Нефритовая лиса

Глава десятая

Ицин проснулась от резких криков. Она не сразу поняла, что происходит. Будто ещё не до конца выбралась из кошмара, где что-то холодное и липкое тянулось к ней из темноты, хватало за руки, утаскивало в бездну, где даже тени исчезали в черноте.

Громкий стук в дверь выдернул её из полусна.

— Госпожа! Госпожа, откройте! — раздавался панический голос за дверью.

Служанка вскочила, спотыкаясь на ходу, и распахнула дверь. На пороге стоял слуга отца — перепуганный, с растрёпанными волосами, его дыхание было сбивчивым.

— Господин Дзяо приказал вам оставаться в комнате и не выходить! Заприте окна, закройте дверь!

— Что происходит? — не понимая, спросила Фань, потирая лицо.

— Нас грабят! — завопил слуга, а затем захлопнул за собой дверь и бросился дальше по коридору.

Грабят? Слово ударило в сознание, как раскат грома. Фань резко вскочила с постели.

— Грабят! — в её голосе зазвучала истерика.

Она намеревалась встать, но не удержалась и с грохотом рухнула на пол. Служанка торопливо бросилась к ней, но Фань оттолкнула её с проклятиями и ругательствами.

— Запри дверь, дура! Запри её покрепче!

Она осматривалась в панике, её руки беспорядочно хватались то за стол, то за стул.

— И окна! Почему ты такая медлительная⁈ Давай быстрее!

Крики не стихали. Теперь они доносились откуда-то снизу — со двора гостиницы. Где-то гремели переворачиваемые телеги. Глухие удары. Звон разбитой посуды. Звук схватки. Всё перемешивалось в хаосе.

Ицин подскочила к окну, перехватив руку служанки, которая пыталась его захлопнуть.

— Оставь!

Служанка нерешительно замерла, боясь ослушаться. Ицин распахнула ставни и выглянула наружу.

Тьма ночи была разорвана пламенем факелов. Во дворе бегали люди — одни с оружием, другие с тюками и сундуками. Крики, топот, металлический лязг.

Фань забилась в угол комнаты, схватив в охапку свою шкатулку, словно в ней заключена её последняя надежда. Она дрожала так, что даже звонко позвякивала крышка. Глаза её метались в панике, а губы не переставали безостановочно бормотать мольбы к богам и проклятие к грабителям.

— Закройте! Закройте это окно! — завопила она, почти захлёбываясь в истерике.

— Если сюда попадёт стрела, копьё… или, боги знают, что ещё… — её голос дрожал от ужаса. — Я прокляну тебя, Ицин! До последнего вздоха прокляну!

Снаружи раздался грохот — будто что-то тяжёлое скинули с лестницы. Служанка вскрикнула и вжалась в стену. Но Ицин не послушалась. Она продолжала стоять у окна, вглядываясь в темноту. Её сердце стучало где-то в горле, в ушах звенело. Ей было страшно — до омерзения, до холода в пальцах. Но было и другое: любопытство. Жгучее, почти детское. Ей хотелось понять, что происходит снаружи. Кто они — эти грабители? Почему никто их не остановил? Где охрана? Где отец?

Факелы освещали внутренний двор гостиницы. Люди бегали с оружием и сундуками, тени метались по стенам. Шум, крики, звон металла.

И тут — в воздухе просвистела стрела.

Она пронеслась так близко, что срезала воздух у её щеки, и, казалось, даже щёлкнула по прядям волос.

Ицин с криком отшатнулась, упала на пол, ударившись локтем. Деревянные доски обожгли кожу.

Фань взвизгнула и метнулась вглубь комнаты. Служанка с воплем юркнула под стол и замерла там, закрыв голову руками.

— Закрой! Закрой это проклятое окно! — визжала Фань, перебираясь к дальнему углу.

Но никто не спешил выполнить её приказ. Служанка дрожала под столом, не в силах вылезти.

Ицин с трудом перевела дыхание. Тело трясло, ладони были холодны и липки. Но она понимала: Фань права. Окно нужно было закрыть.

Она медленно подползла к оконному проёму, не вставая на ноги. Стараясь быть как можно ниже, почти прижимаясь к полу, вытянула руки и, едва касаясь ставен, начала медленно, осторожно затягивать их.

Пальцы дрожали. Но она не отпускала. Закрытые ставни со скрипом сомкнулись, погрузив комнату в темноту и шум их собственного дыхания.

На мгновение наступила странная тишина. И от этого стало только страшнее. Где-то внизу что-то хлопнуло, будто сорвали запор. Послышались шаги на лестнице — медленные, тяжёлые.

Что если грабители всё же проникли внутрь гостиницы?

Ицин взглянула на Фань, и та встретила её взгляд. В этот короткий момент между ними промелькнуло молчаливое понимание: если кто-то войдёт в их комнату — им конец. Здесь только три женщины. Что они смогут противопоставить людям с оружием?

Ицин резко вскочила и бросилась к тяжёлому комоду у стены.

