Понаехали!

Глава 50 В которой ведьма знакомится с царскою семьей

Стася глядела на царевичей.

Царевичи на Стасю.

Царица на всех-то и с выражением лица преблагостным, даже довольным. Мрачная зверюга, пристроивши голову на коленях царицы, ни на кого не смотрела, ибо дремала или же делала вид, что дремлет.

— Ведьма, — с какой-то непонятною радостью произнес светловолосый богатырь, чем-то донельзя напоминавший того самого, мультяшного Алешу. Должно быть легкою придурковатостью во взгляде.

Улыбкою счастливой.

— Можно подумать, — сказал второй, который изо всех сил старался глядеться серьезней. — Ты ведьмы никогда не видел.

— Такой не видел, — возразил богатырь. И запустивши пятерню в космы, поскреб. — А ты замужем?

— Обойдешься, — рявкнула Стася, решив, что ей и без того женихов многовато.

— Я чего? Я так… спросить… а вообще… маменька! Я жениться хочу!

Кажется, этакого поворота царица не ожидала, если нахмурилась и на Стасю поглядела так, что той моментально стало совестно. Будто бы она и вправду взяла да и совратила невинное дитятко.

…ну… почти дитятко…

Это дитятко не всякая лошадь выдюжит, а оно стоит себе, знай, скалится во все зубы. И зубы-то ровные, хорошие, не скажешь, что в мире со стоматологией знакомы слабо.

— Дурное дело нехитрое, — осторожно заметила царица, поглядевши на старшего сына, который вспомнил, что он старший и грудь выпятил, плечи расправил, кудрями тряхнул… — И на ком же, дорогой?

— Не скажу, — осклабился царевич. — А то ты ругаться станешь.

— Стану, — царица почесала зверя за ухом. — Всенепременно… вот сейчас поднимусь и возьму розгу… жениться ему… поперед старшего…

— Чегой это? Я ж не дурак, — обиделся богатырь и опять на Стасю покосился. А она… что-то не так было с царевичем. А что именно, понять не выходило. — Я ж… с пониманием. Сперва Елисейка, а там уже и я… через годик-другой.

— Через годик-другой?

— Так… надо ж, чтоб невеста попривыкла…

— К чему?

— К большой радости!

Стася поглядела и согласилась, что радость и вправду неизвестную невесту ждала немаленькая, такую принять крепкий нерв надобен. Царица лишь укоризненно головой покачала.

— Дети, — вздохнула она, сложивши руки. — Елисей, старешенький мой… разумник. И маг. Наследник опять же…

Елисей поклонился, этак, преизысканно.

— Святушка… не смотри, что куражится, на самом деле вовсе он не дурачок, любит… пошутить.

Святушка потер лоб и подмигнул Стасе.

А Стася…

— Погоди, — сказала она, поднимаясь. И шагнула к царевичу, велела: — Сядь. Пожалуйста.

Добавила, чтоб уж совсем вежливо, все-таки высочайшая особа.

А царевич сел. И замер, глядя на Стасю… нет, страха в глазах его не было, скорее уж ожидание с предвкушением. Царица же — дело иное.

— Что ты…

— Паутина будто бы, — Стася осторожно коснулась блестящей ниточки в светлых волосах, не зная еще, может ли тронуть её. — Упала и запуталась… кое-где драная, но…

— Ай, — пискнул царевич, когда Стася ниточку тронула. — Больно!

И она отступила.

Царица же… нахмурилась.

— Что происходит? — произнесла она совсем иным, сухим тоном.

— Понятия не имею, — честно ответила Стася.

— Матушка, ты только… не нервничай, но… да, что-то неладное творится, — Елисей вытащил из кармана склянку, которую Стасе протянул. — Вы… не взглянете?

Склянку она взяла.

Покрутила в руках. И вернула. Если и было в ней что-то, то Стася понятия не имела, что именно.

— Скажи, матушка, а вот когда у нас Амвросий Ульянович появился? — Елисей склянку в карман убрал.

— Когда? — царица нахмурилась.

И нахмурилась еще сильнее. А потом беспомощно так сказала:

— Не помню…

— А… куда иные подевались?

— Иные?

— Целители, — терпеливо повторил вопрос Елисей. — Помнишь, их ведь много было?

Царица кивнула, но как-то нерешительно, будто сомневаясь.

— Помнишь, — Елисей подвинулся к матушке, — Скоромысла?

— Он… старый был.

— Не молодой, конечно, но не скажу, чтоб вовсе древность, — Елисей поглядел на Стасю, будто ожидая поддержки. — Когда он ушел?

