Понаехали!

Глава 32 В которое случается знакомство с родней

Проспала Стася и вечер, и ночь и даже утро, потому как, проснувшись, увидела, что солнце стоит высоко, да и жаром полыхает во всю. Утренняя прохлада осталась где-то там, в зарослях колючего шиповника, а дом постепенно наполнялся теплом.

Она потянулась.

Зевнула.

И поняла, что ей хорошо. Вот просто хорошо лежать на пуховых перинах, пялиться в окошко, лениво разглядывая мутноватые стекла и витраж с рыбою. Хорошо быть.

И…

Само по себе.

Было ли то следствием благословения или же просто она, наконец, выспалась и избавилась от суетливых тревожных мыслей, Стася не знала. Но как бы там ни было, день начался и что-то подсказывало, должно быть, здравый смысл, что будет этот день долгим.

— Привет, — сказала она Бесу, подавив зевок.

И тот зевнул в ответ во всю ширину немалой пасти своей. А затем спрыгнул с кровати и потянулся, всем видом показывая, что пора-то и другим делом заняться.

К примеру, поесть.

А вот одеваться самой пришлось. Нет, можно было бы позвонить в колокольчик, что стоял на прикроватном столике, но Стасе категорически не хотелось никого видеть. Да и то, кого бы она увидела?

Баська там, во дворце.

И Маланья с нею. И Горыня. И… и выходит, из своих у неё только Антошка и остался? Почему-то эта мысль несколько испортила настроение. Должно быть потому и оделась Стася быстро, даже браслеты, которые удерживали чрезмерно длинные рукава от сползания, нацепила. И венец драгоценный, раз уж без него на люди являться было не принято.

В доме же…

В доме было пусто, уже чисто, благо, присланные Радожским люди сумели справиться и с пылью, и с грязью, и с паутиной.

— Эй, — Стасин голос потревожил древние стены. — Есть тут кто живой?

— Встали, госпожа ведьма?

Из какой норы выбрался Антошка, Стася так и не поняла, вздрогнула только, едва удержалась, чтобы не обложить нехорошим словом, и даже улыбнуться себя заставила:

— Доброе утро.

— Какое утро? День уж на дворе… я и заждался. Яишенку сделал, с травами да хлебом сухим, самое оно, а выстыла!

Это прозвучало с упреком.

— Извини.

— Ничего… я он сейчас скоренько. Каша, небось, упрела. Нести?

— Неси, — в животе противно заурчало. — Все неси…

…кто ж знал, что он так и сделает, и что этого «всего» на кухне окажется изрядно? С другой стороны…

— Должны же быть в жизни и маленькие радости? — спросила Стася Беса, который забрался на лавку и стол оглядел с той деловитостью, что выдавала некоторые душевные сомнения: вдруг да не влезет? К примеру от та огромная рыбина, больше на полено похожая.

Или гора тончайших блинчиков.

Или…

— А… Ежи где? — спохватилась Стася. — Если тут…

— Оне с князем в раборатории, — важно ответствовал Антошка. — Велено было не мешать… сказали, опосля будут. Думаете, хватит им поснедать?

Уставленный серебряными блюдами стол терялся где-то в сумраке обеденной залы.

— Хватит.

— Точно? А то же ж мужики… жруть много, — Антошка погладил округлившийся живот. — Или может еще чего расчинить…

— Не надо!

— Порося можно запечь, ежель целиком. Или гуся лучше? Гречой начинить… — Антошка, всецело отдавшись решению важной сей проблемы, вернулся на кухню, оставивши Стасю в одиночестве.

Впрочем, во-первых, она была не в обиде.

Во-вторых, долго это одиночество не продлилось, ибо, стоило отдать должное блинчикам, полупрозрачным, сладким и без меда, в который их полагалось макать, как что-то изменилось. И Стася ощутила эти перемены всей сутью своей.

И не только она.

Зашипел Бес. Выгнул спину. А Стася поднялась, отложив пирожок, который не лез. Категорически. А уж после в зале появился незнакомый парень в косоворотке.

— К вам гость просится, госпожа ведьма, — сказал он, сгибаясь в поклоне. — Говорит, что родич ваш. Волков, стало быть.

Гость?

Гость — это хорошо… наверное. Или нет?

