Понаехали!

Глава 55 Сказывающая о стремлении к подвигу и прочих глупостях

Холоп глядел на Антошку сверху вниз и щеки дул для пущей важности. Был он высок, собою хорош и одет нарядно. Небось, у Антошки этакого кафтану из синего сукна да чтобы с прошвой, так нету. И штанов широченных, которые холоп, надо думать, разгладил да растянул, чтоб еще шире гляделися, тоже нету. И вовсе рядом с этим вот, царевым холопом, Антошка глядится прежалко.

Отчего и хочется голову в плечи втянуть да…

Еще чего.

Этот, пущай и весь из себя разряженный, а все одно холоп, тогда как Антошка — человек свободный.

— Сейчас соберу, — сказал он преважно. — И пойдем.

— В вашем присутствии нет необходимости, — сказал холоп сквозь зубы и поверх Антошкиной головы поглядел.

Ишь ты какой.

И говорит-то этак, заумно. А все одно.

— Это не тебе решать. Мне хозяйка отписалась, стало быть, мне и нести, — Антошка погладил кошака по круглой голове и попросил. — Кликни там… прочих.

— Мря?

— Хозяйка зовет, — Антошка присел подле зверя. — Знать, серьезное что-то деется… так что… малых не трожь, пущай отдыхают, а кого постарше…

— Будто он вас поймет, — сказал холоп в сторону и усики пригладил. А усики у него длинные и тонкие, что у сома. И блестят. Никак мажет он их воском пчелиным или еще какой пакостью.

— Поймет, — Антошка погладил зверя по хребтине. — Еще как поймет. Колдовские звери. Они иных людей поразумней будут. И я соберуся…

Холоп фыркнул.

Вот ведь… а и вправду, куда Антошке собираться-то? Он, конечно, грешным делом прикупил себе портки красивые, из зеленого сукна да в полоску, но не на каждый день, а для сватовства. И рубаху шелковую. И кафтан еще приглядел, долгополый, красный.

Но на кафтан уже деньги, ведьмою данной, не хватило. Оно бы, конечно, хватило бы, но… Антошка ж за кафтаном не сразу пошел, а сперва по рядам прогулялся, купил пару штук ткани, чтоб для маменьки с сестрицею, и для Аленки тоже ж.

И еще гребешка.

Серьги, которые с каменьями. И…

…Фрол Матвеевич обещался, что, как повернет домой, так передаст всенепременно. И ведь тоже человек немалый, важности такой, что и подойти боязно, а с Антошкою говорил уважительно. Не то, что этот.

Штанов было жаль.

Мало ли, чего там во дворце царском приключится, а оне, красивые, у Антошки одни. Ему еще же ж свататься. С другое стороны, не предстанешь же пред ликом царевым в старых портках? То-то и оно… и Антошка, вздохнувши, смирился.

Портки вздел.

Рубаху.

Перепоясался, пусть кушак и старый, но ничего, как-нибудь.

— Погодь, — Завирея, ключница, сама в комнатушку скользнула. — На от, князев старый… ему без надобности, а тебе в самый раз.

И после кафтан протянула, вовсе барский.

— Великоват будет, — признал Антошка, ибо был он не то, чтобы вовсе худ, при ведьме-то да в спокойствии, на кухне своей он худобу почти изжил, но статью его Боги все одно не одарили.

— Ничего, мы от… подпихнем, — ключница сунула под плечо свернутое полотенчико. — Или… сымай рубаху. Оно-то жарко будет, но как-нибудь…

— Ждут ведь.

— Подождут. Знаю я его, Трепка, не первой важности птица, даром, что при царевых покоях подвизается, но человечишко так себе…

Антошка стянул рубаху, под которую ключница спешно и ловко накрутила полотна. Вышло, будто бы Антошка пораненый.

— Неудобно.

— Зато красиво будет, — возразила она. И спешно запихнула что-то меж полосами. — Это на всяк случай. Обережек… а то неладное сердце чует. В городе-то говорят…

— Что говорят?

— Что смута великая грядет. Что ведьмы город прокляли, потому-то свершится предсказание.

— Какое? — уточнил Антошка, чувствуя, что ничего хорошего не предсказали и предсказать не могли. Оно-то завсегда так. Напредсказывают глупостей, а людям страдай да мучайся, так оно исполнится или же нет.

