Нефритовая лиса

Часть третья Глава первая

Она оказалась в узком помещении, больше похожем на комнату для прислуги. Узкий проход, низкий потолок, неровные стены, пахнущие известью и копотью. Окно — если это вообще можно было назвать окном — было крохотным, чуть шире её ладони. Оно едва пропускало свет, и за ним виднелась только стена соседнего здания. Отсыревшие деревянные стены скрипели, словно жалуясь на усталость.

Никто и никогда не смел бы провести её через такие пристройки, и тем более — оставить здесь. Это было бы унизительно. Для девушки её статуса, дочери наместника, такой проход и такой приём были бы немыслимы в прежней жизни. Но теперь… прежняя жизнь осталась за дверью этого дома.

Она стояла в проходе, не зная — то ли войти, то ли отступить.

Лишь в детстве, ведомая своим неукротимым любопытством, Ицин тайком заглядывала в домики слуг. Её поражало тогда, как крошечны были эти комнаты. Как в них умудрялись помещаться и мебель, и одежда, и сами люди. Неужели они действительно могут жить в таком углу, почти без воздуха, без простора, без уюта?

Тогда она смотрела на это с жалостью и снисходительностью. Маленькая госпожа, спустившаяся в чужой мир на несколько мгновений.

Мебель в комнате была убогой: узкая кровать без полога, шаткий столик с облупленным лаком, у стены стоял сколоченный из разных досок ящик. В углу — медный таз для умывания, и кувшин с водой.

Ицин шагнула внутрь, осторожно, будто боялась разбудить что-то спящее в этих стенах. Пол заскрипел, предательски громко. Она поставила ногу мягче, но пол всё равно вздохнул под её шагом.

Одна из девушек бесцеремонно задела её плечо, проходя внутрь комнаты. Ицин, пошатнувшись от неожиданности, уставилась ей в спину, всё ещё надеясь, что сейчас к ней повернутся, поклонятся, скажут: «Прошу простить меня, госпожа». Но этого не произошло.

— Вы служанки при этом доме? — осторожно спросила она, пытаясь установить хоть какую-то связь.

Девушки не ответили. Та, что стояла у двери, бросала на неё взгляды исподлобья, будто следила, не бросится ли она вдруг наутёк. Другая же — с более уверенной осанкой и тонким лицом — наклонилась, отодвинула половицу и достала оттуда ключ.

— Я дочь семьи Дзяо. Меня зовут Ицин… — начала Ицин, стараясь говорить с достоинством. Пусть они ведут себя грубо — это от невежества, убеждала себя она. Надо напомнить им, с кем они имеют дело.

Но не успела она закончить фразу, как девушка, открывшая дверь, резко дернулась вперёд и схватила её за руку.

— Мы знаем, кто ты, — произнесла она, не глядя в глаза. Слова её были словно нож по воздуху.

Затем с неожиданной силой толкнула Ицин в узкий тёмный проход, заставив ту шагнуть за спину второй служанки, что уже шла впереди быстрым, выверенным шагом.

— А твоё имя тут ничего не значит, — бросила она через плечо. — Скоро его все забудут.

Шаги впереди заглушались тяжёлым эхом, а где-то сзади захлопнулась дверь. С каждым шагом она чувствовала, как с неё будто стирают остатки прежнего — звание, род, уважение. Всё исчезало во мраке этого коридора, вытесняемое страхом.

«Скоро его все забудут…»

От этих слов стало зябко, как будто имя — это не просто звук, а последняя ниточка, соединяющая её с миром, где она ещё была кем-то.

Они шли по узкому коридору, и каждый шаг отдавался в затылке глухим гулом. Стены были грубо сбиты из досок, и сквозь щели в одной из них просачивался тусклый свет, тонкие струи аромата и музыка.

Ицин замерла на мгновение. Там, за этой деревянной преградой, явно не произносили молитв и слов покаяние. Оттуда доносился весёлый говор, шелест тканей, звон бубенцов, плеск жидкости, льющейся в чаши, смех — женский, звонкий, и мужской, тяжёлый и довольный.

Что это был за «храм»?

Она хотела что-то сказать, но служанка, шедшая позади, подтолкнула её в спину, шепнув:

— Не останавливайся.

Внезапно шум стих, и всё пространство замерло. Даже свет, казалось, стал мягче. Наступила мгновенная, почти театральная тишина.

Затем раздался протяжный, будто натянутый до хруста, звук струн. А следом — женский голос.

Он пел. Нет — он звал, тянулся, обвивал душу.

