Перегрины. Правда за горизонтом

==ТОМ II== Пролог. Песня коки

Палящий огонь начал затухать. В далеком далеке стало темнеть, и с низинок потянуло сыростью. Маленький коки осторожно выглянул из-под скрученного бурелого листа, где царил манящий запах плесени. Коки был буроватого оттенка с полоской от носа до попки. И, если бы лягушонок мог различать цвета, он обязательно отметил удивительное сходство с приютившим его мертвым листом.

Но коки был лишен такой возможности, лишен самой матушкой природой. А потому ценил свое убежище только лишь за ощущение безопасности и неувядающую сырость, которая не позволяла подсохнуть его нежному брюшку, равно как и остальным частям тела.

Становилось всё прохладнее, и та же матушка-природа нещадно гнала коки из безопасного убежища. Лягушонок был совсем юн. Если бы знал он, что такое человеческие пальцы, то четко осознавал бы, что он меньше самого короткого из них. Но и эти сведения были недоступны крохотной бусинке мозга, скрытой в голове. Здесь гораздо больше места было отдано выпученным глазам. Ими-то лягушонок сейчас вовсю и работал.

Юный-то юный, но он отлично знал, как много опасностей таит безграничный мир за пределами бурого листа. Да что уж там – и сам лист не гарантирует покоя.

Но сегодня коки не думает о безопасности. Кровь кипит в трехкамерном сердечке миниатюрного земноводного. Незримый огонь твердит, что надо пренебречь страхами. Забраться на место повыше и запеть. Выплеснуть все свои чувства, всю безграничную страсть маленького лягушонка. Чтобы даже небеса услышали!

Коки в последний раз огляделся. Мир был практически неподвижен, лишь листва слегка покачивалась под ленивым усилием ветра. Но ни листья, ни вечерний ветерок никогда не угрожали жизни коки. И он уверенно пополз наверх по прелым останкам давно умершей, но еще не разложившейся древесины. Далеко в темноте то тут, то там уже разрезали тишину звуковые сполохи мощного курлыканья. Это подстегнуло лягушонка! Страх опоздать заставил его двигаться не только ползком, но и прыжочками. На гребне кучи земли, трухи и листвы он замер. Здесь его будет слышно далеко.

И лес наполнила Песнь.

Да, на самом деле, это была лишь одна из многих песней. Хор рос и крепчал, урожая заполонить собой весь лес. Кто бы, не зная правды, подумал, что его издают крошечные существа – одни из самых маленьких в этом лесу?

Но для юного коки это была только его личная Песнь. Он вымучил и выстрадал ее, он не слышал уже никого вокруг. В своей Песни он звал и страдал от одиночества. В ней сосредоточилось вся его страсть, всё желание жить и продлить эфемерное бессмертие, хотя бы в своем потомстве.

Пузырь на горле раздувался вновь и вновь, Песнь уносилась к небу. И маленький лягушонок даже не подозревал, что где-то невероятно далеко – в двух человечьих шагах – замер слушатель. Из таких, у которых самый малый палец длиннее, чем весь крохотный коки: от пасти до попки.

Человек уже разглядел в сумерках маленького лягушонка, что заполонил красивым пением всю местную округу. Сначала он замер, но слушать сумеречные концерты ему было некогда. Стараясь не шуметь и не делать резких движений, человек начал плавно приближаться к кочке, на которую влез коки. Правая рука поднималась к плечу, словно в приветствии: я безоружен, незнакомец. Но это было не так – сама ладонь превратилась в оружие, когда стремительно вылетела вперед и накрыла лягушонка плотным куполом.

Крохотное тельце с фатальным запозданием тыкалось в непробиваемые стены купола из ладони и пальцев, каждый из которых был длиннее коки. Ладонь от прикосновений чувствовала холодок. Было щекотно. Но человек не улыбался.

Невысокий чумазый человек с космами бы предельно серьезен. Рука его удерживала лягушонка, а губы почти бесшумно шевелились. В молитве? А кто его знает. Человек был носителем языка, в котором хорошо, если тысячу слов можно было насобирать. На фоне коки – это бесконечный уровень мудрости, равно как и размеры чумазого человечка, на фоне животного в палец длиной были бесконечными. Но с иной точки зрения, над кочкой завис весьма невысокий щуплый и рахитичный дикарь.

