Нефритовая лиса

Часть четвертая Глава первая

Ицин привели в тюрьму глубокой ночью. Стражи не говорили ни слова, только грубо подталкивали в спину. Они провели её по узкому, влажному коридору, где от стен тянуло сыростью и плесенью. Каменные ступени были неровными, и она несколько раз чуть не оступилась.

Наконец они остановились. Один из стражников отпер дверь толстыми ключами, другой подтолкнул её внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась за её спиной. Запор задвинулся снаружи.

Внутри было темно. Из маленького оконца в противоположной стене — скорее узкой вентиляционной щели, чем окна — просачивался слабый свет. Его едва хватало, чтобы различить очертания стены и пол.

Тишина стояла почти полная. Иногда её прерывал лёгкий шорох, то ли крысы, то ли звук воды, капающей где-то в глубине коридора. Воздух был холодным, влажным. В нём смешивались запахи сырости, камня, плесени и чего-то ещё, старого, неприятного, застоявшегося.

Ицин опустилась на колени и, не вставая, осторожно поползла вдоль стены, пытаясь на ощупь найти хоть что-то — тряпку, скамейку, доску. Что угодно, на чём можно было бы присесть или чем укрыться. Но под пальцами была только пыль, шероховатая поверхность и в одном месте ощущался металлический край. Ведро. От него сильно пахло.

Она отдёрнула руку и отодвинулась обратно к стене. Присела, обняв колени, и прижалась спиной к холодному камню. Было неудобно и зябко. Ее одежда казалась неуместной и слишком лёгкой, слишком чуждой в этом сыром мраке.

Она прислушалась. Шагов больше не было слышно. Стражи ушли. За пределами камеры всё стихло. Лишь редкий скрежет или лёгкий писк прерывали молчание.

Ицин то проваливалась в короткий, тревожный сон, то снова просыпалась от холода или очередного шороха. Камень под телом казался всё твёрже, а воздух — тяжелее. Сны были спутанными, навязчивыми. В одном из них ей снилась Лотос, стоящая у ворот, в роскошном наряде, и почему-то молча отворачивающаяся, словно не замечает её. В другом мать, строго глядящая сквозь решётку, будто разочарованная, будто говорящая: «Ты сама виновата». Потом Чжэнь. Его ухмылка была особенно живой. Она видела, как он подходит всё ближе, склоняется к ней и что-то шепчет, но слов было не разобрать.

А потом пришёл сон без образов. Только мрак. Глубокий, вязкий, бесконечный. Как будто она тонула в тёмной воде. Мир исчезал. Медленно, неумолимо, как гаснущий фонарь в густом тумане. Остались только глаза — огромные, янтарные, с неподвижными зрачками, смотрящие из темноты. Они не шевелились, не мигали. Не приближались, не удалялись. Только смотрели. Спокойно. Безжалостно.

Ицин вдруг подумала: а вдруг то, что она видела тогда, в доме шаманки, не пугающее наваждение, а предсказание? Видение того, что должно было случиться. Ведь всё, действительно, происходило как в медленном погружении. Сначала страх, потом бессилие, потом безысходность. Она тонула всё это время. И вот теперь — в этой камере, в этой тьме — она наконец достигла дна своей жизни.

И ничто не могло её спасти.

Янтарные глаза продолжали смотреть. Они были вездесущими, как сама тьма, как прошлое Ицин, как чувство бессилия, от которого было не избавиться. От них не было спасения, и не было сил больше бороться. Она просто смотрела, и тело её медленно погружалось в бездну.

И вдруг резкий, обжигающий холод. Ицин вскрикнула, вздохнула рефлекторно и в следующую секунду в рот хлынула вода. Солёная, грязная, с запахом плесени и привкусом железа. Она закашлялась, широко распахнув глаза.

Темнота вокруг рассыпалась, как разбитое стекло. Мир вернулся, с болью в теле, с влажной одеждой, с липким холодом и писком мышей.

За пределами камеры кто-то смеялся. Смех был грубым и неприятным. Таким, каким смеются, когда видят беспомощного.

Ицин попыталась подняться, но руки дрожали. Вода стекала по лицу, по волосам, по шее, впитывалась в ткань, холодом проникая под кожу. Она с трудом сделала вдох, всё ещё кашляя, и попыталась рассмотреть, кто стоял за решёткой.

Она зажмурилась, стряхивая воду с ресниц, и медленно подняла голову. Сквозь мутный взгляд ей далось разглядеть фигуру стражника, стоявшего у решётки. Он скалился, словно получал удовольствие от её состояния. В руке держал опустевшее ведро, то самое, из которого её только что окатили.

— Вот и проснулась, — сказал он лениво, с насмешкой. Потом обернулся к кому-то, стоявшему позади, и добавил: — Вы можете поговорить. Но недолго.

