Понаехали!

Глава 68 Про то, что у всякого деяния свои последствия есть

Лилечка… она понимала, что все не совсем так, как должно бы, что, наверное, она пугает.

Ведьм точно пугает.

Еще там, внизу, как напугала, так они и попритихли, но никуда не подевались, пристроились сзади. И шли. Сперва одним ходом, который в зачарованную залу вывел, где душа потерявшая быа, потом другим.

Правда, в зале той задержаться пришлось.

Не Лилечке, нет… то есть, она-то все видела и понимала, но не только она. И душу мятущуюся, что с воплем диким силилась пробраться в тело, поймала.

Поймала и прижала к себе.

Тепленькая.

Злая.

— Хватит уже, — сказала ей Лилечка. И душа заплакала от боли. — Много дурного сделали они. Много дурного ты. Довольно… что было, то было.

Она пыталась вырваться, эта душа, меченая другою силой. И Лилечке пришлось держать её крепко-крепко. Может, и не удержала бы, когда б не Фиалка, которая в душу вцепилась коготками и еще зубами тоже. Заурчала, упреждая.

Тогда-то та и затихла.

А потом…

Лилечка просто собрала темное, что на душу налипло.

Гарь.

И копоть.

И… другое всякое. Много собралось. Тогда-то та вовсе успокоилась.

— Отпусти, — велела Лилечка, и Фиалка когти убрала. А душа обрела себя, ставши девицей бледной, прозрачной. Она вздохнула.

Огляделась.

И сказала:

— Так не честно!

— Отчего же?

— Они будут жить… его праправнуки.

— И твои.

— Они на троне!

— А твои? — спросила Лилечка. Ей было жаль эту женщину, и той, которая стояла за Лилечкою, тоже.

— Мои… мы… так все одно не честно! — она стиснула кулаки. — Он… сам согласился! И я…

— Ты хотела бы прожить чужую жизнь?

— Свою! Я хотела бы прожить свою и…

— Скоро будет срок и у царицы родится дочь… — сказала Лилечка, глаза прикрывая. — Если хочешь…

Душа… еще злобилась. И право имела. Много обид было причинено ей. Много обид она сама причинила. Как взвесить?

Как понять, кто прав?

— Отдай, — взмолилась душа.

И Лилечка разжала руки, отпуская.

— Пробуй, — сказала она. — Сумеешь его одолеть, тогда и тело твое… нет…

Царевича она тоже видела.

Красивый.

Не такой красивый, как Норвуд, но, пожалуй, не будь у Лилечки Норвуда, она бы даже влюбилась. А тот глядит строго-строго. И руки на груди скрестил.

Встал.

— Ты… дал слово, — сказала душа.

— Дал, — отвечал царевич и, со вздохом, отступил. — Я сдержу его… только… ты тоже помни, что обещала.

А она вот… не идет.

Стоит.

Глядит.

Что на царевича, который душа, что на тело, вытянувшееся на полу. На Лилечку. На… дорожку тонкую, пролегшую меж зачарованных дерев.

И не спешит.

— Я…

— Прости, — царевич склонил голову, а после и вовсе опустился на колено. — Прости, если сможешь… за то, чего нельзя изменить.

— Я… хотела бы.

— Не получается?

— Не знаю… я давно ненавидела, но… — она заплакала. И слезы плыли туманом. — Я так давно ненавидела… и убивала… их… своих девочек… свою дочь… и её дочь, и дочь её дочери… даже когда появился шанс…

Он встал.

И обнял.

И… сказал:

— То, что было прежде, не изменить. Но можно изменить то, что будет… Тамановы — крепкий род, богатый…

— Кто им позволит сохранить…

— Сделка? — спросил он. — Поклянусь душой, что не позволю судить, что… если не станут твои дочери умышлять против отца или меня, или братьев моих…

Лилечка отвернулась.

То, о чем говорили люди, было, несомненно важным, но сейчас её беспокоило иное. Там, над озером, творилась чужая волшба, что хорошо, ибо мертвым пришел час упокоиться. Но эта волшба была слишком сильной, чтобы развеяться без остатка, а стало быть…

…надо поспешить.

И эти двое говорят, говорят, но никак не наговорятся…

И царевич не спешит отпустить свою… сестру? Выходит, что так…

— Возвращайся, — сказал он ей тихо. — Когда боги сплетут новое тело, я… сделаю все, чтобы эта твоя жизнь была другой.

А она кивнула.

И отступила.

Стала туманом золотым, который потянулся по тропе. А та, что смотрела на мир глазами Лилечки, кивнула, довольная несказанно: и это-то разрешилось.

А вот царевич заплутал.

Но помогать нельзя.

И Лилечка не стала. Сами справятся, коль судьба. И справились, да… а ей на берег надобно, туда, где наливается силой грядущая буря.

Ведьмы вот тоже увязались.

Все.

Выходит, что не совсем уж оглохли.

…и не только они. Но так даже лучше.

Радожский удивился, что жив. Он помнил, как выпустил родовую силу, позволив огню выплеснуться, потечь навстречу вражьему войску. И как держал его.