— Такое, что будут беды и горести, и смерть, и кровь польется, и многие сгинут в пучине озерной, — ответствовала ключница, рубаху натягивая. Та на обмотанные плечи ложиться не желала, потрескивала, того и гляди вовсе порвется. — Многое болтают, да все недоброе… князю, коль увидишь, передай, чтоб стерегся. И дом… мы туточки закроемся, стало быть. И ставенки тоже. И никто-то не войдет.

А вот кафтан хорошо лег, будто под Антошку шитый.

— Спину, главное, пряменько держи. И гляди от… вперед себя и гляди. С холопом не болтай, не по чину ему. Да и вовсе… хороший ты парень, Антошка, только неприкаянный.

— Прикаюсь, — пообещал Антошка и носом шмыгнул.

Боязно вдруг стало, как тогда, в лесу.

И желаньице возникло при доме остаться-то. А что? Тут же ж и вправду тихо. Ограда высокая. Стены крепкие. Такие, небось, с наскоку не возьмешь. А еще замагичены, это Антошка сам слыхал. Так что, ежели и приключится смута какая, то в доме её переждать — самое разумное.

А он вот…

Коты сидели внизу.

Полукругом.

С самого краюшку Ледок со шкурою серебристой, будто инеем припорошенной, подле него Мякотка, которая и вправду была мяконькой и такою кругом круленькой, что хотелось взять на руки да не выпускать. Листок и Рыжик. Махрютка…

Дюжина явилась.

И как их унесть? Прежде-то в корзину влезали, а ныне подросли, поздоровели.

Или, может, уместятся?

Антошка корзину поставил и рукой махнул. Первым подошел Музыкант, который средь прочих отличался длинным узким телом и круглою головой, которую украшали совсем уж огромные уши. И кисточки на ушах имелись.

Он в корзину заглянул.

Понюхал.

Мявкнул тонко, будто песню пел, и первым запрыгнул. А за ним уж и прочие полезли, и так, что холоп рот приоткрыл, на это глядючи. Антошка и сам бы, да… жарко.

Неудобно.

Плечи полотно стянуло, рубаха трещит, камзол сползает. А ключница еще и берет принесла, бархатный, синий, красоты страшной. Небось, когда б Аленка в таком увидала, сразу б в замуж пошла. Особенно перо хорошо, длинное и кривоватое, до уха свисает.

От красоты на душе полегчало.

И корзину Антошка поднял. Подумал было, что можно холопу велеть, чтоб он нес, но после передумал. Сам управится, чай, не совсем слабосильный.

До экипажу донес.

И внутрь влез.

И сел на мягонькие подушки, корзину подле устроивши. Из неё-то высунулась круглая голова Снежка.

— Вот так… будете при дворце жить, небось, при царице, — сказал Антошка, ибо сделалось вдруг… нет, не боязно, хотя боязно тоже. Но ноги онемели. Руки побелели. И сердце в грудях заколотилось быстро-быстро.

— Урм, — сказал кот, из корзины выбираясь.

А за ним и прочие.

Сметанка скользнула на пол, под лавку сунулась, но вылезла, вытащив на хвосте ком пыли. Музыкант вот наверх вскарабкался. И так споро, что Антошка его еле отодрал.

— Сидите уж смирно, а то ведь станут пенять, что возок попортили, — попросил он, не особо, правда, надеясь, что услышан будет.

…а вот хорошо бы домой да на этаком возке, чтоб сперва по слободе прокатился он, потому уж у матушкиного подворья встал. И тогда бы матушка подивилась, подумала бы даже, мол, кто это там едет. И сестрица. И соседи, полагавшие Антошку никчемным, тоже удивились бы. Особенно когда б он этак, преважно, из возка вышел бы.

…еще бы тросточку себе.

Или посох?

Не, посох не по чину, его бояре носют, возьми такой, так разом по спине огребешь, если вовсе куда не сошлют… а вот тросточку — самое оно.

И он бы вышел…

…додумать Антошка не успел, потому как вдруг резко и громко заорал Музыкант, как у него только глотка-то не треснула от этакого мява. А следом и прочие завопили, слитно так, что, показалось, еще немного и уши Антошкины от этакого мява отвалятся.