"По реке, где луна — моя чаша,

Ты ушёл, не оставив следа.

Мой шёлк зацепился за ветви,

Моя тень уплыла без тебя.

На ветру серебрится дорога,

А под ней — только зреющий лед.

Мне не холодно — просто тревожно,

Ведь никто за мной не придёт."

Ицин остановилась вновь, теперь уже не в силах двигаться.

И это храм? — в очередной раз подумала Ицин, сжимая ладони в кулаки.

Она приблизилась к одной из служанок и тихо спросила:

— Где мы находимся?

Та обернулась, на её губах блуждала тонкая, издевательская усмешка.

— Неужели ты так и не поняла? — произнесла она, не удосужившись даже понизить голос.

— Бедняжку никто не предупредил, — хмыкнула другая, плетущаяся сзади. — Вот она удивится.

Служанки шли медленно, будто нарочно затягивая путь. В каждой их реплике звучала странная, затаённая злоба, как будто они давно ждали возможности вылить её хоть на кого-то.

— Ну надо же, какая нежная, — фыркнула та, что шла позади, и бросила в спину Ицин: — Ты правда думала, что тебя приведут в храм? В белые стены, с лотосами и благовониями?

— Ещё и с наставницей-старушкой, — подхватила другая, ведущая, — которая держит тебя за ручку и поёт мантры под колокольчик? Ха! Лучше бы она поменьше читала книжек.

— Гляди, как глаза пучит. Как будто в первый раз из дома вышла, — с усмешкой сказала первая, — Боги, да ты ж совсем не соображаешь, куда тебя притащили. Жаль, конечно… или не жаль. Скоро поймёшь.

Они хихикали, как будто происходящее было частью какого-то странного ритуала, веселой шутки, которую никто не собирался ей объяснять. Даже не пытались скрыть свою презрительную ухмылку.

— Ицин, да? — вдруг с язвительной нотой протянула одна. — Какое красивое имя. Думаешь, оно тебе поможет? Забудь. Имён тут не спрашивают. И не помнят.

— А про «дочь семьи Дзяо» лучше вообще не заикаться, — добавила другая. — Знаешь, сколько таких «дочерей» тут уже побывало?

Их голоса звучали всё громче, как будто они получали удовольствие от собственной жестокости. Словно та злоба, которую они годами копили — к своим госпожам, к судьбе, к самой жизни — сейчас нашла выход в этих словах, направленных к Ицин.

В Ицин кипела ярость. Она никогда не позволяла себе говорить с прислугой на повышенных тонах, считая это недостойным, но сейчас… Сейчас что-то в ней лопнуло.

Когда они подошли к очередной двери и вошли в тёмную, пахнущую маслом и благовониями комнату, Ицин выпрямилась, как стрела, и холодно посмотрела на обеих.

— Я не знаю, где я нахожусь, — отчётливо произнесла она, — но я не позволю каким-то низкородным так со мной обращаться. Пусть в вашей провинции другие законы, но я уверена: даже здесь нельзя безнаказанно плевать на старший род и господский дом. Стоит мне только сказать хозяйке этого дома о вашем поведении — и вы обе окажетесь на улице.

Она ждала страха в их глазах, смущения, может, хотя бы капли уважения. Но в ответ одна из служанок расхохоталась.

— Сказать хозяйке? — переспросила она, утирая глаза. — Ты думаешь, ты здесь гостья?

Вторая служанка тоже фыркнула, скрестив руки на груди.

— Сладкая ты моя, да если хозяйка узнает, что ты ещё рот открываешь, она тебе его сама и зашьёт.

— Ты теперь не госпожа, Ицин, — сказала первая, подходя ближе. — Ты — товар. И если хочешь, чтобы к тебе относились хоть с каплей уважения, лучше держи голову опущенной и язык за зубами.

Ицин была поражена таким отношением. Всё внутри неё сжалось от страха, от бессилия — но она не позволила себе подать виду. Спина её оставалась прямой, подбородок — гордо поднят, а взгляд — холоден.

Она медленно огляделась. Комната была более просторной, чем первая, в которую ее завели. В ней имелась кровать, низкий столик, два узких окна с поношенными занавесями. Окна были открыты, сквозняк гонял пыль по полу, тормоша края ковра — выцветшего, истёртого до блеклой серости. Мебель, хоть и резная, казалась такой, будто её выбросили из богатого дома за неприличную ветхость.

— Чжа, — лениво бросила одна из девушек, не глядя на Ицин. — Поди, проверь, притащили ли багаж этой… госпожи.