— Не знаю, — царица тронула высокий лоб. — Не помню! Как… как вовсе возможно… и ученики… Хвата, помнится, он на свое место пророчил. Тот крепкий был, с бородой черной… бороду помню, а лицо… будто стерли. Почему?

— Ты у меня спрашиваешь? — Елисей переглянулся с братом. И сказал: — Надо бы его пригласить к девицам нашим.

— Кого?

— Целителя… скажем… чтобы осмотрел на предмет женского здоровья, — царевич щелкнул пальцами. — А то мало ли… благословение благословением, но вдруг какая слабой окажется? Или больной? Бывают же скрытые болезни? Ну, кроме дурости…

Свят фыркнул и отвернулся.

— А чтобы ущерба не случилось чести девичьей, то ты, матушка, рядом будешь ты и…

— Я, — тихо сказала Стася. И добавила на всякий случай. — С котиком.

— С котиками… — царица улыбнулась мягко. — Вы ведь обещали…

Никогда-то прежде, даже в те лихие годы молодые, о которых воспоминания остались далекие, тусклые, Норвуд не думал, что умрет собственной смертью.

Этакое везение редко кому выпадало.

Да и было ли везением?

С мыслью о собственной смерти он свыкся легко. Куда сложнее было свыкнуться с мыслью о проклятом бессмертии, которое, кажется, тоже подходило к концу.

…сколько ему осталось?

Сколько бы ни осталось, но… обидно, что теперь, что тогда, когда Норвуд почти-то сумел вернуться в человеческое обличье. И не только сам. Им всем обещали надежду, а он взял и… по собственной глупости.

Тоскливый волчий вой донесся издалека.

— Ишь, беспокоятся, — сказал жрец, усмехаясь. И блеклое лицо его поплыло, показалось в какой-то момент, что лицо это вовсе треснет, выпустив на волю… что?

За сотни лет Норвуд всяких тварей повидал, правда, постепенно убеждаясь, что самые страшные — люди, которым и обличья-то менять не нужно.

Эти вот… вокруг костерка собравшиеся, сидят тихонько, и дышать-то лишний раз боятся.

— Не хочешь их позвать? — жрец склонился столь низко, что, пожалуй, до него можно было бы дотянуться. И будь Норвуд помоложе, он бы не устоял перед искушением.

Но наивность он утратил еще сотню лет тому, а потому сделал вид, будто не понимает.

— Зря, — жрец распрямился с явным разочарованием и спиной повернулся, вспомнивши о своем вареве, которое доходило. — Мне казалось, люди твоего рода стремяться умереть достойно.

Люди.

И да, стремяться. Но умирать Норвуд передумал. Зато вот… он вывернулся, чтобы видеть жреца, который медленно помешивал темное варево. И тьма из котла поднималась, тянулась к небу, спеша разползтись пологом.

— Может… — нерешительно заметил тот самый огромный парень, который держался подле Норвуда, встав между ним и своими людьми. — Его… на кой нужен?

— Крепкая кровь. Сила. Хорошая жертва. Госпожа будет довольна… — жрец на Вышеня не глянул даже. И на вопрос ответил лишь потому, что устал молчать. — Жаль, что один… старый. И стая такая же, верно? Стало быть, к тебе не пойдут… куда пойдут?

— Я слыхал, что это барон Козелковский свеев принял, — Вышень поерзал, подбираясь поближе. И руку с ножа не убрал. — На службу. Стало быть.

— На службу? Любопытно… и зачем двуликому склоняться перед человеком? — жрец отряхнул кость и, проведши по ней пальцем, снял каплю варева, которую отправил в рот. Зажмурился, сделавшись вдруг похожим на ребенка, которому случилось до сладкого добраться. — Вытащи кляп…

— А…

— Боишься?

— Скажешь еще, — оскорбился Вышень и засопел. Норвуд почувствовал прикосновение ледяного клинка к затылку. — Дернешься, глотку перерву и не погляжу, что нужный…

Вышень говорил будто в сторону, но клинок перехватил кожаный шнурок, который и удерживал кляп. А заодно уж и кожу вспорол, кровь выпустивши.

Жрец тотчас обернулся.

Верхней частью тела. Нижняя осталась неподвижна. А вот лицо.

— Извини, — сказал Вышень, руки поднимая. — Я… не нарочно. Нервничаю вот. Извелся весь, сидючи… долго нам тут? А то ведь и людям маятно… вона, заговариваться стали. Сейчас еще глупостей всяких в голову понаберут.

