Понаехали!

Глава 22 Повествующая о том, что и нечисть может быть благодарной

…когда воды Ильмень-озера пришли в движение, Радожский отступил. На всякий случай. Был он человеком все-таки разумным, а потому ко всяким внезапностям относился с изрядной толикой скепсиса. И щит сотворил.

На всякий случай.

А то ведь водица хлынет на берег волной и оставит, добре если только богатырей, да и то не понятно, что с ними делать-то, но ведь всякое возможно.

Волна поднялась.

Закрутилась вихрами по-над ведьмачьей головой. А он не дрогнул. Вот Радожский честно обрадовался бы, если бы дрогнул, испугался — нормальным людям бояться свойственно — а этот… стоит и смотрит. Руки на груди сложил.

Хмурится только.

И озеро отступило. Волна закрутилась в другую сторону и обернулась конем красоты неописуемой. Радожский прямо-так и ощутил свое желание немедля на коне этом прокатиться.

А что?

Если по берегу да…

Он ущипнул себя, мысленно обругавши. А конь заржал издевательски: мол, слабоват ты, княже, на мне ездить. Ведьмак же лишь улыбнулся и похлопал зверя дивного по шее.

— Прислала? — спросил он, и конь кивнул, а после боком повернулся, чтоб, стало быть, сподручнее на спину запрыгнуть было.

— Стой! — Радожский произнес это прежде, чем понял, что выгоднее было бы промолчать. А что? Ведьмак взрослый, стало быть, понимать обязан, чем чревата встреча с этакой нечистью.

Унесет ведь.

Подхватит.

Утащит под воду и… и все. Был ведьмак и нету. А стало быть, и проблема, которая изрядно мешает собственным Радожского планам, сгинет. Подловатая мыслишка.

Трусоватая.

Но…

— Он приведет, — Ежи погладил коня, который пытался ухватить его за руку. И зубы-то не конские отнюдь.

— А если утопит?

— Стало быть, судьба.

И усмехнулся этак, понимающе, будто видел все мысли Радожского вместе с чаяниями. Стыдно стало. Стыд был горьким, что отрава, и Радожский хотел было отвернуться, но… выдержал взгляд.

— Тогда погоди. Людей кликну, а то мало ли…

Как ни странно, ведьмак — а ведь сколько скрывал натуру свою, небось, не читай Береслав отцовских книг, не знай он чуть больше, чем надлежало ведать магу, то и не понял бы, с кем дело имеет — спорить не стал. Ждал.

Дождался.

А потом…

Норманская ладья взрезала тяжелую воду Ильмень-озера. И только искры водяные слетали с весел, которые поднимались и опускались одновременно, толкая узкое тело корабля вперед, за зверем, которому вода была, что твердь земная.

Спешили.

И с трудом поспевали. Мнилось, лишь потому, что сам ведьмак коня водяного придерживал. А тот… тому бы сорваться в бег, взлететь по-над гладью озерной, понестись к самому солнцу, которое, почитай, в водах и утонуло, вон, только краешек и догорает вдали.

Неуютно.

Среди людей, которые и людьми-то не были, но держались так, будто Радожский знать о том не знает. И он делал вид, что так оно и есть, ибо иначе надобно будет решать что-то с ними, проклятыми.

А что решишь?

Царю-батюшке он, конечно, доложит.

Клятва не позволит промолчать. И… долг. Ибо клятва клятвой, а земля родная — землею. Радожские испокон веков берегли покой Беловодья.

— Вреда от них нет, — сказал Норвуд, хотя Береслав ничего-то не спрашивал. Сказал и сощурился от теплого ветра. — Я крепко держу.

— Тогда хорошо.

…слухи пойдут. Но одно дело, когда станут говорить о свейских обычаях нагишом по берегу бегать, и другое, если догадается кто.

Или…

…людоловы — тема изрядная, а уж если и воеводы коснулось дело, то кто тут о каких-то свеях вспомнит?

— Возможно… — Береслав окинул свеев, которые управлялись с тяжеленными веслами так, будто весу в них вовсе не было, — государь пожелает принять вас на службу.

Норвуд покачал головой.