Слово «госпожа» она произнесла с такой издевкой, что оно прозвучало почти как проклятье.

— И скажи хозяйке, — добавила она. — Она хотела проверить, не обманули ли её. А ты, — служанка повернулась к Ицин, сузив глаза, — скидывай свои тряпки.

Ицин изогнула бровь и удивлённо посмотрела на неё.

— Что?

— Ты глухая? — злобно усмехнулась девушка. — Раздевайся, говорю.

— Ни за что, — голос Ицин прозвучал твёрдо. Она скрестила руки на груди. — Ты совсем потеряла стыд. Как ты смеешь так со мной говорить и приказывать подобное? Кто ты вообще такая? Я не стану переодеваться, пока не увижу, во что ты собираешься меня одеть. И пока не услышу объяснений.

— О-о-о, — протянула служанка, усмехаясь. — Жаль этого не слышит Чжа. Госпожа хочет, чтоб ей предложили «наряд». Как благородной невесте на первом сивдании!

Ицин почувствовала, как по телу побежал холодок. В глазах служанки не было ни уважения, ни страха. Только грубость и презрение.

— Я сказала: снимай с себя барахло. Сейчас же. — Девушка сделала шаг вперёд, в упор глядя на Ицин, и голос её стал почти шипящим. — Ты не поняла, куда попала?

На долю секунды их взгляды встретились. Глаза служанки были тёмные, как пруд в ночи — мутные, затаённые, с налётом злобы, накопленной, кажется, всей жизнью. Такие глаза не прощают капризов.

Но Ицин не отступила.

Она стояла, как статуя, с высоко поднятой головой. Даже если её бросят в яму, она не даст им унизить её без боя.

— Я и шага не сделаю, — повторила Ицин упрямо, голос её был напряжён, но ровен. — Пока не придёт твоя хозяйка.

— Дура! — зашипела служанка, и вдруг лицо её изменилось: оно вытянулось, как у человека, готового броситься на добычу. — Если она придёт и увидит, что ты до сих пор не раздета, нам обеим крышка! Снимай тряпки, овца!

— Не смей меня трогать! — воскликнула Ицин, инстинктивно отступая, но служанка уже метнулась к ней.

Грубые пальцы вцепились в ворот её платья и с силой дёрнули. Шёлковая ткань с хрустом натянулась под горлом, горловина треснула. Ицин ахнула. Паника хлынула в грудь — в первый миг она даже не поняла, что делает. Но руки сами собой полетели вперёд, и она вцепилась в локти нападавшей, с силой толкнув её.

— Убери руки! — закричала она, дрожа от унижения и ярости.

— Ты никто здесь! — прорычала служанка и снова рванула её за платье, на этот раз вцепившись обеими руками. Ткань надорвалась.

Ицин, в ужасе от происходящего, начала молотить её кулаками, как видела однажды, когда дрались служанки у склада с мукой. Била неловко, вслепую, но со всей силой, что была. Служанка взвизгнула, пошатнулась, но не отпустила. Тогда Ицин изо всех сил стала щипать её шею и плечо.

— Ах ты, змеиная дочка! — заорала та, и вцепилась зубами в запястье Ицин.

От неожиданной боли та вскрикнула, резко дёрнула руку — служанка выпустила её, и Ицин отлетела назад, ударившись бедром о край стола.

— Ты укусила меня⁈ — Ицин потрясённо смотрела на покрасневшую от укуса руку.

— И ещё укушу, если надо будет! — злобно прошипела та и, не мешкая, снова бросилась вперёд, сцепившись с ней как с равной.

Их тела сплелись в клубок, волосы Ицин разлетелись, с шеи сорвалась лента. Они царапаясь, пихаясь, хватая друг друга за одежду. Кто-то дёргал за волосы, кто-то отталкивал локтем, кто-то щипал за плечи. Однажды они одновременно с силой шлёпнули ладонями друг другу по щекам. Звук щелчка эхом разнёсся по комнате.

Обе дышали тяжело, лица вспыхнули от крови, на щеках горели красные полосы, волосы растрепались, шеи исцарапаны, одежда порвана.

В какой-то момент обе остановились — тяжело дыша, с безумным блеском в глазах, как две разъярённые кошки.

— Тут тебя научат слушаться, зараза! — злобно прошипела служанка, потянув Ицин за волосы вниз.

— Пошла прочь! — Ицин ударила её по руке, освободившись, и обе девушки, тяжело дыша, отпрянули друг от друга.

