Перегрины. Правда за горизонтом

==ТОМ I== Пролог. Сто лет тому назад

100 лет назад. Имя: раб Геммий. Место: новая земля, Терра Нова

Солнце, багровея от натуги, запихивало себя в пористую чернеющую массу деревьев на вершине неведомой горы. Спустя долгие дни, десятки дней, оно не тонуло с еле слышным шипением в бескрайней водной глади, а пряталось в сушу! Дивную, неведомую сушу. И лес, что прямо сейчас пожирал уставшее от борьбы светило, тоже был неведомый. Даже сам воздух… Несмотря на то, что день был жарким, с Океана внезапно задул зябкий бриз. Геммий поежился и поневоле заставил себя подняться с земли, на которой он провалялся, кажется, целую вечность.

Он валялся на земле!

«Господи, Исусе Христе! – мысленно взмолился Геммий. – Спасибо тебе за чудесный дар этот!».

В его ушах, как будто, до сих пор волшебной музыкой звучал радостный и испуганный крик одного из матросов с носа «Тита»:

«Земля!».

Сорок шесть дней – бесконечных мучительных дней с выжигающим солнцем и промозглыми дождями – выдавили всю радость жизни. Значительная часть еды испортилась, вода зацвела. Рыбная ловля и дожди едва-едва позволяли пополнить запасы. И уж рабы тут точно стояли в очереди последними. Перегрины и рады были прекратить мучения, но у них не оставалось выбора – и ветра, и морские реки-течения влекли их неукоснительно на закат. Прочь от негостеприимной родины. Прочь от жалких островков, что не смогли стать ей заменой.

Тоска стала воистину беспросветной. Море просто не могло быть таким огромным – нет таких просторов в Ойкумене. Это Океан, который суть окончание сотворенного мира. Ни земли, ни людей здесь нет и быть не может. Либо вскоре корабли свалятся за край мира, либо так и будут плыть по бесконечным волнам: то ли еще в мире живых, то ли уже в ТОМ мире…

И вдруг внезапный, как вспышка молнии, крик – «Земля!».

Сердце замирает, пересохшие губы трескаются от недоверчивого – что?! Вожделенное слово не входит в разум, отказывается усваиваться. Так желудок, долгое время лишенный пищи, отказывается принимать еду. Не верит в нее.

Ты волочишь к борту свое усталое, измученное тело, щуришь уставшие от однообразного пейзажа глаза… видишь, но не можешь поверить в черную полоску у горизонта. А снизу, с полок, уже стреляют вопросами гребцы своими взволнованными хриплыми голосами: «Что? Что там, дед?».

«Земля, братцы… Земля, клянусь волосами Куприды! Чуть правее носа». И, только произнеся это вслух, начинаешь верить. А вокруг – множащиеся возбужденные голоса, набирающие силу ревущего шторма. Справа раздается нестройный, явно взволнованный рев буццин. Это на «Мотилоне» тоже увидели сушу и теперь спешат сообщить об этом остальным перегринам.

Как гребли тогда гребцы! Впервые они так и норовили обогнать ритм барабанов. Из-за слабого, хотя и попутного ветра паруса им помогали слабо. Так что берег приближался мучительно медленно, даже начало казаться, что морская река-течение пронесет суда мимо земли. Узкая полоска постепенно разрослась в серо-зеленое месиво. Берег смотрелся недружелюбно: каменистый и узкий. Набегающая волна весело бурлила в нем, добавляя к общей картине еще один цвет – белый.

Долго, мучительно долго, корабли выискивали безопасный пятачок берега, чтобы выкинуть свои тела на твердую землю. Люди изнывали от ожидания. Суда шли бортом вдоль восточного побережья, а люди пожирали глазами сушу и ждали команду: «Поворот налево!».

Наконец она раздалась! Тяжелый, широкопалубный флагман «Тит» начал лихой разворот к берегу, с небольшой задержкой к земле устремились и остальные корабли. Сначала тихий удар о песок, затем вторая волна с трудом приподняла корпус «Тита», продвинула вперед, и корабль плотно засел на земле. И после этого только резкие крики офицеров, практически с обнаженным оружием в руках смогли остановить толпу, собиравшуюся хлынуть за борт.