Он за них и схватился.

А потом… потом возок вдруг крутануло и подкинуло, и в воздухе вновь крутануло, и наземь он рухнул со страшною силой. Из Антошки от удара весь дух выбило напрочь.

После еще приложило деревом да по голове.

Он только и успел, что подумать: надо было при доме остаться… а дальше темень наступила. Правда, недолгая. И в темени этой Антошка будто бы голоса слышал. При том понимал, что говорили не тут, не рядышком, но где-то далече.

— …Радожский был особенно опасен, кровь Стражей и проклятью не одолеть.

— Но нападение прямо у дворца…

— Скоро здесь будет такое, что эту мелочь… в любом случае, вину свалят на ведьм. Радожские с ними давненько воюют…

…вот не хватало заботы.

И отчего люди злые-то? Ответ Антошка ведал: исключительно от недоедания и кишечных хворей, которые в свою очередь случаются от питания неправильного. Вот ежели бы люди ели правильно, тогда б этого вот всего не было.

Он не успел додумать, потому как все было странно, когда где-то рядом вновь загрохотало.

И стало больно.

Очень больно.

От этой боли Антошка только глубже в черноту впал.

— …про холопа не забудь.

— Да он уже… что за дрянь тут…

— Не важно. Уходим…

И ушли.

Стало тихо. И больно. И тихо. И все одно больно. В груди особенно. Там, где сердце. И Антошка понял, что еще немного и сердце это остановится. А стало быть, не будет ни возка нарядного, ни матушкиного удивления, ни соседей, что перешептываться станут, обсуждая его, Антошкину, удачу… ничего-то не будет.

…хорошо хоть, подарки передать успел.

Глядишь, и доедут.

На грудь навалилось тяжелое и заурчало, громко, басовито. И это урчание отозвалось иным, слева… справа… отовсюду. Будто его, Антошку, засунули внутрь огромного урчащего зверя. Зато и боль попритихла. Умирать, оказывается, совсем и не страшно.

Дурбину стало плохо уже в его покоях.

Он не помнил, как добрался до них. Вот вроде бы стоял перед царицей, перед боярынями, что-то делал… а что? Память оказалась тягучей, неподатливой, словно кто-то спешил закрыть её.

Точно делал.

С кровью связанное.

Он отчетливо помнил эту вот кровь, которую… собирал? Определенно. Сперва делал надрез. Собирал. И… старый знакомы заращивал? Да. Именно так и было.

А потом?

Что случилось с ним дальше?

— Не думал я, что ты, Никитка, такой слабосилок, — раздалось рядом. — На от, выпей.

Аверсин сунул в руки склянку с чем-то мутным и дурнопахнущим.

— Пей, пей, а то ведь еще помрешь ненароком… или это на тебя девицы так повлияли? Хороши, сказать нечего…

— Что… произошло.

Никита осушил склянку одним глотком, правда, когда Аверсин отвернулся, выплюнул тихонечко в рукав. Отчего и сам не знал. Едкая горечь связала рот.

— Знаешь, тоже понять хотел бы, что там, твою мать, произошло… этак опозориться! И перед самой царицей! — почему-то возмущение Аверсина показалось наигранным. — Тебе всего-то надо было, что образцы взять, а ты…

— А я?

— Чувств лишился, будто барышня какая… — Аверсин покачал головой преукоризненно.

— Извини, — Никитка попытался сесть, но понял, что сил его малых для этого не хватит.

— Да… ничего. Там и вправду душновато было, а я, признаться, позабыл, что ты у нас болезный. Но сейчас-то как?

— Н-нормально.

— От и хорошо… я тебя в лабораторию отнес. Полежи тут… потом наставник, как освободится, так и глянет. Ладно?

Никита кивнул.

— А я пойду… а то ведь дело надо доделать. И вот что ей вперлось? Какая разница, здоровы эти девки или нет? Все одно никому из них царицей не быть.

— Почему? — слабость отступала.

А вот память не прояснялась, пусть Никита и старался изо всех сил. Что он… боярыни. Насмешливый взгляд той, что с самого краю сидела… кто она? Никита понятия не имеет. А спросить не у кого. Царица… ведьма. Точно. Ведьма. Светловолосая наглая ведьма, которая глядела на Никиту так, будто бы он пообещал жениться на ней и обманул.