Ицин никогда в жизни не дралось — ни с кем. Она даже представить не могла, что когда-нибудь будет царапаться, кусаться, визжать и отталкиваться, как деревенская девчонка. Но внутри было слишком много всего: стыда, боли, страха. И это — вырвалось.

Обе стояли, пылая злобой и напряжением, словно две кошки, готовые снова броситься друг на друга.

— Что здесь происходит⁈ — раздался голос с порога.

В комнату вошла высокая женщина с пронзительным взглядом. Её лицо было натянуто, как маска, но глаза глаза вспыхнули, как искры.

— Хозяйка… — пробормотала служанка, отступая в сторону.

Ицин стояла с разорванным воротом, дыхание сбивалось, волосы спутались, рука пульсировала от укуса.

— Госпожа… — начала Ицин, выпрямившись и сделав короткий поклон, несмотря на растрёпанные волосы, сбившееся платье и дрожащие пальцы. — Эта служанка… она, должно быть, сошла с ума.

Её голос прозвучал неожиданно твёрдо, даже для неё самой. Щека пылала от ударов, в горле жгло от унижения, но гордость не позволяла ей отвести взгляд.

Хозяйка — высокая женщина с тонкими, как лезвие, чертами лица и глазами цвета сажи — подошла медленно. Ни один мускул не дрогнул на её лице. Она смотрела на служанку, словно решала, стоит ли тратить на неё время.

И вдруг — резкий хлопок.

Служанка охнула, шатаясь от пощёчины, и схватилась за щёку. Волна удовлетворения прошла по телу Ицин. Она впервые за всё время ощутила поддержку. Справедливость.

Но не успела она вдохнуть с облегчением, как хозяйка повернулась к ней.

Рука её взметнулась — как молния. Хлёсткая пощёчина пришлась точно по щеке. Голова Ицин дёрнулась в сторону, тело замерло.

Щека обожглась мгновенным жаром. В ушах зазвенело. Всё внутри сжалось, будто что-то сломалось, как треснувший фарфор.

— В моём доме, — сказала хозяйка тихо, почти ласково, — если кто-то дерётся, наказывают обеих. Независимо от знатности, происхождения или имени.

Ицин остолбенела. Она не могла поверить, что с ней только что поступили, как с равной этой служанке. Всё внутри сжалось, будто её достоинство сдернули, как покрывало с мебели.

Дверь вновь отворилась, и две другие служанки бесцеремонно втащили её сундук. С тяжёлым глухим стуком они поставили его на пол и, не проронив ни слова, склонились в поклоне перед хозяйкой. Та отвернулась от Ицин — её взгляд был прикован к сундуку, будто в нём лежала настоящая драгоценность. Она подошла, наклонилась, и ловкими, привычными движениями распахнула крышку. Шёлк, украшения, обувь — её пальцы метались по ним с холодной деловитостью.

— Да как вы смеете, — прошептала Ицин, едва дыша.

Хозяйка её не услышала — или сделала вид, что не услышала.

Дверь снова распахнулась, впуская в комнату поток чужих ароматов и гулливый смех. Вошли три девушки — яркие, разукрашенные, с вычурными прическами, разрисованными губами, в одежде, которая была скорее демонстрацией, чем прикрытием. Их украшения звенели при каждом движении, а в воздухе смешались духи, алкоголь и что-то ещё — сладковатое и тяжёлое, будто жасмин, перезревший на солнце.

— Белый Лотос, — сказала хозяйка, не поднимая глаз, — можешь забрать это. — Она вынула из сундука два шелковых платья и кинула их одной из девушек.

Та поймала платья на лету и смерила Ицин ленивым взглядом.

— Это новенькая? — кивнула она подбородком в сторону Ицин. — Какая-то не очень выдающаяся.

Две другие девушки прыснули в ладони, подавляя смешки.

— Это тебе, — хозяйка протянула расшитые серебром туфельки другой из девушек. — Но если в следующий раз снова так напьёшься, я впишу всё выпитое в твой долг.

— Я не могу не пить, когда рядом господин Че, — протянула девушка жеманно. — Он обижается на меня, если я не поддерживаю его кубок.

— Тогда придумай, как пить меньше. Или притворяйся. — Хозяйка выпрямилась и наконец посмотрела на неё. — Иначе зачем тебе голова на плечах?

Ицин стояла, не в силах вымолвить ни слова. Её вещи — память о доме, матери, Тенин — перекочёвывали в чужие руки, как товар на базаре. Всё, что принадлежало ей, вдруг стало ничьим. Или, точнее, — чьим-то.