Уже почти час ползал ханабей по сырой расщелине между скал. Наступала пора песен коки, и за вечер, ориентируясь на звук, можно насобирать лягушек на хороший ужин. И, может быть, не на один.

Горы немного радостей дарили дикарям. Вкусного зверя тут было трудно отыскать и добыть непросто: шустрые птицы летали быстрее острой палки, ловкие обезьяны уворачивались от тяжелых камней. Приходилось пользоваться плодами деревьев да ковыряться в земле. А там – личинки, муравьи, улитки, змеи или вот – коки.

Конечно, там – в низких землях – было море. Полное сочной рыбы. Море было так богато, что истории об охоте на рыб не вымирали среди ханабеев до сих пор. В море водились звери, которых не осилить за один раз всей общиной, хоть целый день работай челюстями. Только вот от сытного берега горцев давно прогнали бритые. Бритые были сильнее, их было много. Они заселили берег и забрали себе всю рыбу и всех морских зверей. А ханабеев даже близко не подпускали. Хотя моря – бескрайнего соленого моря – хватает на всех. Конечно, при желании можно было выйти к берегу и даже какое-то время побыть на берегу. Но рано или поздно бритые обязательно найдут ханабеев-рыбаков. Найдут и уничтожат. Просто так, не ради дара. Убьют и бросят гнить. Поэтому ради Жизни ханабеи не ходили к морю, а ютились в непроходимых, но бедных едой горах.

Голод. Голод вечно хозяйничал в шалашиках горцев. Вот и сейчас раздувшееся пузико охотника на коки предательски урчало. Но губы его шептали совсем не о голоде. Они шептали о самом важном, что только мог озвучить язык из тысячи слов.

– Хаагу благодарит коки за дар, – прикрыв глаза, бормотал ханабей. – Коки уходит в Смерть. Коки щедрый. Коки не уходит без дара. Коки не сгниет в лесу. Коки подарил Жизнь Хаагу! – тут он негромко стукнул себя кулаком в грудь. – Коки подарил Жизнь другим!

Закончив шептать, человек плавно сжал пальцы в кулак. Неплотно – чтобы не раздавить добычу. Потом отошел назад и нащупал кожаный мешочек, где томились уже пойманные лягушки. Аккуратно развязав ремешок, ханабей сунул туда нового коки и быстро замотал горловину. Взвесил его на руке – и вес его удовлетворил. Подняв лежавшую неподалеку острую палку, горец пополз прочь.

Он перебирался через валуны и привычно думал о том, что в мире есть только две вещи: Жизнь и Смерть. Жизнь, в какую бы форму она ни облачилась, вырывается из плена Смерти. Как солнце, она вздымается над темнотой тверди и раскрашивает небо своим светом. И появляются птицы, рыбы, обезьяны, коки или даже люди. Жизнь проходит свой путь – у всех существ он различный. Но конец одинаков – их всегда настигает Смерть. Это был неизбежный итог. Никто из людей не ведал способа обмануть Смерть. Возможно, только для того, чтобы там, во тьме, перемоловшись и перемешавшись, в новой форме, Жизнь снова могла найти лазейку и сбежать из Тьмы.

Этого тоже никто не знал, и старики об этом помалкивали. Но с самых юных лет все люди знали точно две вещи: Жизнь – это хорошо, а Смерть – плохо. Смерть обязательно придет, и это надо принять сразу. Любое живое существо должно быть готовым к Смерти, потому что такова его судьба.

Хаагу выбрался из расщелины. Там в последних отсветах солнца на голой площадке скалы стояла его женщина. За ее спиной, обхватив руками шею, висел малыш. Его тоненьки ножки обхватывали пояс матери и нервно постукивали пятками по животу. Женщина тоже пребывала в волнении и нетерпеливо притопывала на месте, высматривая своего добытчика.

Ханабей загодя высоко поднял над головой мешочек, туго набитый маленькими коки. Женщина с малышом увидели это и радостно заскулили. Хаагу взобрался к ним на сухой теплую скалу, и вся троица расселась: он – неспешно и степенно, они – не скрывая нестерпимого желания поесть. Горец положил мешочек на середину, достал обсидиановый нож, а потом развязал и слегка приоткрыл горловину. Смятые крохотные лягушки уже почти не шевелились, некоторые наверняка подохли.