— Пусть не гневается, но… это тяжко в зверином теле человеком оставаться. Стая устала. И без того уж сколько лет держимся. А царева служба тихой не бывает.

Радожский вынужден был признать, что так оно и есть. Правда, в прежние-то времена сие не смущало, скорее уж, зная о проклятьи своем, он и не видел иного пути.

Служить.

И надеяться, что того хватит, дабы дети его, если случатся таковые, сумею-таки высвободиться из-под древней, не им данной, клятвы.

Норвуд глянул искоса.

А Береслав чуть голову наклонил, показывая, что понял отказ и обиды не держит. Государь же… он разумный человек, понимает, что порой сила — это вовсе не то, что надобно.

— Доложить я обязан, — предупредил Радожский на всякий случай.

Не то, чтобы этого требовали какие-то правила, будь то писанные или нет, но показалось правильным. И теперь уж голову склонил сам Норвуд.

А говорить стало не о чем.

Вода…

Слева и справа, и сзади, и спереди, и всюду, куда ни глянь, лишь черная темная вода. Она блестит в лунном свете, пьет его, наливаясь слабым свечением. И в глубинах озерных оживают звезды.

В этих самых глубинах не только звезды. Чуется там, внизу, что-то донельзя древнее, темное.

Спящее.

И не приведите Боги разбудить это.

Конь же замедляет шаг и голову выворачивает, поглядывая на всадника выпуклыми темными глазами. Теперь-то сходство с лошадью не то, чтобы вовсе исчезает, скорее уж становится очевидной нечеловеческая природа этого существа.

— Близко уже? — спросил Ежи и не удержался, провел ладонью по чешуйчатой шее, дивясь тому, что чешуя эта мягка, что шерсть.

Правда, сам конь холоден.

И…

…и станется с него обернуться вихрем, окружить, утянуть под воду и там уже, вновь сменивши обличье, впиться острыми зубами в Ежи, раздирая плоть.

Страшно?

Страшно. Только иной страх больше. Островов-то на Ильмень-озере множество. И самим Стасю не отыскать, да и она вряд ли выберется, ибо сила силой, а вода… воду не всякая ведьма заговорить способна, уж больно капризна неподатлива она.

— Спасибо, — Ежи переступает через страх, и конь, почуявши это, свечой становится, а после с грохотом опускает копыта о воду. И озеро вздрагивает.

Островов множество.

Некоторые велики, на иных и деревеньки рыбацкие стоят. Но есть и вовсе крохотные, птицами облюбованные. А иные и существуют-то пару дней в году, появляясь лишь под полною там или, наоборот, новорожденною луной, чтоб после под водой скрыться.

И не хочется думать, что тот, на котором Стася, из подобных.

Не хочется, а…

…свеи идут следом. Вон их ладья, темнеет на темном, и конь вновь спешит. Летит, но не отрывается, позволяя людям держаться следа.

Что это?

Заклятье? Но ни одно заклятье над водным конем не властно. Тогда… благодарность? Это еще более нелепо, чем мысль о заклятье. Откуда у нечисти благодарность? Её-то среди людей нечасто встретишь.

Жеребец замедлил шаг и оглянулся.

— Извини, — усовестился Ежи, аккурат себя неблагодарным ощущая. — Это я так… привычка. Понимаешь?

Как ни странно, конь качнул головой и, ударивши копытом по водяной глади, вновь в бег сорвался. Теперь летел он по-над волнами, которые медленно наливались ночною чернотой. В воде отражались звезды и скособоченная луна.

И огонек костра там, впереди, сперва показался Ежи еще одной звездой. Но та разрослась, набралась теплого желтого цвета, да и запах дыма он учуял.

Стася стояла на берегу.

Не расхаживала нервически, не заламывала рук, но просто себе стояла, глядя в темноту. И сама она гляделась бледной, словно призрак.

Конь остановился.

— Спасибо, — Ежи не без сожаления спешился. Под ногами хлюпнула грязь, стало мокро и сыро, и под рукою тоже. Бледная грива обратилась брызгами.

А конь попятился.

— Пришел? — сказала Стася и всхлипнула.

Наверное, надо было что-то ответить, строгое, соответствующее моменту, но Ежи вдруг потерял слова. Только и сумел, что шагнуть на встречу, сгрести в охапку да так и замер. Стоял, не способный поверить, что жива.