— Чего стоишь? — голос хозяйки вернулся к Ицин, тяжёлый, словно пущенный с высоты камень. — Снимай одежду. Мне надо убедиться, что ты не увечная.

Ицин инстинктивно прижала руки к груди, пальцы нащупали знакомую булавку — подарок шаманки. Она всё ещё была с ней, каким-то чудом удержалась на подранном крае платья.

— Это ты так порвала её платье? — Хозяйка цокнула языком, бросив взгляд на служанку. — Впишу в долг.

— Эта мерзавка… — начала было оправдываться служанка, но под холодным взглядом хозяйки осеклась, опустила голову и отступила в сторону, сжав руки в кулаки.

Хозяйка шагнула к Ицин. Та стояла недвижно, будто в теле её уже не было души. Один рывок — и верх её наряда соскользнул с плеч.

— Нет! — вскрикнула Ицин, инстинктивно закрываясь руками. Слёзы защипали глаза — не от боли, а от унижения. В груди будто что-то рвалось — ярость, стыд, страх, всё перемешалось.

Хозяйка обошла её кругом, как торговец, осматривающий товар. Затем задрала юбку, не спрашивая позволения. Шелест ткани был самым постыдным звуком в её жизни.

— Я… — голос Ицин был хриплым, почти беззвучным. — Я дочь семьи Дзяо… Вы не можете… не можете со мной так…

— Нет, девочка моя, — с ленивым удовлетворением проговорила хозяйка, отступая на шаг назад, как будто уже достаточно осмотрела товар. — Ты больше не дочь семьи Дзяо. И не Ицин. Твой отец продал тебя, как продают хорошего жеребца на ярмарке,и запросил за тебя приличную сумму. Теперь ты — моя. Кто ты, откуда и как тебя звать — решаю я. Я и только я.

— Это… это ложь, — голос Ицин задрожал, как капля на лепестке. — Мой отец… он должен был отвезти меня в храм. Он… он не мог…

— Ну, в каком-то смысле это и есть храм, — хмыкнула хозяйка, заправляя за ухо прядь волос. — Храм любви и удовольствия. Тут тоже поклоняются, только другим богам. А служат здесь — такие, как ты.

— Нет, — Ицин качнула головой. — Он бы не…

— Какие же вы все одинаковые, — перебила её хозяйка, устало прижав пальцы ко лбу, как будто её мучила мигрень. — Сначала крики, потом вопли, потом слёзы, потом мольбы. Дальше — смирение. Только у некоторых путь подлиннее. Ну что ж, кто-нибудь, объясните нашей новенькой, как тут всё устроено.

— Это ложь! — закричала Ицин, уже не сдерживаясь. В горле стоял ком, в висках пульсировала ярость. — Я не останусь здесь! Я должна поговорить со своим отцом! Я не ваша!

Она подбежала к сундуку, выхватила первое попавшееся платье, начала судорожно натягивать его на себя — неаккуратно, наскоро, лишь бы прикрыться, лишь бы выбраться отсюда. Пальцы путались в застежках, ткань застревала в рукавах, но она не замечала — глаза были полны слёз, сердце выстукивало мольбы.

Девушки, всё это время скучающе наблюдавшие за сценой, переглянулись.

— Сколько можно… — лениво вздохнула одна, и прежде, чем Ицин успела добежать до двери, одна из них — Белый Лотос — перехватила её за талию. С неожиданной для такой хрупкой девушки силой она швырнула Ицин назад.

— Пусти! — закричала Ицин, царапаясь, вырываясь, — Пусти меня! Мне надо к отцу! Вы не имеете права! Не смейте! НЕ СМЕЙТЕ!

— У тебя больше нет отца, — ответила Лотос холодно, и вместе с другой девушкой они оттащили её от двери, словно взбесившееся животное.

Ицин упала на пол, ударившись коленом о деревянный угол сундука. Девушки, действуя слаженно, подтащили её к матрасу постели и швырнули, как мешок с рисом.

— Не делай хуже себе, новенькая, — бросила вторая, отряхивая руки. — Чем быстрее ты поймёшь, где ты, тем меньше будет боли.

Хозяйка, не меняя выражения лица, подошла ближе. Глядя на Ицин сверху вниз, она едва заметно качнула головой:

— Заприте её. Пусть остынет.

Ицин осталась одна. Комната пахла пылью, тёплой женской кожей, дешёвыми духами и старым деревом. Сквозь занавески пробивался тусклый свет уличного фонаря.

Она лежала, сжимая в кулаке подол платья, и чувствовала себя выброшенной за пределы мира.