И что-то еще она спросила.

Что?

Никита ответил. Точно помнил, что ответил. А потом…

— Ты ж вроде не дурак, а такие вопросы… почему-почему… потому. У важных людей свои интересы имеются, и всяким там девкам в интересах этих места нет. Ну да… наше дело маленькое. А ты лежи. И на, — перед Никитой появилась еще одна склянка. — Выпей от через полчасика где-то. Поддерживающее. Наставник велел. А его слушать надо.

Никита кивнул.

— Спасибо.

И глаза закрыл, притворяясь то ли спящим, то ли беспамятным. Старый приятель, может, и не поверил, но тормошить не стал. Он еще постоял над Дурбиным, разглядывая его…

— Что ж, — пробормотал он. — Лучше ты, чем я…

И вышел.

Тихонько.

Дверь притворил. А после, кажется, вовсе на засов запер, что Никите совершенно не понравилось. Он еще немного полежал, пытаясь справиться с собой.

…было ведь что-то.

Та ведьма.

И руку протянула. Кровь у нее красная, нарядная. Никита любовался. А потом… старый знакомый тоже что-то сказал, наверняка, любезное. Он иначе не умеет, даже гадости говорит с любезным видом. Ведьма…

Прикосновение.

Чего-то холодного противного. И вновь же холод. Дурнота…

— Я не сам, — сказал Никита себе, глаза открывая. И попытался сесть, но странная слабость — никогда-то, даже во времена, когда случалось ему болеть, Никита не ощущал себя настолько беспомощным.

Как будто…

Как будто силы его высосали.

Кто?

Тварь.

Надо встать. Немедленно. Эта лавка… надо встать.

Никита заставил себя перевернуться на бок, после и вовсе скатился на пол, больно ударившись плечом. Но боль отрезвила.

— Хорошо, — почему-то показалось неимоверно важным говорить. С собой. С пустотой. Главное, что пока он говорит, он не отключится вновь. От мокрого рукава пахло полынью и еще чем-то, смутно знакомым, резким.

Никита перевернулся на живот.

Встать?

Не выйдет.

А вот заглянуть под лавку… пол чистый, ни пылинки. То ли убираются тут лучше, чем в его, Никиты, комнате, то ли просто… а вот с самой лавкой все не так ладно. Подобравшись поближе, Никита сел, облокотился плечом и руку протянул, пытаясь нащупать то, что находится под ней. И не удивился, когда пальцы коснулись неровного узора, выбитого на обратной стороне доски.

— Понятно, — сказал Никита, хотя понятно не было.

Совершенно.

Ничего.

Он руку убрал и, встав на четвереньки, пополз к двери. Каждый шаг давался с трудом, но… в какой-то момент дверь оказалась рядом. И Никита обрадованно заскреб по ней, пытаясь открыть. Но та не поддалась.

И не поддасться.

Его заперли. Должны были запереть. И… что тогда?

— Оглядеться. Я должен оглядеться, — Никита сел, опираясь на дверь спиной. И огляделся. Лаборатория. С виду обыкновенная, хотя и не та, которую доверили заботам Никиты. Нет, эта… побольше.

Просторней.

Вот только окна задернуты плотной тканью, зато огненные камни горят ярко. Даже слишком ярко. Свет их режет глаза. Или… болят сами по себе? Дурбин смахнул слезы.

Столы.

Оборудование.

Перегонный куб. Реторты. Колбы. Паутина стеклянных трубок. Неопределимая конструкция из проволоки и золотых шаров, в ней запутавшихся. От каждого шара выходит своя трубка, которая расширяется, чтобы пиявкой присосаться к стеклянному кругляшу на ножке. Там, внутри, медленно булькает, шевелится темная масса.

…паутина.

В углах паутина. И на той, золотой, тоже. И шар паутиной оплетен, будто ею укутан заботливо.

Что-то…

Никита закрыл глаза, пытаясь справиться с дурнотой, но его все-таки вывернуло. Хорош целитель… и зачем он здесь? Наверное, он все-таки отключился, если очнулся от того, что в нос тыкалось что-то холодное и мокрое.

— Мря, — раздалось требовательное и острые зубы вцепились в ухо.