Он подбросил в ладони пару монет, ловко поймал и фыркнул:

— На четверть прогорающей палочки хватит… Больше твоя девчонка не стоит, — и отвернулся, исчезая в темноте коридора.

Ицин моргнула, пытаясь вернуть чёткость взгляда. Влага всё ещё стекала по щекам, по подбородку. Она вытерла лицо рукавом и наконец посмотрела туда, куда ушёл взгляд стражника.

Там стояла Чжа.

У Ицин внутри всё перевернулось. Страх, боль, растерянность, всё отступило, будто кто-то отдёрнул пелену с груди. Там, где только что зияла пустота, вспыхнуло тепло.

Чжа пришла. Она не бросила ее. Она здесь.

— Чжа… — прошептала Ицин, голос дрогнул и оборвался.

Она вскочила с пола, подбежала к прутьям решётки и вцепилась в них. Чжа тоже шагнула ближе. Лицо её было напряжённым, глаза покрасневшими, но она не отводила взгляда. Они потянулись друг к другу и, как могли и обнялись сквозь решётку — неуклюже, неловко, но так крепко, словно каждая из них боялась, что другая исчезнет, если отпустит хоть на миг.

Ицин прижалась лбом к холодному металлу, чувствуя, как слёзы снова подступают.

— Ты пришла… — прошептала она.

— Конечно, — ответила Чжа, шмыгая носом. Голос её дрожал, а глаза блестели влагой. — Как я могла оставить тебя тут? Это ужасное место… Боги… Ицин… Как же всё это вышло? Что же случилось?

Ицин покачала головой, всё ещё держась за решётку.

— Прости меня, — выдохнула она, — за всё, что я тебе наговорила. За те отвратительные слова. Я так вовсе не думаю. Я просто… не знаю, что на меня нашло.

— И ты меня прости, — едва слышно сказала Чжа. — Я действительно боялась, что ты изменишься. Что забудешь обо мне. Что станешь такой, как они и я снова останусь там одна.

Они стояли так ещё какое-то время, держась сквозь прутья, щекой к щеке, обнявшись через холодное железо. Наконец они, не разжимая рук, медленно опустились вниз, на каменный пол по разные стороны решётки. Сели, прижавшись друг к другу через металл.

— Всё очень плохо, Ицин, — тихо сказала Чжа, опустив голову. — Очень. Тебя обвиняют в ограблении сына влиятельного господина, — тихо сказала Чжа, когда они немного успокоились, — а ещё в том, что ты пыталась обокрасть девушек из павильона.

Она на мгновение замолчала, порылась в складках своего рукава и протянула Ицин знакомый предмет.

— Кстати, я успела забрать это из изъятых у тебя вещей, пока они не сделали их опись. Ты ведь ей дорожишь.

Ицин обыскали перед тем, как отвести в камеру. У нее забрали все, в том числе и булавку. Она осторожно взяла принесенный Чжа подарок шаманки и стиснула её в пальцах. Гладкий, холодный металл, тёмный камень, будто всё ещё хранивший в себе остаток той странной ночи.

— Что с Лотос? — вдруг резко спросила она, подняв глаза. — Её тоже заключили в тюрьму? Или ей удалось убежать?

В голосе её появилась надежда. Хотелось верить, что Лотос спаслась, и теперь, где-то там, на свободе, готовит план, чтобы вызволить её отсюда.

— Ах вот оно что… — зло процедила Чжа, но голос её вдруг дрогнул. Стал тише. Глубже. — Ицин, — она тяжело вздохнула. — Какая же ты всё-таки наивная дурочка.

Ицин нахмурилась.

— Лотос всё так же в борделе. Спит. Ест. Наслаждается жизнью, как ни в чём не бывало.

Брови Ицин удивлённо поползли вверх.

— Но как? Или никто не догадался? Может, это даже к лучшему. Тогда она точно знает, как меня отсюда вытащить. Ты должна привести её сюда. У нас был план, понимаешь? Почти всё удалось! Но потом всё пошло не так… Может, Ту Чжи слишком рано проснулся, или стражники поняли. Хорошо, что Лотос повезло, когда она забыла ту свою вещь. Жаль только, что у меня отобрали свиток с документами…

— Ицин! — перебила её Чжа, голос её был резким, жёстким. — Ты правда не понимаешь?

Она сжала прутья решётки обеими руками.

— Не понимаешь, что Лотос просто подставила тебя? Очнись!

Ицин замерла. Слова больно ударили, как пощёчина.

— Тебе грозит смертная казнь, если ты не отдашь документы. Если они не найдут бумаги, тебя умертвят. И это будет мучительная смерть!

Чжа замолчала на миг, будто собираясь с духом.

— Ты знаешь, сколько у нас в провинции способов избавиться от вора, который посмел обокрасть уважаемого господина?