Ханабей взял двумя пальцами первого коки, легким движением вскрыл брюшко ножом и пальцем выдавил внутренности, которые, как соплю стряхнул в сторону. Потом медленно отправил в рот оставшееся. Тоненькие косточки захрустели на крепких зубах, а в низу живота предательски заворчал молчавший доселе зверь-голод.

Охотник очистил второго коки и отдал его женщине, которая нервно елозила, устав ждать. Женщины не умеют вести себя, они порою дики, как звери. Третью лягушку Хаагу вновь съел сам, с трудом сдерживаясь и сохраняя степенность. А вот четвертую, предназначенную женщине, та отдала малышу. Каким бы голодным ни был ее взгляд, она протянула коки ребенку, не колеблясь. Хаагу внутренне кивнул: это было ее дело, что делать со своей долей добычи.

На дне мешочка еще оставалось несколько лягушек, когда долгожданное мимолетное чувство сытости наконец наполнило тело ханабея. Степенность в поедании стала уже не показной, а естественной. И в такие редкие моменты, конечно же, всегда хочется поговорить.

– К коки пришла Смерть, – сказал Хаагу малышу, тыча ножом в почти пустой мешочек перед собой. – А Смерть придет к каждому. Но умереть можно разно. Можно уйти в Смерть и никому не дать дара. Упасть в болото и сгнить там. А можно сделать дар Жизни другим. Хаагу и женщина с малышом поели коки. Хаагу и женщина с малышом будут жить. Надо благодарить коки.

Малыш в это время увлеченно нажевывал лягушиный трупик (ему перепало не так много, и даже маленький зверь в его животе был не удовлетворен). Ребенок был погружен в себя и не понял, что мужчина не просто говорит, а учит глупого. Тогда женщина хмуро посмотрела на своего сына и шлепнула ладонью по затылку. Малыш вскочил на ноги.

– Благодарить коки! Благодарить коки! – затараторил он.

– За дар Жизни, – кивнув, добавил Хаагу. Малыш послушно повторил.

Лягушки кончились. Группа ханабеев поднялась, облегчилась и двинулась вниз по склону. Хаагу вел женщину с малышом к стоянке, где был навес, костер, и можно было хорошенько отдохнуть ночью. У женщины на поясе висела связка съедобных корешков. Если в общине будут голодные, она, конечно, поделится с ними. А вот такой вкуснятиной, как коки, делиться не хотелось.

Дорога была привычной и безопасной. Осторожничать причин не было, так что сытый горец снова ушел в свои мысли.

Кто угодно может дать дар Жизни. И коки с улиткой, и мохнатый летун, и жирный ворон. Конечно, ценность их дара разная. Один коки не остановит зверя-голода, тот даже не заметит маленький трупик в своем логове. А вот ворон или толстая змея смогут насытить двух и даже трех человек. Такая крупная добыча – большая удача.

Однако самый великий дар Жизни может дать человек. Человек великий, он один может спасти больше жизней, чем бесчисленное множество коки. Человек достоин не просто слова благодарности – его помнят долгие и долгие дни и луны. Ханабеи возносят лица к небу и благодарят его вновь и вновь. Умерший человек – это победа Жизни над Смертью. Смерть заполучает всего одного человека, а вот в Жизни остаются многие.

Но человек велик не только этим. Никто, ни одно ползающее или летающее существо, не может сделать то, что способен сделать человек – отдать дар Жизни добровольно. Любая тварь хочет жить и, как может, сопротивляется Смерти. И нельзя винить ее за это. Ведь все – от самого малого червяка до огромных рыб, плавающих в далеком море – знают главный закон – следуй Жизни, борись со Смертью. И человек ведает этот закон лучше многих. Если Жизнь коки – это искра, то Жизнь человека – полыхающий костер. И неизбежно наступают времена, когда приходится отдавать человека Смерти, дабы прожила вся община. Мужчины уходили в леса, порой не на один день. Кто-то шел к соседям, самые смелые добирались до владений бритых. Бритые очень сильны и злобны, но ведь их так много, а ханабеям надо совсем чуть-чуть. Они не трогали полных Жизни людей, довольствовались слабыми и старыми. Подолгу сидели в зарослях, выслеживали одиноких людей.

И как же те боролись за Жизнь! Кричали, дрались, кусались. Они не давали Дар до последнего, а соплеменники захваченных шли по следам и всегда пытались отомстить.

Трудно затушить костер Жизни. И жалко. Вся община каждый раз оплакивала убитого. И благодарила, благодарила, благодарила.