Цела.

И…

И сердце её билось громко, едва ли не громче его собственного. А в груди кипели слезы. Их Ежи тоже слышал. Как и обиду. И усталость. И…

— Не отпущу, — сказал он зачем-то.

— И не надо, — Стася мазнула ладонью по носу и сама вцепилась в рукава, будто испугавшись, что Ежи, нарушив данное слово, возьмет да отпустит. — Ты… один?

— Не совсем, — вынужден был признать Ежи. — Там… свеи идут. С кораблем.

— С кораблем — это хорошо, — Стася тихонько вздохнула и все-таки отстранилась. Немного. А показалось вдруг, что пропасть пролегла.

— И этот твой… жених.

— Он не мой. Жених. И вообще… что это за манера, живого человека против воли замуж отдавать?

Теперь Ежи видел, что она улыбается.

И как улыбается.

И душа его пела от этой вот улыбки.

— Сложно все… но тут… в общем, я не одна… много кто… там, — она махнула куда-то в темноту, в которой дрожала звездочка костра. — Сидят. В стороне… и еще Лилечка. Хорошо, что вы нас спасли, а то холодно здесь как-то что ли. И есть хочется.

…позже, сидя на огромной бочке, на которую для тепла накинули толстенную шкуру — Стася старалась не думать, где водятся подобных размеров медведи, крепко надеясь, что жизнь позволит избежать встречи с ними — она жевала сухую лепешку, запивала холодным компотом и думала, что, наверное, стоит извиниться.

Перед Ежи.

И самозванным женихом, который определенно не собирался от жениховства этого отказываться. И перед свеями тоже. Хотя, если подумать, перед ними она точно не виновата. Лилечка сама ушла. Ну, то есть с теткою, которая, явно подозревая, что за это приключение её не похвалят, держалась поближе к Стасе.

Но на свеев поглядывала.

И время от времени тяжко вздыхала.

Лилечка вот, забравшись на вторую бочку — и для неё нашлась шкура, вряд ли меньше первой, все-таки медведи в здешних лесах водились матерые, плохой экологией не испорченные — мотала ногами и что-то рассказывала.

Свеи слушали.

Обступили и слушали.

Внимательно так. И было во всем этом что-то донельзя странное, ненормальное даже — матерые мужики, которые этих вот медведей, как Стася подозревала, самолично завалили, может, даже без оружия, и склонили головы перед хрупкой полупрозрачной девочкой.

— Шапочку ей подарить надо, — сказала Стася Бесу, что улегся на коленях, ибо колени хозяйские, как любому коту ведомо, всяко мягче медвежьих шкур будут. — Красную.

— Зачем? — хором спросили Ежи и князь, одаривши друг друга взглядами… странными такими взглядами. Что-то в них новое появилось.

— Для порядка, — Стася почесала Беса за ухом. И решилась. — Извините.

— За что? — поинтересовался Радожский, как почудилось, с издевкой.

— За беспокойство. Я… не думала, что так получится. Честно. Скучно стало. Тоскливо… вот и решила прогуляться. А кто ж знал, что…

— Вот и мне интересно, кто знал, — протянул князь презадумчиво. А Ежи и говорить-то ничего не стал, кивнул лишь.

— Не бросать же мне их было! — Стася поглядела на купеческих дочек, что устроились тут же, при бочке, растянув кусок медвежьей шкуры. С другой стороны, видом всем показывая, что она не просто так, но дочь боярская, стояла Горыня.

И на Радожского не глядела.

Вот на всех глядела, а на него нет. Только хмурилась, когда голос слышала. А он этак весьма характерно не глядел на неё.

Ну как… прямо не глядел, а если вот не прямо и когда она отворачивалась, скажем, чтоб звездами полюбоваться или луной, или мало ли чего девица молодая во тьме ночной узрит, тогда глазом косил. Левым. Или правым. По обстоятельствам, в общем.

Главное, чтоб вовсе не скосил. А то мало того, что проклятый, так еще и косоглазый станется.

— Я больше не буду, — сказала Стася. — Наверное…

И вздохнули они одновременно: Ежи, Радожский и даже, кажется, свеи. Хотя им-то чего?