Ицин не ответила.

— Могут зашить в мешок и бросить в реку. Могут отрубить руки и ноги, прижечь раны, а потом, еще живой, посадить в чан с солёной водой, как рыбу. Могут забить гвоздями и оставить на площади. Есть целые книги с наказаниями. И таких, как ты, никто не пожалеет. Понимаешь?

Ицин молчала, всё ещё сжимая булавку.

— А ты всё о Лотос… — Чжа покачала головой. — Да она с утра чай пила, как ни в чём не бывало. Я догадывалась, что вы в чём-то замешаны, но не знала, в чём именно. Стража обыскала все комнаты наложниц. Все. Но бумаг не нашли.

Она перевела дыхание.

— У Лотос ничего не нашли, а знаешь, что нашли у тебя в тех мешках? Вещи других девушек. Будто ты воровала всё подряд. А к Лотос ни одной претензии. Она не была с Ту Чжи, не сидела в повозке. Понимаешь теперь?

Голос её стих. Камера снова погрузилась в тишину, нарушаемую только капающей водой и дрожью в плечах Ицин.

— Этого не может быть. — прошептала Ицин, глядя в пол. — Мы всё планировали вместе…Зачем бы ей тогда отдавать мне документы? И почему их не нашли, если стражники забрали их?

Она чувствовала, как внутри неё все переворачивается. Словно потолок над головой медленно трескается, вот-вот обрушится, но она всё равно не может поверить, что это правда.

— Да забудь ты уже о Лотос и вашей дружбе! Найденные у тебя документы были чистыми листами. — вспыхнула Чжа. — Я же тебе говорила: она хитрая, себе на уме. Но ты… ты мне не верила.

Ицин молчала, покачивая головой. В груди всё болезненно сжалось.

— Может быть, она просто притворяется, — слабо проговорила она. — Специально… чтобы не вызвать подозрений. А потом… потом она придёт ко мне. Поможет…

Она и сама слышала, как неуверенно звучат эти слова. Как будто говорит не она, а испуганная девочка, цепляющаяся за последнюю надежду. Но сердце не принимало другую правду. Лотос была рядом. Поддерживала. Они вместе разучивали танцы. Делились историями. Смеялась. Плакали.

Они были близки.

— Это всё было по-настоящему, — выдохнула она. — Лотос помогала мне. Она… она не притворялась. Зачем ей подставлять меня? — слабо добавила Ицин. — В этом нет смысла.

— Есть! — отрезала Чжа. — Ещё какой!

Она наклонилась ближе, прищурилась.

— Где те бумаги, Ицин? Где? — Голос её стал резче. — Они ведь очень ценные? У тебя их нет. Значит, где? У Лотос, да?

Ицин сжала губы и отвела взгляд. Чжа медленно выпрямилась и тяжело выдохнула.

— Я так и знала, — произнесла она уже тише, устало. — Все думают, что ты действовала одна. Что ты украла бумаги и спрятала их. И пока тебя держат в темнице, никто даже не смотрит в её сторону.

Она замолчала на мгновение и добавила уже спокойнее, но с горечью:

— Понимаешь теперь, как это удобно Лотос? Ты — вор, ты — предатель. А она — чистая, ни при чём. Всё сходит с рук. И никто её не тронет. Тебя обвели вокруг пальца. Как ребёнка.

Она продолжала говорить, и каждое её слово, словно капля масла, падало в огонь, уже пылавший внутри Ицин. Сначала было больно. Потом горько. А затем появилась злость. Горячая, тяжёлая, всепоглощающая.

Чжа рассказывала, как ничем не может ей помочь. Что едва наскребла денег на взятку, чтобы охранник разрешил им встретиться. Что через пару дней должен быть вынесен приговор. Что у неё нет связей, нет выхода, нет даже плана. Только страх и беспомощность.

— Я не знаю, как тебя вызволить… — почти шептала она. — А Лотос небось уже и бумаги продала, и теперь сидит в шёлках, радуется. Мерзкая девка. Тварь.

Слова задели глубже, чем Ицин готова была признать. Перед глазами всплыли сцены: как они с Лотос сидели у пруда, болтая ногами в воде, как смеялись над уличным фокусником на рынке, как держались за руки, притворяясь актрисами из столичных пьес. Как Лотос вытирала ей слёзы. Как обнимала её в ту ночь перед побегом.

И всё это — ложь?

Ицин резко вскочила с пола, оттолкнувшись от решетки. Зашагала по камере туда-сюда, как зверь, загнанный в угол.

— Нет, нет, нет… — шептала она. — Этого не может быть.

Она пнула ведро — с грохотом оно покатилось по полу, ударилось о стену, вздрогнуло. Потом пнула его снова, сильнее.

Гнев переполнял её.