Только даже этот дар – ничто перед даром добровольным, на который способен только человек, да и то не каждый. Перешагнуть через главный и всем известный закон, потому что, оказывается, над ним есть еще другой – более высший.

Твоя личная Жизнь не так важна, как Жизнь вообще.

Хаагу знал это точно. Потому что сам был свидетелем такого дара. Его сделала мать его матери. Это было очень давно, и общину в ту пору постигли страшные бедствия. Хуракан шел за хураканом, ветер крушил деревья, потоки воды заливали низины. Ханабеям пришлось подняться в скалы, чтобы не умереть. Вся живность, что могла разбежаться и разлететься, сделала это. Мелочь смыли ливни. Для сочных плодов тогда была плохая пора, оставались лишь редкие корешки. Люди готовы были есть даже траву и листья, которые только бесполезно набивают живот и совершенно неинтересны зверю-голоду. Много дней не удавалось разжечь костер – всё заливала вода. Люди продрогли, а в холод зверь-голод всегда сильнее лютует и хочет больше пищи, чем в теплое время.

И тогда общину спасла женщина. Ее звали мать Бу – славного молодого охотника. Была у нее и дочь, которая тогда уже родила Хаагу – маленького худющего мальчика. Мать Бу была уже в годах, но была сильна и не являлась обузой общине. Она лазала по скалам и собирала пищу наравне со своей дочерью – юной матерью Хаагу. Ее огонь Жизни был ярок и силен. Но тогда мать Бу что-то поняла. Что-то важное. Она видела, что община погибает.

И тогда женщина вышла и встала перед жмущимися в общую кучу ханабеями. Она издала громкий крик, чтобы все начали слушать ее, а потом сказала, что отдает им дар Жизни. Хаагу вспомнил, какая тишина наступила в округе. Сейчас ему казалось, что в тот момент даже дождь прекратился. Потом большак вышел вперед и начал говорить ритуальные слова благодарности. За всю общину. Он говорил долго и степенно, а потом достал черный нож и перерезал матери Бу горло. Под струю крови тут же подставили скорлупы орехов, чтобы бесценный дар не пропал. Ханабеи пили кровь и благодарили мать Бу. На их лицах выступали слезы, так они были благодарны женщине, принесшей столь великий дар.

Потом они стали есть мясо – самое вкусное мясо из того, что можно добыть на земле. Хаагу помнил его вкус. Он после не раз ел человечину, пару раз и сам участвовал в добыче человека. Но тот вкус запомнился ему ярче всего. Это был не просто дар Жизни – женщина добровольно спасала его. Маленького тощего мальчика, а также всех остальных.

В мире ничто не происходит просто так. Поэтому неудивительно, что к ночи ханабеям наконец удалось развести огонь. И под светом звезд они стали греться у костра и жарить оставшееся мясо. Сытость вернулась к людям, и они без устали благодарили мать Бу за дар.

Много утекло времени, а ее продолжали помнить. Хаагу поймал себя на мысли, что совсем забыл большака, который перерезал тогда женщине горло. И имя его и даже лицо. А женщину помнил. Спустя несколько пор хураканов охотник Бу пропал. То ли где-то сорвался со скалы, то ли принес свой дар Жизни другим ханабеям. Его забыли, а мать его помнили. Так и продолжали называть – Мать Бу.

Мавубу. У нее появилось имя.

Много времени прошло, немного в живых осталось тех, кто ел то мясо. Кто получил Жизнь от великого дара. Но у тех людей, родились новые дети. Ханабей подумал, что и они тоже обязаны Жизнью матери его матери. Поэтому помнить ее следует. И благодарить.

Вот его женщина появилась уже позже и, конечно, не знала Мавубу. Но Хаагу не раз рассказывал ей про тот случай. Про ужас бесконечных хураканов. Про страшную боль, которую причинял телу зверь-голод. Про то, как гордо и смело вышла вперед женщина и подставила горло под черный нож.

Такое следует помнить. И хотя бы изредка благодарить.

