Понаехали!

Глава 37 Где речь идет о превратностях службы государю

Ночь прошла на диво беспокойно.

Снились то обнаженные женские тела в облаках пара, то собственная жена, давно уже женой не являвшаяся, но глядевшая так, будто бы Мишанька самовольно в эти самые мыльни полез, то вовсе даже батюшка, грозившийся посохом по хребту протянуть.

То все сразу.

Еще привиделся Елисей, давече сидевший на помосте подле батюшки, пусть и не на троне, но на резном креслице с высокой спинкой. И далекий, разодетый нарядно, он сам на себя похож не был, но на невест потенциальных взирал с немалою тоской.

От этое тоски становилось и Мишаньке тоскливо.

Потом он будто бы вновь оказался в палатах царских, где, поставленный за Баською и подружкой её, и еще какими-то девицами, что на Мишаньку взирали с суеверным ужасом, вынужден был идти этим вот престранным порядком. Только теперь бояре, за столами рассевшиеся, Мишаньку завидевши, засвистели, затопали ногами, иные, особенно Медведев, и кидаться стали.

— Мужик! — заорал кто-то.

И поднялся гомон, от которого Мишаньке сделалось страшно-страшно. Он даже заплакал там, во сне, не способный объяснить, что не виноватый.

Получилось так.

И проснулся.

За окном солнышко вовсю светило. Пели птички, и Мишанька сел, силясь справиться со странной болью в груди, со страхом пережитым и вообще…

— Встала? — поинтересовалась соседка, которая по утру, румяная да простоволосая, гляделась вполне себе довольной жизнью. — Туточки поснедать принесли. Конечно, не как дома… у нас там Антошка кухарит. Вроде и мужик, да так кухарит, ни одна баба не сдюжит. Но ести можно. Молоко почти свежее, может, с вечерней коровы…

— Спасибо, — выдавил Мишанька, в постели садясь.

Голову ломило.

И шею.

И плечи. И вовсе по ощущениям, его экипажем переехали и не один раз.

— Туточки тебе еще сундука принесли. От ведьм. Я не трогала, — Баська ткнула пальчиком в угол комнаты, где возвышался огромный сундук, перетянутый железными полосами. — А там он вода…

Вода — это хорошо.

Мишанька выбрался из постели, кое-как потянулся, отчего внутри все захрустело и показалось даже, что еще немного и это нелепое тело развалится. Но нет, устояло. А вот как умылся — вода в кувшине была студеною — так и полегчало.

Во всяком случае, завтрак — простой, молоко, каша и какие-то пироги, явно вчерашние, — прошел в тишине и раздумьях. Причем думалось отчего-то обо всем и сразу.

О девках, на которых он честно вчера пытался не пялиться, но не получалось.

О том, что они, как узнают, — а узнают всенепременно — точно жаловаться станут. Или нет? Сразу драться полезут… и как тогда быть? Бить или не бить? Вроде и не хорошо, если бить. Нельзя. Но с другой стороны, Мишанька и сам ныне баба, и потому…

— С волосьями помочь? — вполне дружелюбно предложила Баська, глядя на него с какой-то непонятною жалостью.

— Если… не затруднит, — выдавил Мишанька, который искренне хотел бы эти вот космы, что вечно норовили спутаться, слипнуться и вовсе мешали, обрезать.

Он уже научился их расчесывать, но… косу плести?

Или косу узорчатую?

С лентами?

Пальцы на этакую работу тонкую у него не гнулись.

— Сиди уже, — махнула рукой Баська. — Да не дергайся, а то больно будет… мне еще когда нянюшка говорила, что волосы перед сном надобно шелковым рушничком протереть, а после чесать и на косу… а ты так легла… вот и спутались. Кто ж с такими волосами-то, не заплетши, ложится?

— Я, — буркнул Мишанька, давши слово, что все-таки острижет коротко.

Ведьма он или как?

— Я и вижу… не крутись… сення сказали, что день свободный. Вроде как нам в садочке погулять можно… ну я погуляю… боярыньки шептались. Горыня сказывала, что пойдут хоровод водить перед палатами царскими. И её кликали, а она отказалася. Злая сидит, что шершня.

— Шершня?

— Оса такая. Дюже великая. Ось, — Баська даже показала, каких размеров эта самая оса. И Мишанька согласился, что такие, если и бывают, то очень злыми быть должны. — Маланька, это подруженька моя, шепнула, что она еще со вчерашнего дня дуется. Хотя папенька ейный заглянул, хвалил, что, мол, славно она придумала на смотрины попасть. И что он перед царицей слово замолвит, чтоб пригляделась. Она еще злейшая стала…

С волосами Баська управлялась ловко. И почти не дергала. Во всяком случае, у самого Мишаньки расчесываться получалось куда как хуже. Не говоря уже про косы.

