пасть другому чудовищу? Думаешь я боюсь смерти? Так смотри внимательнее! Мне нечего терять! Зато тебе есть, раз я тебе так нужна!

— Хочешь условий? — наконец спокойно ответила существо, и в голосе зазвучала странная притворная «нежность». — Ты права. Ты мне нужна в мире людей. Ты мой голос. Моя воля. Мой инструмент. Но мне нужен верный слуга. Тот что будет делать то, что я говорю. Без пререканий. С полной, слепой верностью.

Янтарные глаза сверкнули, тьма внутри них словно расширилась, втягивая в себя пространство вокруг

— Но так как я знаю людей… и цену их верности… а еще теперь я знаю все, чего ты хочешь и что представляешь из себя… Я дам тебе то, что ты хочешь.

Последние слова прозвучали тихо. Почти ласково. Но Ицин ощутила странную тяжесть, вместо радости от получения желаемого. Она не верила, что у нее получилось.

— Ты — дар, — продолжил он. — Я готов принять его, а ты — отдать. Но сделка состоится только при одном условии: дай человеческую клятву — ту, на которую способна именно ты. И если она мне понравится, то ты получишь, что желаешь.

Такое условие показалось Ицин странным. Согласиться лишь потому что понравится клятва?Ицин продолжала всматриваться в глаза существа, ища ответов на свои вопросы. Но они были ослепительно яркими, жёлто-янтарными, как лампы, в которых не горит ни огонь, ни душа. И в них снова не было никаких эмоций. Ни интереса, ни гнева, ни злобы. Только свет, такой резкий, что резал зрение, будто она заглядывала в раскалённый металл. И всё же, именно это существо предложило ей то, что никто другой уже не мог. Она получила условие. Сделку. Шанс. Не все ли равно, насколько то было странным?

Если он действительно даст ей силу. Если позволит жить среди людей. Если поможет вернуть всё, что было отнято, отомстить, стать собой, то, на самом деле, она готова на все. Заплатить верностью. Или продать остаток себя, если взамен получит достаточно, чтобы выжить и победить.

Но потом… — мелькнуло в ее голове. — Потом, когда я научусь быть сильной сама…

Ицин кивнула. Она была согласна. Но не знала, как приносить клятву существу из другого мира.Да так, чтобы та ему еще и понравилась. Она вспомнила, как когда-то, в доме её отца, воины становились на колени, склоняли голову и произносили слова верности. Они звучали твёрдо, просто, но в них было всё: долг, служение, готовность умереть. И она повторила их, стоя перед этой тенью, перед этой безликой мощью, чувствуя, как костры мерцают от напряжения воздуха:

— Я клянусь, что не будет у меня иного господина, кроме тебя.

Клянусь, что моя жизнь длится до тех пор, пока она служит господину.

Клянусь не пререкаться, не отступать, не скрывать мысли.

Клянусь не просить, если не позволено. Не брать, если не велено.

И клянусь, что, если предам — моя плоть обратится в пепел, а имя моё забудется.

Она выговорила это ровно, твёрдо. Голос был глухим от напряжения, но уже не дрожал.

Это было всё, что у неё осталось.

Имя. Речь. Клятва.

И теперь они принадлежали ему.