Тропинка становилась всё заметнее, места пошли знакомее. Даже малыш уже стал узнавать округу, осмелел и сполз со спины женщины – к ее великому облегчению. На кривых ножках он начал неуклюже бегать вперед-назад, хихикая над чем-то одному ему понятным. Степенность – это не для детей, Хаагу это давно понял. Сам же он продолжал идти, не спеша, женщина послушно брела сзади. Три дня их не было дома. Три дня Хаагу с женщиной лазали по расщелинам далекой горы, надеясь, что там плоды сочнее, а лягушки жирнее. Оказалось – нет. Прожить можно, но сказать, что те места богаче добычей, нельзя. Так что троица возвращалась в общину с вестью: сниматься с места необязательно.

Стоянка была совсем близко, и широкие ноздри Хаагу вдруг уловили стойкий аромат жареного мяса. Нечастый запах у ханабеев и от того – особо желанный. Мужчина невольно ускорил шаг, недоумевая, почему не слышно никакого шума? Община должна гудеть радостным ульем, коли обрела щедрый дар.

Аромат почуяли и женщина с малышом. Не думая о своем поведении, они тут же кинулись вперед. Хаагу нахмурился, но за ними не побежал. Поэтому сначала он услышал вскрик, и только потом увидел: на стоянке царило полное разорение. Шатры были порушены, вещи раскиданы. Но, конечно, не это бросилось ему в глаза. Посреди поляны чернело огромное кострище, которое уже почти не дымилось. Не один ствол дерева был пущен на него. А среди куч почерневшего угля обильно посыпанные золой лежали тела ханабеев.

Сгоревшие дотла.

Среди царившей Смерти, казалось, не могло быть ничего живого. Но оно было. Возле обугленных тел на корточках прямо в золе сидел подросток. Хаагу знал его, это был младший ребенок старухи. Он был немногим ниже взрослого, но еще не получил имя. Странно, но подросток словно не заметил их, не услышал крика глупой перепуганной женщины. Весь вымазанный сажей он сидел на корточках и то гладил руками выступающие кости сгоревших людей, то отколупывал кусочек обугленного мяса и отправлял его в рот. Шептал слова благодарности и одновременно тихо плакал.

Хаагу подошел совсем близко, но высокий ребенок его не замечал. Мужчина понимал, что Смерть, царившая на стоянке, заволокла его, окутала и забирала к себе. В таком состоянии люди так переполнены страданиями, что забывают об окружающем мире. Он тихонько положил руку ему на плечо, хотел сказать, что-то успокаивающее, но ребенок резко вскочил на ноги и испуганно выставил перед собой острую палку. В глазах его светились страх и безумие.

– Свой. Свой, – тихо начал повторять Хаагу, прикладывая ладонь то к груди, то ко лбу. – Хаагу. Свой.

Острую палку он сразу бросил на землю и старательно показывал, что руки его пусты. Подросток наконец узнал соплеменника, руки с копьем опустились, ребенок опавшим листом осел на землю и снова уставился на кострище.

– Что произошло? – спросил Хаагу.

– Бритые, – коротко ответил подросток. Но для понимания хватило и одного слова. Никто из ханабеев не мог поступить столь жестоко. Никто из понимающих цену Жизни не стал бы так бездумно отдавать Смерти столько людей. Их сожгли! От них даже не приняли дар Жизни! Плоть людей уничтожили, чтобы всё досталось Смерти, чтобы никто не смог продлить свою Жизнь. Убивали всех без разбора, только для удовлетворения желания убивать. Воистину бритые – подручные Смерти.

– Расскажи всё, – сухо потребовал Хаагу.

– Бритых было так много! – заломил руки подросток. – Больше чем всех людей в общине. И все большие, страшные, с палками с острыми жалами на конце. Напали на стоянку со всех сторон… Кололи и резали. Мальчик прятался. На мальчика напали, но мальчик убежал в лес. Догнать не смогли. Мальчик подобрался обратно и видел. Видел, что бритые были не одни. Были другие. Совсем другие.

– Какие другие? – вскинул голову мужчину.

– Непохожие. Тоже мужчины. Большие. Другие были… твердые. Твердые головы, – юный ханабей показал руками вокруг своей головы нечто очень большое. – Твердое тело, – парень ударил себя кулаком в грудь. – В руках тоже были острые палки с жалами. Но длинные и тяжелые. Больше, чем у бритых. А еще другие держали… – мальчик начал что-то оживленно рисовать руками в воздухе, не в силах описать словами увиденное.

– Такое… такое большое… Твердое.. Ровное… Как огромный лист! – наконец, воскликнул он, подобрав удобное сравнение.

– Лист? – переспросил Хаагу.