Коса вышла длинною.

— Рубаху он смени, а то взопрела вся. И надобно будет девке грошика дать, чтоб скоренько постирала. Мне-то еще сундука не прислали, а может, прислали, да только… я не ведьма.

— Возьми, что нужно, — Мишанька крышку откинул и поморщился. — Если подойдет…

— Не, — Баська головой покачала. — Куда мне… я ж не ведьма… батюшка прознает, что такой срам примерила, так живо за розгу возьмется.

— Это не срам, это мода, — возразил Мишанька, вытаскивая верхнее платье из полосатого поплину. Платье было изысканным.

И с вырезом.

С кружевом.

Ему такие прежде нравились. На жене от или на ком еще, а теперь глянул и замутило просто… с другой стороны, вчерашнее еще хуже. И мятое.

Но вот корсет он надевать не станет.

Обойдутся.

— Поможешь? — после недолгой заминки спросил Мишанька, хотя это простое слово едва поперек горла не встало. В прежние-то времена Гурцеев не стал бы просить о помощи.

Тем паче девку-купчиху, которая…

— Пожалуйста, — добавил он.

— А то… встань ровно… погоди, давай глянем, чего там есть… может, все-таки рубаха сподняя сыщется. А нет, то я могу батюшке отписаться, чай, не обеднеем… и все не понятно. У нас ежели кто гостюет, то к нему и служек ставят, для удобства. Помнится, в позатым годе у батюшки друг егоный останавливался, с женою да малыми. Так разве ж пожалели для них холопок? И сенных девок поставили, в помощь, а то ведь люди с дороги, небось, тяжко с одною нянькой управляться…

Под тихий какой-то убаюкивающий голос, Мишанька позволил и рубашку с себя стянуть, и новую надел, а после и платье, то самое, поплиновое.

Ленты.

Камушки.

Перчатки… перстеньки и браслеты. Какое-то кружево, которое само по себе. Чулки с подвязками, при виде которых Баська замолчала ненадолго, а после долго бормотала что-то про стыд и срам… и панталоны она разглядывала еще дольше чулок.

А Мишанька взялся вдруг, сам от себя этакого не ожидая, объяснять, что это не стыд, и во всем цивилизованном мире… потом спорили. В том числе о цивилизованном мире. О духах. И снова лентах. Ссорились.

Мирились.

И…

…в дверь заглянула давешняя девка, которая, Мишаньку завидевши, нос сморщила.

— Вас там… это… кличуть, — сказала она преважно, пусть бы глаза бегали, силясь охватить каждую из вещей, заполонивших вдруг комнату. — Батюшка ваш изволил с визитом.

— А… мой? — спросила Баська, прижимая к груди чулок.

— А чего твой? Твой кто? Никто… — девка крутанулась и добавила. — Место свое знать надобно, а то… понаехали тут…

— Я спрошу, если хочешь, — Мишаньке вдруг стало жаль соседку, огромные глаза которой наполнились вдруг слезами. Она же не виновата, что в купеческой семье родилась. — И… отец… в общем, не уверена, что он обрадуется, но… он всегда был справедливым человеком.

Баська всхлипнула.

Кивнула.

А потом сказала:

— Я своего тоже боюсь.

Нет, Мишанька этой встречи не то, чтобы боялся. Глупость какая… так, опасался самую малость. И оттого ерзал, крутил головой, то и дело порываясь вовсе уйти. Хотя боярыня Мармышкина, поставленная к Мишаньке, дабы не случилось ущербу чести его, пусть даже и от встречи с батюшкой, уйти бы не позволила.

Мишанька ей не нравился.

Категорически.

И он затылком чувствовал взгляд её, полный недовольства. И сопение слышал. И…

— Доброго дня, — батюшка явился, слава всем богам, один.

И боярыне поклонился, пусть бы и стояли Мармышкины куда как ниже Гурцеевых. Она-то тоже поклоном ответила, преважным, мол, и мой род славен.

Славен.

Куда как славнее.

— Доброго дня, — проворчал Мишанька и кланяться не стал. Исключительно из упрямства. И вообще… ответом на выходку его были два недовольных взгляда. Но Мишанька сделал вид, что понимать ничего не понимает и вообще…

— Достопочтенная Никослава Беревеевна, — сказал папенька. — Мы с дочкой прогуляемся тут… недалече. Перемолвимся словечком?