— Она не могла… — пробормотала Ицин, сжав кулаки. — Не могла…

Но чем больше она повторяла это, тем явственнее чувствовала: могла. Очень даже могла.

— Какая же… мразь… — выдохнула она. — Подлая, лживая…

Она остановилась, тяжело дыша, руки дрожали. Хотелось разнести тут всё. Вырвать решётки, разрушить стены. Добраться до Лотос. До её тонкого, лукавого лица. До этих лживых глаз. И выдрать ей волосы. Один за другим. До последнего.

Хотелось кричать.

От обиды. От унижения. От чувства, что её снова использовали — хитро и хладнокровно, а она ничего не поняла.

Ицин не выдержала.

Она опустилась на каменный пол, обхватила голову руками и начала рыдать, громко и безудержно. В груди клокотало, вырываясь наружу не только слезами, но и гневом, обидой, бессильной яростью.

— Почему⁈ — выкрикнула она в сторону стены. — Почему со мной вечно такое происходит⁈ Что я сделала не так⁈ Чем я это заслужила⁈

Слова срывались с губ беспорядочно, прерывисто. Она говорила вслух, не к кому-то, а просто чтобы не сойти с ума от собственного голоса в голове.

— Шу Чао! — почти закричала она, — тогда я надеялась, что он поможет! И что? Он оказался подлецом! Потом этот шторм, потом бандиты в гостинице. А теперь, теперь это!

Она снова разрыдалась, уткнувшись в колени, но через несколько мгновений вскинула голову.

— Я старалась, Чжа… Я действительно старалась что-то изменить. Сделать хоть что-то. Я боролась. Я терпела. Я рисковала. А всё только хуже и хуже… — голос её сорвался на шёпот. — Как будто я… проклята. Ты понимаешь?

Чжа молчала.

Она сидела снаружи, глядя на Ицин, не зная, что сказать.

— Проклята… — снова прошептала Ицин. — Я как будто и правда проклята.

Она сорвалась на крик, грубый, истеричный, бессмысленный, просто, чтобы дать звук своей боли и обиде. Ругалась, проклинала Лотос, называла её всеми словами, какие только знала, повторяя одни и те же оскорбления снова и снова, пока голос не начал садиться.

Чжа всё так же молчала. Только смотрела. Она не знала, как её успокоить. Все слова казались пустыми. Оставалось лишь ждать, пока слёзы иссякнут, пока крик стихнет.

Спустя время они снова сели рядом, прижавшись к друг другу. Чжа выглядела вымотанной и сгорбленной, молча смотря в сторону. Ицин же чуть покачиваясь, сжимая в руках булавку, крутя её между пальцами, словно пытаясь найти в этом жесте опору.

— Если я проклята… — голос Ицин дрожал, но в глазах её вспыхнуло странное выражение: отчаяние, смешанное с надеждой. Такое бывает у человека, которого ведут на казнь, но он всё ещё продолжает смотреть по сторонам — вдруг, где-то на небе, на стене, в глазах прохожего, мелькнёт знак. Спасение. — Если я проклята… то, может быть, единственный способ остановить всё это принять судьбу. Понимаешь, Чжа?

Чжа нахмурилась. В её взгляде появилось беспокойство.

— Ицин, — начала она осторожно, — я не понимаю, о чём ты говоришь. Что значит принять?

— Всё дело в моей матери, — быстро заговорила Ицин, будто боясь, что мысли ускользнут, если не выговорить их сразу. — Всё началось с неё. С её сделки. Обещания. Она что-то пообещала, и теперь я расплачиваюсь за это. Все несчастья — оттуда.

Чжа смотрела на неё, уже не скрывая тревоги.

— Если я приму решение матери. Если отдам им то, что им было обещано. Может, это всё прекратится. Всё закончится. Я смогу жить.

— Ицин, тебе нужно успокоиться, — прошептала Чжа. — Ты говоришь странно. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

За стеной послышались шаги. Тяжёлые, размеренные. Возвращался стражник.

Ицин тоже услышала. Подалась вперёд, схватила Чжу за руки. Говорила быстро, напряжённо.

— Ты должна пойти на Серую улицу. Найти женщину по имени Юй Ши. Шаманку. Скажи ей, что её сестра, Вую, обещала помочь. Отдай ей это, — она вложила булавку в ладонь Чжа. — Умоляю, Чжа. Уговори её. Любой ценой. Вся надежда только на тебя. У меня осталась только ты.

Дверь отворилась. На пороге возник стражник, с фонарём в руке и недовольной складкой у рта.

— Время вышло, — буркнул он. — У меня обед.

Чжа спрятала булавку в рукав и в последний раз обняла Ицин, так крепко, будто хотела передать той все свои силы.

— Я найду её, — прошептала она. — Обещаю.

И, под раздражённое ворчание стражника, покинула камеру, не оглядываясь.