…ночной Китеж встречал огнями. Издали они казались единым целым, этаким рыжим маревом, которое дрожало и расплывалась, что над водою, что над землею. Марево это стирало белизну стен, размывало очертания домов и в воде отражалось. Стоило подойти ближе, и один огонь раскололся на множество иных, мелких, каждый из которых жил своей жизнью.

— Встречают, — тихо произнесла Горыня и вперед подалась, вглядываясь во тьму жадно, пристально. А потом вдруг отступила. — Я… можно у вас поживу?

Спросила и поглядела на Стасю жалобно.

— У меня?!

Нет, дом у Стаси большой, и места в нем хватит.

— Я… отец просто не поверит. Никогда-то мне не верил. А она… наследника носит. И что ей сделают? В тереме запрут, самое больше. Только её теремом не удержишь. И другим разом она что-то вновь да придумает.

— Я… — подал было голос Радожский, но осекся.

— Он и тебя не станет слушать, — покачала головой Горыня. — Он… он меня любит. И понимает, только… как её видит, так вовсе разума лишается. Нельзя мне домой. И… к тебе тоже нельзя. Слухи пойдут, а это… это лишнее.

Князь голову склонил. И вид у него сделался превиноватый.

— Если к государыне… но она никогда-то… и кто меня пустит? А то и вовсе… скажут, оговор… и куда мне?

Она спросила это так… растерянно, что Стася поняла: одним человеком в доме станет больше. Правда, имелось обстоятельство, которое несколько вот смущало. Одно дело купеческая дочь, даже если две, и совсем другое — боярская. Что-то смутно подсказывало, должно быть голос разума, что папенька Горыни этакому сюжетному повороту вовсе не обрадуется.

— А коли назад велит ехать? — похоже, смущало не только Стасю, если Баська поднялась. — Он же ж могет!

— Может, — согласилась Горыня.

Кажется, об этом она не подумала.

— Вот…

— Я откажусь, — она упрямо вздернула подбородок.

— А он холопов пошлет. И чего тогда? — Баська не собиралась отступать, но руки в бока уперла. И прядку волос сдула. — Воевать скажешь?

Вот воевать Стася пока не была готова.

— Возможен вариант… — князь неотрывно глядел на приближающийся берег. Узкий хищный корабль свеев замедлил ход, пробираясь меж широкими низкими ладьями. Он словно крался, приглядываясь к той суете, что царила на пристани.

Интересно, это у них всегда так или просто день… не задался?

— Если вы, Горыня Переславовна, изволите попросить принять вас во служение, скажем, неким сроком, а Анастасия согласится, — говорил князь медленно, растягивая слова. И каждое давалось ему с трудом. — Тогда вы заключите договор, скрепите его силой, и ни ваш отец, ни сам государь этот договор расторгнуть будет не властен…

— Ото ж! — отозвалась Баська, разрушив всякую торжественность момента. — Ты только королевича в награду не проси.

— Почему? — Горыня удивилась.

— Ну… королевичи — чай не коты, на всех не хватит.

С шумом скользнул в воду камень, служивший якорем, а пара тяжелых веревок взрезали воздух, чтобы тяжко шлепнуться на деревянный настил, где их подхватили, потянули.

— Королевич мне не нужен, — произнесла Горыня решительно. — Клянусь служить ведьме Анастасии…

— Волковой, — подсказала Стася.

— Волковой… верой и правдой!

— Три месяца, три недели и три дня… — Баська пыталась одним глазом глядеть на берег, другим на Стасю. И приплясывала от нетерпения, до того ей любопытно было.

— Три месяца, три недели и три дня… — повторила Горыня.

И над ладонью её поднялось переливающееся золотом облачко, которое Стася подхватила да и замерла, не зная, как дальше быть. Но тут же, чувствуя всеобщее напряжение, сказала:

— Принимаю твою клятву. По службе будет и награда.

Облако развеялась, а корабль скребанулся бортом о дерево, захрустел возмущенно. Откуда-то сбоку раздались крики и всхлипы, вскоре, правда, стихшие. А с той стороны уже тянули доски да ковры, спешно расстилая их поверх, готовя путь человеку, что самолично решил встретить свейский корабль…