Горел.

Едва не сгорел… и чудом не сгорел. А тут вот…

— Живой, — сказал Соболев. — Ишь ты, зараза этакая…

А произнесено было с немалым восхищением, которое было, признаться, приятно до крайности. Правда, потом уж Радожский открыл глаза и понял, что лежит. На земле от… травка слева, пыльная, затоптанная. И справа не лучше.

Ветер.

Темень.

— Что… хазары?

— Ведьмак их… — Пересвет Родимович присел рядышком, травинку выдернул и в зубы сунул. — Наши-то пытались… тужились, да только как, когда ни стрелы их, ни копья не берут, зачарованных-то… мы бьем, а они идут… раз за разом. Свеи вон в клочья одного разодрали, а он все одно. Жуть.

Радожский согласился, что жуть.

— Правда, ты-то многих попалил. Магики опять же… кого совсем уж, кого так… но мало. Без ведьмака не справились бы.

— А он?

— Живой. Что ему сделается…

— Государь?

— Тоже живой… хотя многих посекли. Стрелами. И копьями… но когда б в Китеж прорвались бы, тогда б совсем худо стало бы.

— Хорошо, — Радожский сел и задал вопрос, что мучил его с момента, как он вновь в себя пришел. — А…

— Живая… злая, конечне… но живая… вона… по берегу мечется… ведьму свою увидала. Что делать будешь, княже?

— Если б я знал, — честно ответил Радожский.

На горизонте закипала гроза.

Там.

Далеко.

Пока еще далеко… черной нитью да на черном бархате, силой высвобожденной, которой бы уйти, развеяться, да слишком уж много её в одном месте собралось.

— Буря будет, — сказал Радожский, потому как лучше уж о буре, чем о проклятье, которое никуда-то не подевалось. Вон, вцепилось в него голодным псом, гложет, грызет… жаль, что совсем не сгрызло.

Умер бы он героическим образом, всем бы полегчало.

Не сразу, но…

А и вправду, что дальше?

Жениться? И на ком? На ведьме Анастасии, испортивши жизнь и себе, и ей, и… на Горыне? Ославивши её перед всем миром, ибо клятву его боги не примут. Не жениться, но уехать трусливо, от решения отказавшись да и помереть где-нибудь в глуши, пусть не героическим способом, но… он бы и сделал так, да что-то подсказывало: не позволят.

Найдут.

И вернут.

…буря набирала силу. Она двигалась медленно, подминая под себя и небо, и звезды, и столь же медленно шелестели воды Ильмень-озера, которое тоже никуда-то не подевалось, но стояло этакою стеной, готовой рухнуть в любое мгновение. И ладно, ежели затопит, что хазар, которым теперь все-то равно, что своих побитых, но ведь, разозленное, растревоженное, озеро пойдет дальше, по берегу.

Доберется до посадов.

Перемахнет через стены с частоколами. Сунется на узкие улочки. Разметает дома с домишками… не было беды, горе пришло.

Радожский встал.

Слабый он. И с водою в силу огненной стихии своей никогда не ладил, но…

…люди чуяли бурю.

Даже те, кого боги обделили даром, тоже чуяли. И на небо глядели, устало, обреченно даже, ибо, если против немертвого войска они могли воевать, то что с бурей делать-то?

Ничего.

Только и остается, что ждать… и послать бы в город, предупредить людей… или… не успеют. Даже если вновь ударят колокола, если люди поспешат уйти, если…

Маги возятся, плетут стену, которая встанет на водяном пути. И понимают, что силенок их жалких не достанет, разве что задержат ненадолго волну, отберут часть разрушительной её силы, да и то…

…уходить надо.

Уводить.

И Горыню тоже.

А он стоит и смотрит. Стоит…

…на берегу метался ветер.

То к воде, то от воды.

И Стасю он закружил, сыпанул в лицо то ли песком, то ли пеплом, а после вовсе облизаш шершавым влажным языком с макушки до пят. И отступился. Захныкал.

— Сила какая… — задумчиво произнесла Эльжбета Витольдовна, на небо глядя.

И Стася кивнула.

Сила.

Небывалая.

Словно… словно кто-то взял и всю, что скрывалась в миру, да выпустил, слепил с неё наспех заклятье да и кинул.

— Полная дестабилизация энергетических слоев, — согласилась Марьяна Францевна, вытащив из рукава лорнет на палочке. Лорнет был золоченым, палочка — обыкновенною.

— Ага, — сказала Лилечка. — Земля беспокоится. И вода беспокоится.

— Ведьмак постарался, — Эльжбета Витольдовна покачала головой.

— Помилуй, а что ему еще было делать?

— Подумать для начала…

— Так времени у него особо думать не было, — возразила Марьяна Францевна. — Тут уж как получилось…

— Так получилось, — Эльжбета Витольдовна встряхнула руки. — Итак… сколько нас тут?

— Я да ты… Анастасия?

— Чем помогу, — Стася поежилась, до того темною недоброю казалась ей сила, что собиралась там, вдалеке. Да и сам мир сделался…

Неправильным.