Показалось, что откажет, но нет, кивнула этак величественно:

— Вам ни в чем отказу быть не может.

И зарделась так, что румянец стал виден и под толстым слоем пудры. Мишанька открыл было рот, но сказать ничего не успел, потому как был схвачен папенькой под руку и так схвачен…

— Что? — спросил Мишанька, когда боярыня осталась за розовым кустом. Далеко-то она не уйдет, но подслушивать, быть может, не станет.

Или станет?

Папенька не изволил ответить, но лишь сопел угрожающе.

— Я, между прочим, не напрашивался! Я вообще не знаю, как оно получилось! Я случайно!

— Ты все случайно, — прогудел батюшка и вздохнул этак тяжко, обреченно.

И Мишанька тоже вздохнул и тоже тяжко, может, не столь обреченно, но все-таки.

— Ты ведь меня заберешь? — получилось как-то жалобно.

— Куда?

— Домой…

Папенька покосился.

— Или к ведьмам… я к ним даже почти привык, — признался он и понял, что правду сказал. — Учусь вот… выучусь.

— Выучишься… — папенька произнес это престранным тоном, от которого Мишаньке совсем не по себе сделалось.

— Ведьмой стану… собой обернусь. Или просто ведьмой стану.

Он шмыгнул носом, вдруг осознав, что на глаза навернулись слезы. Этак и расплакаться недолго! А он в жизни не плакал, даже в те редкие моменты, когда папенька снисходил до розги и воспитания, все одно не плакал. Мишанька часто-часто заморгал.

Плакать хотелось.

Неимоверно.

И еще пирожка, но непременно с пареною облепихой. И он понять не мог, как два этих желания могли существовать одновременно, еще и пятка чесалась.

— Это же все… оно же не всерьез! Я же ж… если кто узнает, что я…

— Знают все, кому надобно, — князь Гурцеев присел на махонькую лавочку, которая под весом его немалым едва слышно затрещала. Он же, поерзавши, проворчал. — Поставят тут всякого непотребства, нормальному человеку не влезти.

Мишанька промолчал, ожидая, пока папенька с мыслью соберется. А говорить он явно собирался и судя по тому, что до сих пор собраться не способен был, разговор предстоял непростой. И Мишанька догадывался, о чем он будет.

— Забрать я тебя не могу при всем желании, — промолвил, наконец, князь Гурцеев, ладонью пот со лба отирая. — Неможно.

— Почему!

— Богиня благословила, стало быть обязанный быть… обязанная, — поправился он.

— Но я же…

— Девица, — буркнул папенька. — И о том свидетельство имеется четырех целителей и всей мажеской коллегии.

Мишанька закрыл глаза, старательно отделываясь от мыслей о сплетнях, которые теперь по Гильдии ходят. И ходить будут. И даже если ему вновь случится собою стать, ходить не перестанут.

Боги милосердные… да он сам на границу попросится, лишь бы…

— И протокол соблюсти обязаны, — продолжил князь, поглядывая на сына искоса. На дочь. Вот никак-то у него не получалось к этакой мысли привыкнуть, хотя надо было признать, девка из Мишаньки вышла на диво пригожая, крепкая и ладная.

— И… что теперь?

— Ничего… поживешь в тереме царском, с царицей вот чаев попьешь…

…ага, Мишаньке эти чаи поперек горла встанут.

— С дружком своим словом перемолвишься… балы будут опять же. Только оденься прилично, а то глядеть срамно!

И пальцем ткнул. В то, на что глядеть срамно.

— Что ведьмы дали, — Мишанька бить по пальцу не стал, все ж отец родной, но за кружево, двойным слоем декольте обрамлявшее, по последней, стало быть моде, потянул. Но добился лишь того, что кружево затрещало.

— Ведьмы, — отец сплюнул. — Ишь… надо было сразу весточку послать, чай, Гурцеевы мы, неужто одну девку не нарядим? Сення же пришлю… чего там? А то и боярыню попроси, не побрезгуй, поговори вежливо, а не со своим гонором, в ноженьки поклонись, она и смилостивится, сподмогнет с платьем.

— Ага, — только и выдавил Мишанька, осознавая, что жизнь его тутошняя будет не только долгою, но и тоскливою.

— Или от матушку твою… она-то еще, небось, не привыкла, но тебя увидит, так и… — князь осекся, не зная, как правильно сказать. Да и сам-то он, говоря по правде, не уверен был, что именно скажет дорогая супруга. В прошлый-то раз она изволила выражаться весьма конкретно, хоть и матерно.