Гостем оказался пухлый господин, который зябко кутался в шубу. Полы её так и норовили распахнуться, не способные держать напора этого совершенного в своей округлости живота. Яркий широкий пояс, верно, призванный обозначить хотя бы теоретическое наличие талии, давно съехал, а с ним съехала и сабелька, которую господин придерживал рукой. Иногда он хмурил брови, силясь глядеться серьезней, но тотчас о том забывал. И тогда нахмуренные, брови расползались, округлялись этакими тонкими дужками, отчего выражение лица названного господина делалась преудивленным. Еще Стася отметила лысину, которую приоткрыла сползшая набок шапка, и оттопыренные уши, что не дали этой шапки упасть окончательно.

В общем, на Евдокима Афанасьевича господин походил весьма себе слабо. Впрочем, завидевши Стасю, он поднялся, выпятил грудь и с нею живот, отчего шуба вовсе оказалась где-то сзади этакою престранного вида мантией. Рука гостя сдавила сабельку и Стасе в жесте этом почудилось отчаяние.

— Доброго дня, — сказала Стася, причем вполне себе по-доброму.

А что?

Солнышко на дворе. Птички поют. И на старом кусте, на который выходили окна Стасиных покоев, появились тугие белые бутоны.

— Доброго, — сказал господин, хмурясь паче прежнего. — Стало быть, вы называете себе княгиней Волковой.

— Называю, — призналась Стася совершенно чистосердечно.

— По какому праву?! — возопил господин, но голос его дрогнул, отчего получилось совсем даже не грозно, скорее уж потешно.

— Крови? — Стася спустилась-таки, хотя внутренний голос подсказывал, что на лестнице всяко безопаснее оставаться.

С другой стороны, праведный гнев — это одно, а местный уголовный кодекс — совсем другое. Не станет же он её при свидетелях убивать-то?

Хотя… господину хотелось.

Нет, не убивать. Скорее уж хотелось, чтобы сама Стася взяла и сгинула, прихвативши с собою дворню, котиков и вообще всех, вернувши дому былое запустение.

Господин тряхнул головой, и шапка все-таки слетела, выдавши, что лысина была куда как обширнее, чем Стасе представлялось. Господин нахмурился и, воровато оглянувшись, шапку поднял.

Прижал к животу.

Уставился на Стасю. А она уставилась на этого вот…

— А вы, собственно говоря, кто таков будете? — спросила она, запоздало подумав, что именно с этого и надо было начинать.

— Я истинный Волков! — ответили ей и чуть тише добавили. — Анисей Боянович.

— Истинный? — Стася поглядела на него, вновь убеждаясь, что ничего-то в нем от Волковых нет.

Совсем ничего.

И странно. В этом мире не дошли еще до концепции генома и ДНК, как и до методов его сравнения, но она все одно самой сутью своей чувствовала, что человек этот всецело чужой, что ей, что дому.

— У меня и бумаги имеются! Грамоты! — он вытащил откуда-то из-под полы тубус, которым и погрозил Стасе. Только проникнуться угрозой не получилось.

Грамоты?

Грамоту выправить он, допустим, мог, но вот крови… крови нужной в нем не было. Ни капли.

— Позволите? — Стася протянула руку, но туба тотчас оказалась в прежнем, надежном месте.

— Ишь чего! — сказал Анисей Боянович и дулю скрутил. — Шиш тебе, ведьма!

— Я ведь и обидится могу, — Стася скрестила руки на груди и тишком почесала запястье. Новые браслеты были, безусловно, роскошней прежних, но вот и весили поболе.

Не говоря уже о венце, который придавливал тонкую ткань, что спускалась едва ли не до пола. В общем, чувствовала себя Стася престранно. С одной стороны — чем не царь-девица, а с другой — дура дурой.

Анисей Боянович запыхтел.

И смилостивился.

— Моя прабабка была из Волковых…

— Врешь, — сказал Евдоким Афанасьевич из стены выступая. Привычно потянуло холодком, а гость попятился, но к чести его устоял.

Так, побледнел малость.

— Из Волковых! — повторил он, подбородок вздернувши. — Четвероюродною племянницей Добронраве Волковой доводилась!

— Может, и доводилась, — с легкостью согласился Евдоким Афанасьевич. — Да только дражайшая моя супруга в род вошла, а не родилась в нем. И потому родство сие — по бумаге, но не по крови.

— Её в род приняли!

— По слову моей супруги.

— Она была Волковой! — Анисей Боянович насупился и подбородок поджал, и показалось, что вот сейчас он возьмет и боднет Стасю.