Об опасности чужой земли (земли, расположенной далеко за краем мира!) забывать нельзя. Первыми на берег сошли солдаты: при щитах и фрамеях. Проверили ближайший лесок, убедились в отсутствии каких-либо врагов. Только лишь после этого перестали сдерживать остальных.

Как же это было прекрасно – развалиться на прибрежном песке после долгих дней и недель бесконечного плавания! Геммий лежал на твердой поверхности, но еще долгое время мир продолжал качаться в его голове: остров ходил ходуном, как палуба галеры, от этой качки голова слегка кружилась, а сам плотник убаюкивался. Лишь недавно волнение, наконец, успокоилось, твердь замерла, и Геммий насладился почти забытым покоем.

Но теперь зябкий бриз все-таки поднял его. Холодно. Но, при этом, возвращаться на корабль не хотелось. До скрежета зубовного! Старик закутался в обрывки плаща, подошел к окованному бронзой носу галеры и уселся прямо на плавном изгибе грозного корабельного рога. Зарывшееся в песок судно практически не качалось, так что можно было представить себя на обычной поленнице, на каковых судовому плотнику и кузнецу нередко доводилось спать.

Но не в этот раз. Мягкое шипение волн о песок не заглушило легких шагов.

– Дядя Геммий! – тихо, чтобы не напугать, позвал надломленный голосок. – Дядя Геммий! Я тебе воды принес.

Мастеровой приоткрыл глаза. Голос-то он узнал – ловкий рыжий пострел Клавдий с ломающимся голосом постоянно ему надоедал. Хотя, зачем ворчать напоказ: надо признать, что корабельный служка за долгое плавание стал дорог плотнику. Своих детей у него не было, не с кем было поделиться отеческой заботой. Паренек это чувствовал и отдаривался, как мог. Вот и сейчас воду ему предложил!

Все долгие дни пути с Закатного берега питье было личной заботой каждого на всех кораблях перегринов. Пить можно было строго по норме, и пить надо было сразу у бочки. Потому что всякое могло случиться, и второй раз тебе никто уже не нальет. Вода – даже затхлая и поганая – стала на кораблях самой главной ценностью. В последние дни за нее и убить могли. А тут кто-то доверил этому подростку передать воду другому. Кто же так верит в благородство маленького раба?

Клавдий, улыбаясь во всю харю, держал в руке глубокую деревянную миску.

– Это свежая вода, – радостно заявил он. – Не та мутная баланда, что оставалась в бочках. Мы нашли ручей, дядя Геммий! Журчит, грохочет по камушкам – аж сердце заходится. Я ничего вкуснее в своей жизни не пробовал!

Старик зачарованно уставился на колышущуюся кристально прозрачную жидкость внутри чаши. Иссушенное тело засвербело, горло вдруг стало колючим, а руки, принимающие сосуд, задрожали. Геммий изо всех сил пытался унять дрожь, чтобы не пролить ни одной драгоценной капли.

– Да не бойся! – верно понял страх кузнеца подросток. – Воды теперь навалом! И пить, и мыться можно! А хочешь – можешь просто на землю лить!

И Геммий, улыбнувшись, жадно впился растрескавшимися губами в край миски, проливая на бороду и грудь бесценную влагу. Вода была теплой, но такой пронзительно чистой и свежей, что казалась сладкой. Вытряхнув на язык последние капли, старик широким жестом утер рот волосатой рукой и отдал миску подростку. И только тут заметил, что спутанные рыжие вихры Клавдия неумело прикрывают здоровый такой, наливающийся вишневым соком синяк.

– Клавдий, мальчик. Это… Вегенций тебя ударил?

И погасли яркие краски, посерел новый мир, только что радовавший всех. Подросток в один миг словно одеревенел. Улыбка сползла с его лица, глаза уткнулись в землю, и сам он спешно отвернулся от мастерового, укрывая лицо грязными прядями.