— Помогите мне сдвинуть его к двери! — прохрипела она, оборачиваясь.

Служанка по-прежнему дрожала под столом, вжавшись в пол. Она не двигалась.

— Фань! — Ицин повернулась к наложнице, в голосе звенела паника. — Давай, помоги мне. Иначе нас всех разрубят на куски! А так, пока они будут ломиться, у нас хотя бы будет несколько минут. Может, кто-то услышит. Может, нам успеют помочь!

Руки Фань дрожали. Она стояла неподвижно, глядя на служанку, как будто та могла предложить ей решение. Но служанка смотрела на неё испуганными, стеклянными глазами. По её лицу было ясно — она в таком шоке, что не поймёт ни одного приказа.

Фань сжала губы. Сделала шаг к Ицин. Затем второй. И молча положила руки на край комода.

— На счёт три, — выдохнула Ицин.

— Один… два… три!

Обе налегли. Массивный комод со скрипом сдвинулся с места. Их усилия были неуверенными, неровными, но решительными. Шкаф с шумом поехал.

И тут в коридоре что-то захлопнулось с чудовищной силой, будто сорвали дверь с петель. Комната задрожала. Ставни на окне затряслись, одна створка неплотно прилегающая стукнула о раму.

Из тишины вырвался чьей-то крик, глухой, неестественный, искажённый. Шаги за дверью стали ближе. Тяжёлые, как удары барабана. Потом — резкий скрежет, будто кто-то провёл кинжалом по стене.

Ицин и Фань одновременно вжались в стену. Не сговариваясь, они прижались друг к другу, обнялись, как дети, которых застал ночной кошмар.

Губы Фань дрожали. Она начала быстро, бессвязно бормотать:

— Я клянусь… клянусь всеми богами, какие есть… если мы выживем… я всё изменю… я не хотела… я не заслуживаю смерти, не сейчас, не здесь…

Она сжалась сильнее, как будто старалась спрятаться в тени собственной вины.

— Я не всегда была плохой, — продолжала она в полуисступлении. — Я… я просто боялась… я хотела лучшего для сына… я… я не знала, что всё обернётся вот так…

Её голос ломался, превращался в шёпот, в хрипы, в молитвы.

Ицин слушала, но не могла вымолвить ни слова. Горло сжалось, мысли расплылись. Сердце грохотало так, что казалось — его слышит весь дом. Она просто держалась за Фань, цеплялась за её руки, за её дыхание, за призрачное ощущение того, что они ещё живы. От тела наложницы пахло кремом, тем самым, которым она часто мазала руки. Обычно его аромат казался сладким, цветочным — теперь же он был едким, почти удушающим, как если бы роза заплесневела.

Фань схватила Ицин за руки — и та почувствовала, как крем растаял от жара и пота, сделав её ладони липкими.

— Нас обязательно спасут, — шептала Фань, будто убеждала не только Ицин, но и себя. — Пусть мы не так ценны, как мой сын или твоя мать… но мы всё равно часть семьи, Ицин. Часть крови. Часть дома.

Она посмотрела ей в глаза. В этом взгляде не было ни колкости, ни притворства. Только страх и, возможно, нечто похожее на искренность.

За дверью продолжался странный шум — глухой, настойчивый. Словно кто-то обшаривал коридор, проверял каждую дверь. И теперь… теперь казалось, что кто-то остановился у их порога.

Щелчок. Скрежет.

Обе замерли.

Взгляды вонзились в дверную ручку.

Комод, подперевший её с той стороны, дрогнул. Казалось, что кто-то начал давить на дверь — проверять, поддастся ли она.

У Ицин пересохло во рту.

«Задержит ли этот старый комод?»

«Успеют ли их спасти?»

«Что с ними сделают, если войдут?..»

Ицин вспомнила историю, которую читала однажды — жарким летним днём, на веранде. Тогда солнце пекло кожу, а ветер еле колыхал занавеси. История была противоположностью той безмятежности: ледяная, пугающая, страшная.

В ней рассказывалось, как враги напали на дворец. И о том, что они сделали с женщинами. Это было отвратительно. Жутко до тошноты. Ицин тогда не могла спать многие ночи подряд. Эти строки стояли перед глазами, как ожившие призраки.

— Если комод и дверь не выдержат, — прошептала она, голос был хриплым, будто язык пересох, — лучше умереть, чем достаться преступникам.

Фань замерла и уставилась на неё с округлившимися глазами.

— Они могут сделать с нами страшные вещи, — продолжала Ицин, глядя в темноту, будто разговаривала не с Фань, а с самой собой.

— Нет… нет… нет! — горячо запротестовала Фань. Она затрясла головой, прижав руки к груди. — Даже думать об этом не хочу! Не смей так говорить!

— Я как-то читала… — голос Ицин стал отрешённым, почти безжизненным. — Они обесчестят нас и продадут в рабство. Никто потом не вернёт нас. Ни семья. Ни отец. Ни даже боги…

На глаза Фань навернулись слёзы. Она судорожно выдохнула, закрыв рот рукой. Ицин почувствовала, как и её щёки стали влажными. Она не осознавала, когда именно начала плакать.