– Твердый лист, – кивнул подросток. – Кожа. Но не как у человека. Твердая кожа. Или кора неведомого дерева. Не знаю. Ханабеи кидали камни, кидали острые палки. Но камни отлетали от листа, а палки застревали. Других… твердых нельзя было ударить.

– Каменные люди?

– Не каменные, – покачал головой очевидец. – Но твердые. Мальчик всё видел. Бритые с криком и смехом убивали ханабеев. А твердые – не всегда. Твердые били людей толстыми палками. Голова. Ноги. А потом вязали. Твердые даже побежали в лес ловить детей. И тоже вязали веревками.

Хаагу задумался. Непонятные твердые выглядели совсем другими людьми. Описание мальчика было жутким, твердые были похожи на чудовищ, а не людей. Но поступки их были понятнее. Если бритые творили Смерть, как обезумевшие животные, то твердые, похоже, понимали закон. Они собирали ханабеев, чтобы потом принять от них дар Жизни. Наверное, твердым нужно было очень много пищи, чтобы жить, поэтому они и брали так много людей. Ханабеям человек требовался редко, и хватало его общине надолго: есть можно было два–три дня, пока мясо совсем не портилось, да и затем долгое время можно было питаться одними плодами и корешками – запасов жизненной силы от человечины хватало надолго.

– Твердые вязали мать мальчика, – заплакал подросток. – Твердые и бритые сначала чуть не поссорились. Бритые хотели убивать, но твердые не давали. А потом сами взяли мать мальчика и отдали бритым. Мать не могла идти, мать плакала. Мать просила не убивать. Бритый подошел и ударил ногой. Еще бритый кинул острый камень. Потом бритые начали колоть палками. Не в живот. Не в голову. Они долго тыкали, а мать оставалась живой. Текла кровь. Мать больно, мать кричала, – ханабей обхватил голову плечами.

Хаагу наливался дурной кровью. Бритые глумились над Жизнью. Проливали на землю драгоценную кровь. И, конечно, они не благодарили старуху за дар Жизни, потому что даже не собирались им воспользоваться! Ханабеи даже с маленькой лягушкой не позволяют себе так поступить. Если твердые выглядели чудовищами, то бритые ими были! Отдать Смерти столько людей! И просто сжечь их! Не поджарить, а сжечь до углей, чтобы не то что людям, но и мухам с жуками ничего не досталось!

Хаагу отвлекся от мыслей и услышал, что мальчик как раз начал рассказывать об этом.

– У твердых были такие палки с… – он снова замялся, подыскивая слова. – С такими… большими зубами! Зубы могли вгрызаться в дерево и вырывать целые куски. Твердые начали грызть палками деревья. Большие деревья. Кромсать деревья на большие куски. Складывать огромный костер. А потом, – ханабей снова всхлипнул, вспоминая весь ужас творимого, – потом стали кидать на деревья тела.

– Это бритые делали?– уточнил Хаагу.

– Все, – опустив голову, пояснил подросток. – И бритые, и твердые. Брали тела за руки и ноги, кидали на деревья. Потом подожгли. Огонь высокий-высокий был. А чужие кидали дерево снова, снова. Долго горело. Даже мальчик в лесу чувствовал жар. Потом все ушли.

Поняв, что рассказ закончился, Хаагу огляделся. Его мира больше не было. Пришли жуткие бритые со странными твердыми и предали весь его мир Смерти. Лишь неподалеку сидела на земле женщина. Она обхватила голову руками и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Вокруг нее ползал малыш, не понимая толком, что происходит. Он теребил мать за волосы, за руки, но та на него не реагировала. Убитый горем подросток снова ушел в себя, сидел у кострища и гладил выглядывающие из золы черепа.

Вот и всё, что осталось.

Медленно подошел Хаагу к кострищу и опустился рядом с подростком. Прямо на него среди углей скалился череп. Кто это был – большак, старуха, Лысый Лабу? Теперь не узнать. Ханабей аккуратно повернул череп и оторвал припекшейся к кости кусочек обугленной кожи. Он сунул его в рот и начал жевать. На зубах противно хрустело, но Хаагу заставлял себя жевать дальше. Он положил руку на череп и зашептал:

– Хаагу благодарит человека за дар, – мужчина прикрыл глаза. – Смерть человека не была напрасной. Человек послужил Жизни.

Что еще он мог сделать для них?