— Вроде тех, что ты в уши брата влил? — тихо осведомился жрец.

На языке россов он говорил столь же хорошо, как на родном.

— Я…

Вышень взгляд отвел.

— Пускай. Моя госпожа добра. Она простит тебе неверие. Потом.

Норвуд почему-то не поверил. И не только он.

— Говори, — Вышень подкрепил слово пинком, и… что-то острое впилось в ребра. Острое и холодное. Оно скользнуло чуть ниже, уйдя в мягкую зелень мха, вспоров её и застыв.

…это…

— Ты говори, — огрызнулся Норвуд, попытавшись перевернуться на другой бок.

Магические путы давно ослабли, но вот заговоренная веревка держала не хуже. Пока держала.

— Зачем служить пошел? — и снова пинок.

А потом еще один.

Вышень обходил танцуя, дразня, заставляя поворачиваться за ним, пусть и без надежды успеть. Жрец же наблюдал за игрой некоторое время.

— Помни. Он живым нужен. И злым… очень злым.

— Будет, — осклабился Вышень и в руке его возник клинок.

Другой.

Он спрятался меж пальцев, чтобы вынырнуть и вновь уйти в рукав, а после появиться в другой руке. Упасть, вспоров кожу на плече Норвуда.

— Кровь сладко пахнет, — сказал Вышень доверительно, выдирая клинок, ушедший в землю. — Так ты Козелковскому служишь?

— Ему, — согласился Норвуд.

Кликок поисал полукруг, чтобы разодрать шкуру вдоль хребта. Порез был длинным, кровящим, но неглубоким. Боль? Боли Норвуд почти не ощущал.

Как и злости.

— Почему?

— Он предложил.

— А ты согласился?

— Почему нет.

— И вправду… а если я предложу? — в третий раз клинок лишь пригладил кожу, вновь отворив кровь, которая лилась на землю тонкими струйками.

— У меня уже есть хозяин.

— Зря. Хозяйка лучше. Хозяйка добрая, — почему-то сказано было с насмешной. — И умная… всех перемудрила… они думают, что сами, но на деле… все будет иначе.

— Заговор?

— Заговор, — согласился Вышень, мазнув взглядом по фигуре жреца, который замер, вглядываясь куда-то вдаль. Что увидел? Что почуял? — Еще какой заговор… соберутся бояре славные, чтобы порядки вернуть… у царя три сына… четыре даже, но четвертый мал еще… старший невесту выбирает. Решил возродить обычай древний… но кого бы ни выбрал, прочие обидятся. Особенно обидятся, если вдруг с прочими невестами несчастье приключится.

— Ты многое слышишь, — сказал жрец, не отворачиваясь от белых стен дворца, которые высились совсем рядом. Неужели там не чуют этой вот волшбы.

— Многое, — не стал спорить Вышень, прервав свой танец. Он опустился на пятки. — Еще бы говорить позволено было…

— А разве запрещают?

— А разве может сын против слова отцовского пойти? Хороший сын… я хороший сын, — сказано это было с немалой тоской. — Но ты, свей, умрешь. Тебе можно… сказать. Ведьмы на царевича морок наведут, невест проклянут, а проклятье это по всему-то дворцу расползется… и случится там смута, умов помрачение. А там и до бунта недалече. Все погибнут, кроме маленького, которого можно будет и оженить с правильною невестой.

— Это с той, которой ты служишь?

— Не я. Отец.

— И ты клятву давал, — напомнил жрец, отворачиваясь. И поморщился. — Плохо.

— Что клятву давал?

— Нет. Другое. Спешить надобно.

— Тогда спеши, — рявкнул Вышень, вскакивая. — Спеши. Делай, что должно… твори свою проклятую волшбу… знаешь, на чем она? На крови невинных дев… и на муках их.

И снова сел на пятки, замер ненадолго, а после принялся раскачиваться взад и вперед.

— Твари… твари одни кругом… и я не лучше.

Совесть — тяжкое бремя, это Норвуд по себе знал. И перевернувшись на спину, попытался ухватить серебряную рыбку клинка. Времени у него осталось немного.

— Я тоже тварью стал, — сказал Вышень и поднялся. — Из-за… таких вот… она притянула…

— Много говоришь.

— Так заткни! — Вышень застыл, глядя на жреца, но тот лишь усмехнулся.

— Люди… ваши смешные страстишки. Госпожа использовала низкорожденных дабы получить то, что было ей обещано.

— Кем!

— И госпожа исполнит давний договор. Даже если ты, человек, этого не желаешь. Но коль тебе противно то, что ты делаешь, то выбор есть.