Они обе сидели на полу, в темноте, в объятиях. Две женщины, забывшие о зависти, статусе, гневе. Остались только страх, слёзы — и жажда выжить любой ценой.

— Надо найти что-то острое, — пробормотала Ицин, оглядываясь по сторонам.

Она поползла в сторону брошенной наложницей шкатулки, в надежде найти там шпильки для волос. Где-то в памяти всплыли строки из книг — истории о женщинах, убивавших себя или врагов шпильками, украшениями, всем, что попадалось под руку в последний миг.

Она раскрыла шкатулку, дрожащими пальцами начала перебирать украшения, баночки с косметикой, какие-то странные мешочки. Она искала что-то тяжёлое, острое, хоть немного пригодное.

— Не глупи, Ицин, — взмолилась Фань, наблюдая за ней и постоянно оглядываясь на дверь. — Ты серьёзно думаешь, что мы заколем друг друга шпильками для волос? Они же тупые! Да и откуда у нас силы возьмутся? Ты думаешь, так просто себя убить?

Ицин не ответила. В её руке лежала тяжёлая бронзовая шпилька с выгнутым кончиком и декоративной головкой. Она смотрела на её закруглённый, тупой конец. Наверное, в книгах женщины натачивали их заранее, готовились. Это была глупая идея. Безумная. Но она не могла сидеть, просто ожидая конца.

И тут — удар в дверь.

Резкий, тяжёлый. Так, как бьют плечом или ногой.

Наверное, они пытаются выломать её.

Ицин с отчаянием посмотрела на Фань. Та молча протянула к ней руки, как это делают матери — не ради защиты, а просто чтобы быть рядом. В груди Ицин всё сжалось. От жалости к себе, от ужаса, от беспомощности. И от жуткого, животного желания быть хоть с кем-то в свой, возможно, последний час. Она отпустила шпильку, и та с глухим звоном упала обратно в шкатулку.

Ицин подползла к Фань и обняла её. Слёзы снова текли по её щекам. Фань дрожала так же, как и она.

В тот момент они были не наложницей и дочерью господина. Они были просто двумя женщинами, которым очень не хотелось умирать.

— Знаешь, — внезапно прошептала Фань, — на самом деле я всегда хотела дочку.

Она говорила тихо, едва слышно, будто боялась, что слова нарушат хрупкую тишину.

— Да, сын — это то, что делает тебя особенной в глазах семьи и общества. Да, он даст тебе власть в доме, надежду на будущее. Но только дочь может понять всё, что приходится выносить женщинам. Только она знает, каково это — бояться, терпеть, молчать, улыбаться, когда внутри всё горит.

Ицин вздрогнула, чувствуя влажные от крема руки на своих. Если бы так думала её мать…

— Тай Дзяо — глупая женщина, — продолжила Фань, будто угадав ее мысли. — Мы, женщины, да, мы — инструменты. Инструменты, чтобы наш род стал сильнее, богаче. Но мы не только это. Мы — те, кто несёт в себе боль молча. Кто шьёт, когда другие воюют. Кто слушает, когда другие приказывают. Кто растит, когда потом их детей забирают. Разве я не права, Ицин?

Она немного помолчала, а потом добавила:

— Мужчины не знают, что такое быть женщиной. Только мать знает, что чувствует её дочь. И только дочь — когда-то — поймёт, зачем мать была жестокой. Мы связаны не узами крови, а этим общим, вечным знанием. Знанием боли. Знанием страха. Знанием, как выживать.

— Поэтому мы должны держаться друг за друга, — прошептала она. — Потому что, когда мужчины нас оставят — мы останемся друг у друга.

— Мы с тобой оказались по разные стороны, — сказала она после короткой паузы, — но я считаю, что ты очень способная девочка. Если бы всё было иначе… мы могли бы даже стать друзьями.

Ицин не находила слов для ответа. Сказанное больно резануло в груди. Было слишком неожиданно, слишком тепло, слишком правдиво.

Больше они ни о чём не разговаривали.

Шум за дверью стих, и сложно было сказать, сколько они ещё так просидели — прижавшись друг к другу, согреваясь телами и дрожа от страха и ночного холода.

Комната будто застыла во времени. Тишина тянулась вязко, обволакивая всё вокруг. Ни одна из них не решалась пошевелиться — как будто любое движение могло разбудить ту самую беду, что таилась за дверью.

В какой-то момент дрожь стала тише. Плечи расслабились. Голову Ицин клонило к плечу Фань. Возможно, они даже задремали — не по-настоящему, но впали в ту дремоту, когда сознание больше не может удерживать страх.

И вот тогда, едва заметно, первые лучи солнца пробились сквозь щели в ставнях.

Свет был бледным, робким, как ребёнок, заглядывающий в незнакомую комнату. Он скользнул по полу, по пальцам, блестящей шкатулке, по локтям, стиснутым в объятии, по бледным щекам и заплаканным глазам.

Ночь закончилась.