— По имени, — вновь же согласился Евдоким Афанасьевич и добавил. — Еще тогда следовало в монастырь её отправить, да пожалел…

— Монастырь? — уточнила Стася.

Так, на всякий случай. Евдоким Афанасьевич хмыкнул, а вот гость рукой бороденку огладил и сказал совсем иным, примиряющим, тоном.

— Оно-то дело давнее, да только ныне Волковы одни. И государь нас признал.

— Это он зря.

— Но признал же ж… земли даровал…

— Почти все?

— Едва ли половину, — вздохнул Анисей Боянович. — Не нынешний, правда, еще прапрадед его… крепко правил. Во благо Беловодья.

И оглянулся воровато, не слышит ли кто. Евдоким Афанасьевич вновь хмыкнул и сказал:

— Титул вам оставили, земли кое-какие тоже… а взамен?

— Клятва служить…

Анисей Боянович слегка зарозовел.

— И отказ от старинных вольностей?

— Да кому они вовсе нужны! — ответил Анисей Боянович с некоторой поспешностью. — Мы верой служим и правдой! Сколько лет радели… радели и вот…

— Вырадели? — подсказала Стася нужное слово.

В колено ткнулся Бес, заурчал громко, то ли ласку выпрашивая, то ли просто обозначая свое присутствие. Гость вот на Беса глянул с опаскою.

И то верно. За прошедшую неделю вырос он едва ли не вдвое против прежнего, хотя и прежде-то отличался изрядным даже для мейн-куна размером.

— Шел бы ты, мил человек, — сказал Евдоким Афанасьевич. — К царю-батюшке… или кто там тебя отправил.

— Никто! — бодро соврал Анисей Боянович. — Я сам!

— Иди и забудь… земли, так и быть, себе оставь, мы судиться не станем…

Анисей Боянович запыхтел, засопел и шубенку подтянул, правда, живот его вновь вырвался на свободу, распирая разукрашенный кафтан. А пояс вовсе повис на бедрах.

— Но вот о прочем пускай забудут.

— Кто?

— Все.

И сказано это было так, что у Стаси мороз по коже пошел. Анисей же Боянович попятился, одной рукой ухватившись за саблю, а второй — за пояс.

— Не забудут? — тихо поинтересовалась Стася с необычайным наслаждением избавляясь от роскошного венца. И затылок поскребла под укоризненным взглядом Беса. — Что? Просто тяжелый…

— Золотой, — позволил себе заметить Евдоким Афанасьевич. — Его мой отец матушке преподнес. Лалы в Огненной земле добывали… она из огнем одаренного рода была.

— Красивый, — Стася коснулась особенно крупного камня.

Неграненный, скорее уж выглаженный, он казался темным до черноты, но откликом на прикосновенье в глубине его родились искры.

— Не только он… Волковы — богатый род. И что хуже всего, о богатствах наших знали многие.

Темно-красный камень был размером с перепелиное яйцо, а его окружала дюжина камней поменьше, но куда более ярких.

Рубины?

Или гранаты? Стася ничего в каменьях не понимала, но похоже, что стоимость их оценили. Вот и думай, может, стоило бы поскромнее быть? А то ведь вернется… что бы там ни говорил Евдоким Афанасьевич, но этот в шубе точно вернется.

За венцом.

И браслетами. За тем, что, как он подозревал, скрывалось в подвалах дома. За всеми сокровищами реальными ли, вымышленными.

— Моя супруга любила… показать себя. Уже потом, после, я потребовал её передать драгоценности Ладочке. Кроме тех, само собою, что были ей самой дарены. Она обиделась, но… тогда уже меня мало трогала её обида. Ладочка же… она не думала о драгоценностях, но после того, как она ушла, супруг её прислал их.

— А вы сохранили.

— Сохранил, — повинился Евдоким Афанасьевич. — Говоря по правде, и я о них не особо думал, но… да, что принадлежит Волковым, то у них и останется.

Стася поверила.

Честное слово. Вот только…

— А с ним что делать? — она махнула на дверь.

— Узнать, под кем он ныне ходит, и там…

— Тамановы, — раздался голос Радожского, которого Стася только теперь и заметила, хотя вот, кажется, у стены стоит и никуда не прячется. — Прошу прощения, но мне показалось не совсем правильным оставлять вас наедине с этим человеком. Вместе с тем не хотелось обозначать свое присутствие. Ситуация… интересная. Тамановы род не сказать, чтоб совсем молодой, но в силу вошли недавно, лет двести как.