Никита вздрогнул и…

— Откуда ты взялся? — спросил он, успев подхватить ребристое тельце котенка, который растянулся на ладони. — Не важно. Спасибо. Но… не уверен, что выберусь отсюда. Надо… вставать.

Сказал и поднялся.

Слабость не то, чтобы вовсе исчезла, скорее отступила, позволяя Никите двигаться. Дверь… дверь все также заперта.

— Выход должен быть другой, — сказал Дурбин Чернышу.

— Мру, — согласился тот, выворачиваясь. И стоило поставить его на пол, как кот поспешил к столам.

За столы.

Варево кипело.

Булькало.

И в нем будто проступали очертания чего-то, чего Никите не хотелось бы видеть, ибо даже тень этого предмета вызвала тошноту.

— Умр, — кот выгнул спину, вздыбил шерсть и… пошел дальше.

Дверь.

Она была.

За лавкой, где лежал Никита. При этом только сейчас он заметил широкие кожаные ремни, что от этой лавки спускались. Вряд ли затем, чтобы лежать удобней было.

— Вот ведь… с-сволочи, — Никита остановился отдышаться.

— Мру, — Черныш глядел на него и, показалось, что в круглых желтых глазах тревога.

— Я… сейчас. Идем. Выбираться… и сказать… кому-то надо. Кому? Надо… Аглая здесь. Найти… сможешь? Предупредить. Небезопасно.

Говорить получалось не без труда.

— Меня оставь, а её найди. Ты… понимаешь. Я знаю.

Кот повернулся и дернул хвостом.

И сказал:

— Мря!

Оставлять Дурбина он определенно не желал, а то и вовсе сделал вид, что понимать не понимает, чего от него надобно. Спорить у Никиты сил не было. И он сказал:

— Веди.

Стена.

Дверь.

Вот была только что стена, и вот уже дверь проявилась. Неказистая. И неприметная. Никита подозревал, что в обычном своем состоянии он её вовсе не увидел бы. А теперь вот увидел.

И обрадовался.

Если дверь, то куда-то она ведет. Глядишь и выведет.

Черныш царапнул дверь лапой, а Никита толкнул. Сердце обмерло: а ну как и она заперта? Но нет, дверь отворилась и беззвучно, выпуская в узкий коридор.

Стены.

Ступеньки.

И… надо дальше идти. Вверх или вниз?

— Куда? — спросил Никита одними губами. И кот ответил бы, но…

— Ты уверен? — в этом скрипучем голосе не осталось ничего человеческого.

— Совершенно, господин, — а вот Аверсина Никита узнал. — Он проспит ближайшие пару часов. А потом… потом… это… вообще обязательно?

— Что именно?

— Поймите, я не то, чтобы страдаю излишней сентиментальностью, но… мы все-таки вместе учились.

— И что?

— Наверное, ничего… он был неплохим парнем.

— Он все равно умрет, — ответили Аверсину сухо. И как-то так прозвучало, что Никита поверил. — Неаккуратное извлечение проклятья привело к запечатыванию энергетических каналов, при том, что энергетический центр функционирует нормально. В результате твой знакомый накапливает силу, но не способен её отдавать.

Никита положил руку на живот.

Сила?

Да, была. Где-то там, внутри.

— Он обладает внушительным резервом, который, ко всему, увеличился. Именно поэтому избыток энергии им пока не ощущается.

Никита выругался бы. Если бы не боялся быть услышанным.

— Он идеальный источник. Но если ты полагаешь, что не справишься…

— Справлюсь, — поспешил заверить Аверсин.

— Хорошо. Иначе госпожа была бы недовольно. Не стоит вызывать недовольство госпожи.

Никита опустился на пол и осторожно погладил кота. Вот ведь… выходит, что он все равно умрет? Не то, чтобы это удивляло. Проклятья… они такие. И Никита где-то подспудно ожидал пакости, но все-таки ожидать и знать — вещи разные.

Умирать не хотелось.

Совершенно.

И обидно было. Почему он умрет, а эти вот…

— Что мне делать теперь? — поинтересовался Аверсин.

— Разберись с кровью. Ты у всех взял?