И еще потребовала ведьм к порядку призвать.

Только как призовешь-то?

Но… ежель сказать, что богиня благословила… богиня-то, чай, знает, чего делает. И раз благословила, то так тому и быть.

— Выбрать тебя все одно не выберут, тут бояться нечего, — поспешил князь успокоить сына. — Просто… постарайся вести себя так, чтоб…

— Прилично?

— Прилично.

— Постараюсь, — пообещал Мишанька, но как-то не от души, что ли. И папенька, сие почуявши, кулак поднял, к носу поднес.

— Не погляжу, что баба, выдеру так, седмицу сидеть не сможешь.

Мишанька кивнул, показывая, что понял. И поерзал. Пожаловался:

— Девки тут… злые. Обзываются. И еще… одной вон вчера порошку какого-то подсыпали в платье, от которого коростой покрылась. А другую и вовсе прокляли. И никто-то вроде не знает, как оно.

— Так понятно же ж, — пожал плечами папенька. — Тут ведь смотрины, всем охота в царицы… ну, почти всем. Ты только в эти свары бабские не лезь. С тебя и тех проклятиев, которые сейчас, хватит.

Потер подбородок.

— И… приглядывайся.

— К кому?

— Да ко всем… помни, что Гурцеевы всегда государю служили верно.

— Тут?

— А хоть бы и тут! Что тебе не по нраву? Все, как хотел, в тиши да благости! Небось, не граница, а терем царский… на пуховых перинах почиваешь, с серебра ешь. Вокруг девки пригожие.

— Но есть нюанс, — пробормотал Мишанька.

— Чего?

— Ничего, батюшка… а к чему глядеться-то?

Если служба, то… то можно представить, что он, Мишанька, тут не по собственной глупости, а по высочайшему повелению. Оно-то если с одной стороны, разница невелика, а вот если с другой, то на душе как-то полегче становится.

— А ко всему глядись. Не нравится мне это дело. Много их собралось в одном-то месте. Те, что простые, небось, мешаться не будут. Кто поумнее, тот понимает, что в царицах им делать нечего. А кто поглупее… все одно не углядишь. Бабья дурь уж больно непредсказуема.

— Медведевы? — догадался Мишанька.

— И они тоже. Уж больно Медведев осмелел, будто бы уже его красавицу на царствие повенчали. Соболев тот помалкивает, но смотрит хитро. Димитриев жрецов дюжину привез, собирается с челобитною, чтоб храм в городе дозволили поставить.

— А какое это имеет отношение…

— Бестолочь ты, Мишанька, — батюшка отвесил затрещину, но легкую, любя. И Мишанька возражать даже не стал, хотя в прежние-то времена эти от затрещины обижали его несказанно. — Все-то ныне имеет значение. Опять заговорил, что, мол, надобно международные связи крепить. И не лишь бы с кем, но с ахейцами, дескать, у них род благословенный, древности немалой. И царство обширное. Да только умалчивает, что в царстве этом давно уж неспокойно. И ежели ахеянку цесаревич в жены возьмет, то с нею и беды немалые…

— Елисей ведь понимает.

— Понимает. Все-то они и всё понимают, да только… ты он тоже все понимал, жену выбираючи. А в итоге что?

Мишанька понурился. Но тут же себя одернул. Это не он виноват, а ведьма, которая сперва в доверие втерлась, а потом…

— То-то и оно… Димитриев гостей, докладывали, принимать изволил. Все больше купеческого толку, но и бояре иные были, которые тоже согласные, что с ахейцами дружить надобно. Все им чужие богатства покою не дают. Не понимают, что этих богатств там уж не осталась, пыль одна. Но поют ахейцы красиво. Да и… жена Димитриева и вправду не из простых, вовсе не ему в жены сватали, да потом… вышло нехорошо. С нашими-то боярынями у ней особой дружбы не сложилось, и никто-то сказать не способный, чего она умеет, чему обучена, и чему дочь научила. Так что… гляди хорошо, Мишанька. Авось, и не зря все…

— Так… — Мишанька голову склонил, признавая батюшкину правоту. — А невеста-то…

— Елисею решать. Оно бы проще было бы, когда б по материному слову, но тут уж как вышло, так вышло…

— Ага…

К себе в покои Мишанька возвращался задуменным.

Вот оно как… сложно все.

Нет уж. Ежели получится у Мишаньки собою оборотиться, он в жизни больше не женится. Ну его. Холостым оно как-то безопаснее.