Геммий вздохнул. Рабская доля тяжела; кто с самого начала не привыкнет к ее весу, тому жизнь сплошным ядом станет. До самого остатка. Да и остатка этого особо не жди. Коротка будет жизнь такого раба. Правда, Клавдий не всегда был рабом. По рассказам паренька, отец его. Там еще, в бесконечно далекой ныне Британии, он усердной службой добился свободы и стал вольноотпущенником. Знатный хозяин подарил ему вольную и родовое имя, которое теперь, как насмешку, носил мальчишка. Клавдию, вроде бы, повезло родиться свободным, но… как оказывается, от воли божьей не уйдешь. Прошли неудачные годы, и за отцовские долги был паренек продан в рабство. На галеру (на той же, где уже много лет плотничал и кузнечил Геммий) он попал в ту самую роковую ночь вместе с прочими невольниками. По юности и тщедушности грести наравне с прочими мальчонка не мог, и приписали его в судовую обслугу. Да только Вегенций решил, что Клавдий станет его личной обслугой.

– Домогался? – хмуро и понимающе спросил старик.

Подросток долгое время стоял, будто, застыв, но все-таки еле заметно кивнул.

– Дядя Геммий, – утерев кулаком нос, спросил он. – Разве господь не осуждает того, чтобы один мужчина ложился с другим?

– Ну, я-то в слове божьем не силен, парень. Ты такое лучше б у Петроса Сирийца спросил – тот и Евангелие читал, и про Моисеев всяких знает. Или Боция – я много раз на вёслах его истории слышал… Но , вроде бы, мне рассказывали, что бог христианский мужеложство не приветствует. Даже целые города спалил в пепел, где одни содомиты жили.

– Так почему же?! Ведь Вегенций с крестиком на груди ходит! Он же господу молится со всеми!

– Принято так у вельмож. Издревле пошло. У ромейцев, у хеллинов, да и у прочих многих.

Клавдий мешком осел на песок. Вся его долговязая фигура сложилась во что-то очень компактно малое.

– Ненавижу! – пробормотал он себе под нос. – Убил бы его!

Мальчишка со всей ненавистью ударил костлявым кулаком в податливый песок.

– Что ты говоришь такое, дурачок! – непритворно испугался Геммий. – Это же господа! И думать такое не смей!

– А что, выдашь? – из-под рыжих кудрей не глаза зыркнули, а просто стрелы ненависти в старика вылетели.

– Да ты что! – отшатнулся плотник от огня ненависти. – Ты ж мне как сын!

Клавдий снова уткнулся взглядом в долгожданную землю, что совсем перестала его радовать, и некоторое время смотрел на золотистый песок, медленно покачиваясь. Геммий тоже молчал в нерешительности. Что делать: пожалеть парня, приструнить или поддержать? От последней мысли старика в жар бросило.

Так он думал-думал и в итоге не сказал ничего. А измученный внутренней болью и гневом мальчишка вдруг резко вскочил и широкими шагами зашагал вдоль берега. Потом резко остановился и замер, словно не зная, что делать. Постоял – и зашагал обратно. У Геммия слегка потеплело на сердце. Возвращается постреленок, значит, одумался! Однако Клавдий просто забрал деревянную миску, которая лежала на бронзовой оковке носа галеры.

– Забыл, – не глядя на старика, пояснил подросток. – Ты отдыхай, дядя Геммий. А я пойду, пожалуй, отсюда.

И снова Клавдий пошел мерить ногами побережье острова. Такого прекрасного и долгожданного острова! Который всё равно не мог сделать людей счастливыми. Даже такого светлого паренька, как Клавдий. Вздохнув, Геммий пытался последовать совету юного раба, но что-то не выходило у него отдохнуть. То ли бревно носа вдруг стало жестким, то ли не выходил из сердца тяжелый разговор.

«Но что я сказал не так?» – мучил сам себя мастеровой и не находил ответа.

Всё сказал верно, всё по совести. Только чувствовал, что пареньку от этого не полегчало. И этот осадок отравил всю радость от обретения земли. «Эй! – старательно подбадривал себя он. – Глянь только вокруг! Еще вчера ты думал, что ромейцы с ландоудами привели всех к смерти. Довели до края Океана – осталось только перевалиться за него и сгинуть. Ты мучился от качки и жажды. И жить было противно, и умирать страшно. А сейчас отдыхаешь от всех трудов на земле, пьешь вволю, видишь перед собой прекраснейшую землю! Что еще надо для счастья?».

Споры даже с самим собой бывают утомительными. Особенно когда одна из сторон вооружена полным колчаном убедительных аргументов, сыплет ими, рвет тетиву спора без устали, а победившей себя не чувствует. Геммий сам не заметил, как заснул. Не помешали ни жесткое бревно, ни шум вокруг.