— Какой же?

— Ты можешь сам взойти на мой камень. Добровольная жертва имеет большую силу, — и Норвуд готов был поклясться, что жрец сказал это вполне серьезно. — Возможно, тогда мне понадобится меньше жизней.

— Я…

— Но если ты не готов, то сядь и помолчи. Отвлекаешь.

И он вновь вернулся к котлу, в котором все также лениво булькало черное варево. Норвуд оскалился, но княжич едва заметно покачал головой. Не время.

Он произнес это лишь губами.

Жди.

Чего?

Или… кого?

Их он учуял издали, все же то ли заклятье было таким, то ли за долгие годы его, Норвуда, человеческое обличье переняло некие способности от волчьего, но ветер донес запах цветов. И крови. Боли. Паленой плоти.

Страха.

Норвуд подобрался.

А следом жрец замер, прислушиваясь к чему-то. Уж не к тому ли, как дрожит покров мира, готовый расколоться. Тихо выругался кто-то сзади. Вышень же положил руку на рукоять меча. И лицо его перекривилось. Впрочем, выражение это, величайшего отвращения и, пожалуй, страха, исчезло за мгновенье до того, как мир раскололся-таки, выпуская людей.

Первым шел еще один жрец, в темных одеждах, схожий с первым, словно брат родной. Он ступал осторожно, босыми ногами по камням, и опирался на длинный посох. За ним, торопливо, будто боясь отстать, ступал боярин в богатых одеждах, разве что без шубы. Но и без неё он потел, прел и трясся. За ним же, почти след в след шла женщина в темном платье, на котором поблескивали редкие искры драгоценных камней. Женщина была не молода и не стара.

И лицо её бледное казалось вылепленным из тумана.

Губы оттопырены. Щеки обвислы.

Темные нити бровей едва касались друг друга, перечеркнув высокий лоб. Волосы женщина прятала под темным покрывалом, а уж поверх покрывала лежал венец.

Золотой.

Следом за нею ступала сгорбленная старуха, державшая в руках тонкую веревку. А уж за ней, к веревке этой привязанные, следовали девицы.

— Я пришла, — сказала женщина, и голос её заставил всколыхнуться зверя внутри. Волк осклабился. Зарычал. И… испугался?

Своего зверя Норвуд хорошо изучил.

— Да, госпожа… — жрец поклонился.

И второй тоже.

— Боги, боги милосердные… — залопотал боярин, старательно отводя взгляд. — На милость вашу уповаю…

— Заткнись, — произнесла женщина. Без злости и ярости, скорее уж так, как отмахиваются от докуки. — Иди вон, сядь…

И указала на край поляны.

А затем взгляд её остановился на Норвуде. И бледные губы растянулись в жалком подобии улыбки.

— Гость?

— Гость, госпожа, — согласился жрец, разгибаясь.

Старуха меж тем дернула за веревку, и девицы послушно, одна за другой, ступили на поляну. Она же, обойдя их, связанных, каждую тыкнула пальцем, заставив сесть. И подчинились.

Замороченные?

Похоже на то. Не плачут. Не стенают. Не пытаются вырваться. Сидят. Улыбаются чему-то. И жутко становится от этой улыбки.

— Незваный гость хуже татарина. Так, кажется, здесь говорят. А, Зимослав?

— Да, госпожа, — боярин втянул голову в плечи. И глаза прикрыл. И… его страх Норвуд тоже слышал, хотя и понять не мог, чем же вызван он.

Женщина была опасна. Это Норвуд чуял звериной частью своей натуры. Но… она не обладала силой. Тогда почему?

Она же, присев рядом, разглядывала Норвуда. А он заставил себя глядеть в темные её глаза, черные, что омуты.

— Гадаешь? — спросила она. И поднялась. — Гадай… вечер близится.

Она огляделась.

— К вечеру все должно быть готово.

— Да, госпожа, — хором ответили жрецы.

И Норвуд вместе с ними поглядел на солнце, которое, перевалив за полдень, как-то слишком уж стремительно неслось к пропасти.

— Мы и так слишком долго ждали… — это было сказано уже не Норвуду. Но услышал и не. И не только он. Мелко затрясся боярин, словно разом осознавши, что и его-то живым с поляны не выпустят. Сильнее прочего побелел Вышень, и пальцы его сроднились с рукоятью меча, который, как Норвуд понимал, был здесь бесполезен. И лишь девицы, чья кровь должна была скрепить заговор, сидели все также неподвижны.

Неживы.