Будто кто-то играл на расстроенном пианино, и без того неумело, не попадая в нужные ноты. Оттого и мелодия эта вызывала лишь мучительное желание заткнуть уши.

— Трое уже… маловато.

— Извините… — Аглая просто появилась на берегу. — Я… если позволите…

— Будем рады, — Эльжбета Витольдовна склонила голову. — Уже четверо…

— А что надо делать?

— Самую малость. Слегка исправить мир… говорят, в прежние времена ведьмы тем и занимались.

Стася вздохнула. Вот ведь… мир исправлять. Если подумать, самое оно, деяние для попаданца. Сперва исправить, затем направить по пути прогресса. А она тут котиками занимается, вместо того, чтобы улучшать житие окружающих и бороться за всеобщее счастье.

Бес мурлыкнул, потершить о ноги.

Мол, всеобщее счастье — вещь исключительно умозрительная, аки сферический конь в вакууме, а котики в заботе нуждаются реально. Так что…

— Для круга маловато, если только наших…

— Тропу при такой нестабильности прокладывать просто-напросто опасно, — Марьяна Францевна продолжала разглядывать небо через лорнет. — Да и… тебе ли не знать…

…договорить она не успела, а может, успела, только голос её потонул в грохоте. Небо полыхнуло золотым, затем алым. И ветер, обретши силу, ударил Стасю в грудь. Она едва устояла. А он, разозленный, поднялся, чтобы обрушиться уже на людей, что выстраивались на берегу, смыкали щиты, будто так надеясь удержать бурю.

Та же близилась.

…молния расколола небосвод, и Стася ослепла. А когда вновь смогла видеть сквозь слезы, то поняла, что людей на берегу стало больше… они сами шли, женщины в белых до пят рубашках, и девушки в таких же рубашках, и совсем еще девочки, дети.

Шли взявшись за руки, вслепую, но не спотыкались, ибо земля выравнивалась под их ногами, будто берегла сразу и всех.

А может, так оно и было.

— Круг… — Эльжбета Витольдовна тряхнула головой, и косы её вдруг распались, а седые волосы растеклись по плечам. — Все в круг, маревы дочки…

И руки её, сомкнувшись над головой, коснулись друг друга, отчего раздался звон, гулкий, протяжный, будто кто-то там, далеко, ударил в медный таз. А потом она закружилась в танце. С закрытыми глазами, с умешкою совершенно безумной.

Ведьмы же и вправду вытягивались хороводом. Одна за другой, одна… и кто-то коснулся Стасиной руки, сжал её пальцы осторожно, бережно даже, увлекая за собой.

В круг.

Ведьмин круг. Ведьмин танец… учиться?

Она ничего ведь не умеет. И они не больше. Они забыли, что было прежде, утратили силу, почти… приручились, не зная, что не бывает домашних ведьм. Дикие?

Теперь все они дикие.

Кружатся на берегу, и небо гремит, норовя заглушить ту неслышимую обыкновенными людьми музыку, которую надобно исправить.

Просто…

…исправить.

И не думать о том, как оно, чтобы по науке…

Танцевать.

Лететь. Чтобы по нотам, чтобы… раз за разом… и выше, и небо тоже исправить, а то ишь, прохудилось, того и гляди все молнии растеряет, а там и звезды посыплются, будто из драного мешка.

Стася…

Странное чувство. Она была в круге и частью его, она делилась силой и силу же получала. Разную. Горячую. И ледяную, что вода из зачарованного ручья. Кислую.

Горькую.

Сладкую до того, что зубы склеивало. Чужую. Свою.

Она была там, в круге. И будто снаружи, глядя, как полнится он. Тропы прокладывать опасно? Пускай. Но мир сам их прокладывал, выводя…

…девицу разбитного вида, что присоединилась к кругу, ворвавшись в общую пляску, щедро одарив сестер дурноватой лихой силой.

И тихую с виду боярыню, с головы которой сорвался драгоценный венчик.

Белоглазую старуху страшного вида.

Двух сестриц-двойняшек, похожих друг на друга так, что и сила-то у них одна на двоих была… они приходили и приходили, вплетаясь в удивительный хоровод. А люди, что собрались на берегу, спешили заслонить пляшущих ведьм щитами.

От ветра.

Ветер не мешает. И маги, сплетшие стену, смотрят… пускай. Стася видит их. И удивление. И восхищение. И что-то еще, быть может, зависть или злость.

Ничего.

Переживут… и все-то здесь вдруг понимают, что старым порядкам пришел конец. А Эльжбета Витольдовна вдруг замирает.

Хорошо.

Мир… почти исправлен. И теперь он звучит правильно, музыка его больше не вызывает боли, как и желания уши заткнуть. Эта музыка хороша. И Стася смеется.

А Эльжбета Витольдовна достает откуда-то камень, в котором почти иссякла сила. И тот, гладкий, теплый, идет по рукам. А руки тянутся, каждая норовит коснуться, оставить в камне свой след.

И это хорошо.