Зато посреди ночи вдруг проснулся. Нет, никто не разбудил, не погнал работать. В этот день даже господа настолько были счастливы, что не стали загружать работой рабов. Поэтому проснулся Геммий в полной тишине. Вокруг – и на борту «Тита», и на берегу – стихло всё. Разве что, кроме вечных волн, которые за время бесконечного путешествия вообще перестаешь слышать.

В этой-то тишине чуткое ухо Геммия различило легкие шаги. Такие знакомые. Луна на небе торчала почти полная, но, правда, периодически скрывалась за рваными облаками. Старик приоткрыл сонные глаза и увидел по левой стороне тонкую тень, приближающуюся к галере. Мгновение поколебавшись, она шагнула в пену накатившей волны, а потом, уцепившись руками за толстые тросы свисавшей с борта крупноячеистой сети, полезла наверх.

Геммий уже совершенно проснулся и изо всех сил вслушивался, силясь прорвать завесу тишины. Она, эта завеса, казалась непреодолимой. Вроде бы, что-то пару раз скрипнуло или даже стукнуло, да поди проверь! Один раз лишь по тому же левому борту что-то явно булькнуло – вряд ли рыба. И почти сразу после этого фигурка вновь спустилась по сети на берег.

Выйдя из воды, она вдруг напряглась. Геммий кожей почуял, как желтые глаза из-подрыжих вихров пристально разглядывают застывшее в неудобной позе тело мастерового. Он моментально смежил веки, а для убедительности даже сонливо заворочался… и лежал так еще долго, даже когда снова стали слышны шаги – мало ли, вдруг это его проверяют?

Лишь после того, как ритмичный шорох босых ног по песку стал затихать, Геммий снова вгляделся во тьму. Едва различимая хрупкая фигурка почти растворилась во тьме, в той стороне, где многими сотнями глоток храпели в черноту ночи перегрины. После сорока шести дней непрерывной качки на берег сошли практически все, кроме обязательной стражи.

Сон в итоге снова сморил старика. Сон поздней ночи – самый крепкий, особенно, если до этого плохо спал или вообще просыпался. Так что плотник не сразу расслышал подозрительный шум. Разбудил тот Геммия, когда стал уже не подозрительным, а очень даже очевидным. Старик резко и испуганно сел, едва не сверзившись на мокрую землю.

И уставился на мигающий факелами лагерь. Который, будто бы, с ума сошел. Никакой мирной тишины нет и в помине! Всюду раздавались крики ярости и боли, лязг металла, топот сотен ног. И звуки эти складывались во вполне очевидный звук – шум боя.

«Неужто напал на нас кто?» – заволновался кузнец и припустил, пригнувшись, к лагерю. Не напрямую – не дело работяге-старику с клеймом раба в бой рваться. Бежал он по сужающейся спирали, к тому месту, где обосновались люди с его галеры. На «Тите» было больше всего гребцов и судовой обслуги. Вскоре, к своему ужасу, он понял, что бой идет именно там.

– Господи, Исусе Христе! – выдохнул раб.

Упав на четвереньки, Геммий пополз по уже каменистому берегу. Фигурки людей, яростно метавшиеся из стороны в сторону, стали вполне различимы.

Никаких чужих врагов не было. В темноте на новой земле, на другом конце света не на жизнь, а насмерть дрались друг с другом перегрины. Жидкая цепочка щитоносцев стояла перед скалами, а толпа полуголых мужчин рвалась к поросшим на склонах этих скал деревьям.

– Обезумели, – шептал Геммий, укрывшись за маленьким валунчиком. Столь малым, что, как ни силился, не мог укрыть собой даже щуплую фигурку плотника.

И вдруг, уж непонятно как – то ли редкий факел высветил, то ли сердце подсказало – среди дерущихся старик разглядел Клавдия. Тощая и долговязая фигурка металась в первых рядах, раздавая удары палкой с ничтожной силой, но с удвоенной яростью.

Сердце Геммия сжалось. Стало невыносимо больно и так же страшно. «Убьют же, как есть убьют!» – завопил голос в голове, и, уже не думая ни о чем, старик кинулся к мелькающим в толпе рыжим прядям.

…Прошли сто лет и один день.