— Почти. Некоторые девицы не явились, да и… там ребенок был. Она отказалась кровью делиться. А царица сказала, что не надо, что все одно дитя. Вот.

Прозвучало так, будто бы Аверсин жаловался. А может и вправду жаловался.

— Но и без того изрядно. Вот…

— Убери, — почему-то показалось, что нелюдь морщится. — Уничтожь.

— Вот просто так?

— Просто так.

— Но… но это же идеальный вариант! Молодые. Здоровые. Ты ли не сетовал, что найти таких непросто.

— Благословенные.

— Ты… и вправду в это веришь?

— А ты нет, человек?

И тишина. Долгая такая. Зато Никита отдохнул. И даже понял, куда ему идти. Наверх. Там, где говорили…

— Ну… я не знаю… однако… зачем упускать случай…

— Затем, что вы, люди, живете мало. И не понимаете, что есть силы, с которыми не стоит играть. Эти девицы молоды и здоровы, и в любом ином случае я бы воспользовался, что тем, что другим. Однако благословение… в отличие от тебя, человек, я ощущаю его. И весьма остро. Оно не просто существует. Оно способно уничтожить, если не меня, то мое потомство. А этого я допустить не могу. Иди. И сделай так, чтобы этой крови не стало.

— Я ведь не справлюсь с ним, верно? — шепотом поинтересовался Дурбин. — Конечно… куда мне. Не справлюсь. Но и уйти вот так… да… надо что-то делать. Надо…

— Мр… — Черныш потерся о ногу и задрал хвост, а потом решительно двинулся по лестнице. И что осталось Дурбину?

Следовать.

И подавить трусливую мыслишку… в конце концов, даже если он обречен, то все одно жить хочется. А чтобы жить, надобно бежать.

Разумно.

Он же…

Он остановился перед дверью, которая гляделась столь древней, что даже удивительно было, как вовсе уцелела она. Старые петли почти истлели, как и металл, покрывшийся толстым слоем рыжей коросты. Из-под двери высовывалась паутина, и она шевелилась, будто желая протиснуться дальше, поползти по лестнице.

Кот зашипел.

Дурбин запоздало подумал, что, коль уж он воевать собрался, то следовало бы оружием озаботиться. А у него кроме рук дрожащих и силы, которая вновь заворочалась, ничего-то нет.

Даже благословения божьего.

…бабка в храм не заглядывала, разве что по праздникам и то больше для порядку, чтобы люд простой не будоражить. А так-то повторяла, что нынешние храмы не для богов строены.

Что вера-то внутри.

Как и сила.

И каждый человек свой путь ищет. И Никита должен. Он-то слушал, кивал, — попробуй не послушать, разом вцепятся железные пальцы в ухо — но всерьез-то никогда… а после, в столице уж, вовсе выбросил все эти суеверия из головы.

Не до богов стало.

Не до храмов.

И теперь… теперь поздно уже молиться, наверное. Да и слов он не знает правильных, даже те, что бабка говорила, оставляя на опушке березовой рощи очередной каравай, из головы вылетели.

Запах помнит.

Шелест листьев, будто звон. То, как гудят пчелы. Влажный воздух. Пот по спине… как сейчас прямо.

— Пусть… получится, — Дурбин отчаянно захотел вернуться туда, на этот луг, к которому примыкала старая роща. Сесть, как когда-то, прислониться спиной к огромному валуну, что врос в самую землю, вдохнуть запах распаренного луга.

Помолиться?

Это не молитва.

И не просьба.

Это… просто он умрет. Сейчас или скоро, не так и важно, но… он-то ладно, однако и тварь жить не должна. Она опасна. Она…

— Пожалуйста, — Никите показалось, что он почти дотянулся, и что под рукой не дерево, но неровная шершавая поверхность камня. — Я… не воин и никогда им не был. А целителям просить о победе, о чьей-то смерти как-то не с руки. Но я должен его остановить. Дай мне силы… кем бы ты ни был, кто бы… просто дай мне силы.

Сил не прибавилось. И чуда не произошло.

Ни грома. Ни разверзшейся бездны, готовой поглотить чудовище, ни даже огненного меча на худой-то конец. Вот от меча Никита точно не отказался бы.

Но раз нет, то, стало быть, придется как-нибудь так справляться.

И Дурбин толкнул дверь.