— То-то я о них ничего не слышал, — проворчал Евдоким Афанасьевич.

— Они еще первой царице родней доводились, но ходят слухи, что уж больно дальнею и, возможно, не совсем законною…

Евдоким Афанасьевич поморщился.

— Это лишь слухи, — уточнил Радожский. — Но с той поры многое переменилось. Очень богаты стали. И… говорят, что нынешняя царица-матушка тоже к ним благосклонна.

— И чем занимаются?

— А всем понемногу, — Радожский поднял венец, повертел, любуясь игрой камней. — Негоже простоволосой ходить.

Стася решила пропустить замечание мимо ушей, а то так сперва с покрытой головой ходить научишься, а там и вовсе в светлице осядешь с шитьем да правильными мыслями.

Ну их.

— Сперва на землях их руду золотую нашли, после и серебряную. Потом и каменьями пробавляться стали самоцветными, а откудова — никто не ведает. Там корабли прикупили, за море ходить стали. И тут тоже, что шерсть скупают, что зерно, что железо сырое на свои-то кузни. А потом уж продают топоры да плуги, и многое иное. Поговаривают, хотели еще винокурни ставить, но тут уж царь-батюшка воспротивился.

Радожский присел, венца из рук не выпустив. С видом задумчивым он гладил, что камни, что золотые узоры, пересчитывая рукотворные цветы.

— Ныне заправляет всем Ефимия Лукинична, она уж в годах, но матушка её на сто сороковом году отошла, хотя и силой свыше не одарена была.

— Любопытно.

— Не только вам… помнится, батюшка сказывал, что Тамановы ко мне свататься желали. Точнее не свататься, а предлагали то ли троюродную племянницу Ефимии, то ли еще кого столь же дальнего мне… в названные жены, — Радожский криво усмехнулся. — Что, стало быть, понесла и наследника родила.

Лицо Радожского переменилось.

— Тогда-то он все ругался, что захотели, полезли, куда не надобно… что сами крови дурной, но вот поди ж ты… перед смертью просил меня, чтоб я, стало быть, взял жену.

— Из Тамановых?

Радожский кивнул.

— Мол, род надобно сохранить. И они писали, призывали вспомнить о договоренностях. Да только мнится мне, что род они не сохранить желали бы, что… знают больше, нежели должны бы. Таманова, может, и не больно рада была бы, но сына родила. А потом, когда не стало меня, все бы отошло этому сыну…

— За которым по малолетству приглядывали бы Тамановы? — предположил Евдоким Афанасьевич.

— Верно. И если все так, как вы говорите, думаю, ребенок так и не стал бы взрослым. А род… долго там словом ввести кого-то из своих? А то и не вводить, но просто прибрать то, что прибрать получится.

— А Волковы нынешние… — это прозвучало презрительно, явственно показывая, как на самом деле Евдоким Афанасьевич к потомкам относится. — Они-то каким боком?

— Так… женат он на внучке Ефимии Лукиничны. И должен им крепко. Не только он… Тамановы же жадны без меры. И упорны. И от своего не отступят.

— Стало быть, — Стася решила подвести итог. — Он приходил просто… посмотреть?

Заворчал Бес, дернул хвостом. А Радожский кивнул.

— И… что делать?

— А ничего, — Евдоким Афанасьевич стукнул посохом по полу. — Как придут, так и…

— Скорее всего челобитную подадут государю. Признать тебя признают, тут уж выбор невелик. Право крови первично, но вот и бумажное тоже Правде не противоречит. Попросят опеку.

— Опеку?

Вот в чем Стася совершенно не нуждалась, так это в опеке над собой. Только кто её слушать станет?

— Молодая женщина. Одинокая… вы ведь даже не ведьма. В Ковене не состоите, и он заступаться не будет. А повернуть… повернуть по-всякому можно.

И Стася как-то даже поверила.

— И что мне делать?

— Замуж идти? — хитровато прищурился Радожский.

— Хрен редьки не слаще, — вариант Стасе, мягко говоря, не слишком понравился. Да и чуялось, что предлагает его Радожский исключительно из вредности.

— Тогда… самой надобно к государю. И просить, чтоб признал он право старшинства крови. Станешь старшей из Волковых, тогда-то никто не рискнет соваться.

Радожский поднялся.

— Только… честно, я не уверен, что государь согласится. Хотя… попробовать стоит.